и каялся въ своемъ грѣхѣ, говоря: „воля ваша“. Трехъ лучшихъ телокъ окормили, потому что безъ водопоя выпустили на клеверную отаву, и никакъ не хотѣли вѣрить, что ихъ раздуло клеверомъ, а разсказывали въ утѣшеніе, какъ у сосѣда сто двѣнадцать головъ въ три дня выпало. Все это дѣлалось не потому, что кто-нибудь желалъ зла Левину или его хозяйству, — напротивъ, онъ зналъ, что его любили, считали простымъ бариномъ (что́ есть высшая похвала); но дѣлалось это только потому, что хотѣлось весело и беззаботно работать и интересы его были имъ не только чужды и непонятны, но фатально противоположны ихъ самымъ справедливымъ интересамъ. Уже давно Левинъ чувствовалъ недовольство своимъ отношеніемъ къ хозяйству. Онъ видѣлъ, что лодка его течетъ, но онъ не находилъ и не искалъ течи, можетъ быть, нарочно обманывая себя. (Ему бы ничего не оставалось, если бы онъ разочаровался въ ней.) Но теперь онъ не могъ болѣе себя обманывать. То хозяйство, которое онъ велъ, стало ему не только не интересно, но отвратительно и онъ не могъ больше имъ заниматься.
Къ этому еще присоединилось присутствіе въ тридцати верстахъ отъ него Кити Щербацкой, которую онъ хотѣлъ и не могъ видѣть. Дарья Александровна Облонская, когда онъ былъ у нея, звала его пріѣхать: пріѣхать съ тѣмъ, чтобы возобновить предложеніе ея сестрѣ, которая, какъ она давала чувствовать, теперь приметъ его. Самъ Левинъ, увидавъ Кити Щербацкую, понялъ, что онъ не переставалъ любить ее; но онъ не могъ ѣхать къ Облонскимъ, зная, что она тамъ. То, что онъ сдѣлалъ ей предложеніе и она отказала ему, клало между нимъ и ею непреодолимую преграду. „Я не могу просить ее быть моею женой потому только, что она не можетъ быть женою того, кого она хотѣла, — говорилъ онъ самъ себѣ. Мысль объ этомъ дѣлала его холоднымъ и враждебнымъ къ ней. — Я не въ силахъ буду говорить съ нею безъ чувства упрека, смотрѣть на нее безъ злобы, и она только еще больше возненавидитъ меня, какъ и должно быть. И потомъ, какъ я могу теперь,
