свою независимость и подвинуться, отказался отъ предложеннаго ему положенія, надѣясь, что отказъ этотъ придастъ ему бо́льшую цѣну; но оказалось, что онъ былъ слишкомъ смѣлъ, и его оставили; и, волей-неволей сдѣлавъ себѣ положеніе человѣка независимаго, онъ носилъ его, весьма тонко и умно держа себя, такъ, какъ будто онъ ни на кого не сердился, не считалъ себя никѣмъ обиженнымъ и желаетъ только того, чтобы его оставили въ покоѣ, потому что ему весело. Въ сущности же ему еще съ прошлаго года, когда онъ уѣхалъ въ Москву, перестало быть весело. Онъ чувствовалъ, что это независимое положеніе человѣка, который все бы могъ, но ничего не хочетъ, уже начинаетъ сглаживаться, что многіе начинаютъ думать, что онъ ничего бы и не могъ, кромѣ того, какъ быть честнымъ и добрымъ малымъ. Надѣлавшая столько шума и обратившая общее вниманіе связь его съ Карениной, придавъ ему новый блескъ, успокоила на время точившаго его червя честолюбія, но недѣлю тому назадъ этотъ червь проснулся съ новою силой. Его товарищъ съ дѣтства, одного круга, одного общества и товарищъ по корпусу, Серпуховской, одного съ нимъ выпуска, съ которымъ онъ соперничалъ и въ классѣ, и въ гимнастикѣ, и въ шалостяхъ, и въ мечтахъ честолюбія, на-дняхъ вернулся изъ Средней Азіи, получивъ тамъ два чина и отличіе, рѣдко даваемое столь молодымъ генераламъ.
Какъ только онъ пріѣхалъ въ Петербургъ, заговорили о немъ, какъ о вновь поднимающейся звѣздѣ первой величины. Ровесникъ Вронскому и однокашникъ, онъ былъ генералъ и ожидалъ назначенія, которое могло имѣть вліяніе на ходъ государственныхъ дѣлъ, а Вронскій былъ хоть и независимый, и блестящій, и любимый прелестною женщиной человѣкъ, но былъ только ротмистромъ, которому предоставляли быть независимымъ сколько ему угодно. „Разумѣется, я не завидую и не могу завидовать Серпуховскому; но его возвышеніе показываетъ мнѣ, что сто́итъ выждать время, и карьера человѣка, какъ я, можетъ быть сдѣлана очень скоро. Три года тому назадъ онъ былъ въ
