лицомъ отвѣчалъ на ея вопросы о здоровьѣ Долли. Поговоривъ тихо и уныло съ тещей, онъ выпрямилъ грудь и взялъ подъ руку Левина.
— Ну что жъ, ѣдемъ? — спросилъ онъ. — Я все о тебѣ думалъ, и я очень, очень радъ, что ты пріѣхалъ, — сказалъ онъ, съ значительнымъ видомъ глядя ему въ глаза.
— Ѣдемъ, ѣдемъ, — отвѣчалъ счастливый Левинъ, не перестававшій слышать звукъ голоса, сказавшій: до свиданія, и видѣть улыбку, съ которою это было сказано.
— Въ „Англію“ или въ „Эрмитажъ“?
— Мнѣ все равно.
— Ну, въ „Англію“, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, выбравъ „Англію“ потому, что онъ въ „Англіи“ былъ болѣе долженъ, чѣмъ въ „Эрмитажѣ“. Онъ потому считалъ нехорошимъ избѣгать этой гостиницы. — У тебя есть извозчикъ? Ну и прекрасно, а то я отпустилъ карету.
Всю дорогу пріятели молчали. Левинъ думалъ о томъ, что означала эта перемѣна выраженія на лицѣ Кити, и то увѣрялъ себя, что есть надежда, то приходилъ въ отчаяніе и ясно видѣлъ, что его надежда безумна, а между тѣмъ чувствовалъ себя совсѣмъ другимъ человѣкомъ, не похожимъ на того, какимъ онъ былъ до ея улыбки и словъ: до свиданія.
Степанъ Аркадьевичъ дорогой сочинялъ меню обѣда.
— Ты вѣдь любишь тюрбо? — сказалъ онъ Левину, подъѣзжая.
— Что? — переспросилъ Левинъ. — Тюрбо? Да, я ужасно люблю тюрбо.
Когда Левинъ вошелъ съ Облонскимъ въ гостиницу, онъ не могъ не замѣтить нѣкоторой особенности выраженія, какъ бы сдержаннаго сіянія на лицѣ и во всей фигурѣ Степана Аркадьевича. Облонскій снялъ пальто и со шляпой набекрень прошелъ въ столовую, отдавая приказанія липнувшимъ къ нему