— Нынче, maman.
— Я одно хочу сказать… — начала княгиня, и по серьезно-оживленному лицу ее Кити угадала, о чемъ будетъ рѣчь.
— Мама, — сказала она, вспыхнувъ и быстро поворачиваясь къ ней, — пожалуйста, пожалуйста, не говорите ничего про это. Я знаю, я все знаю.
Она желала того же, чего желала и мать, но мотивы желанія матери оскорбляли ее.
— Я только хочу сказать, что, подавъ надежду одному…
— Мама, голубчикъ, ради Бога не говорите. Такъ страшно говорить про это.
— Не буду, — сказала мать, увидавъ слезы на глазахъ дочери; — но одно, моя душа: ты мнѣ обѣщала, что у тебя не будетъ отъ меня тайны. Не будетъ?
— Никогда, мама, никакой, — отвѣчала Кити, покраснѣвъ и взглянувъ прямо въ лицо матери. — Но мнѣ нечего говорить теперь. Я… я… если бы хотѣла, я не знаю, что сказать и какъ… я не знаю…
„Нѣтъ, неправду не можетъ она сказать съ этими глазами“, подумала мать, улыбаясь на ея волненіе и счастіе. Княгиня улыбалась тому, какъ огромно и значительно кажется ей, бѣдняжкѣ, то, что происходитъ теперь въ ея душѣ.
Кити испытывала послѣ обѣда и до начала вечера чувство, подобное тому, какое испытываетъ юноша передъ битвой. Сердце ея билось сильно, и мысли не могли ни на чемъ остановиться.
Она чувствовала, что нынѣшній вечеръ, когда они оба въ первый разъ встрѣчаются, долженъ быть рѣшительный въ ея судьбѣ. И она безпрестанно представляла себѣ ихъ, то каждаго порознь, то вмѣстѣ обоихъ. Когда она думала о прошедшемъ, она съ удовольствіемъ, съ нѣжностью останавливалась на вос-
