— Да, но, впрочемъ, за всѣмъ этимъ надо слѣдить, а кто же будетъ? — неохотно отвѣчала Дарья Александровна.
Она такъ теперь наладила свое хозяйство черезъ Матрену Филимоновну, что ей не хотѣлось ничего мѣнять въ немъ; да она и не вѣрила знанію Левина въ сельскомъ хозяйствѣ. Разсужденія о томъ, что корова есть машина для дѣланья молока, были ей подозрительны. Ей казалось, что такого рода разсужденія могутъ только мѣшать хозяйству. Ей казалось все это гораздо проще: что надо только, какъ объяснила Матрена Филимоновна, давать Пеструхѣ и Бѣлопахой больше корму и пойла, и чтобы поваръ не уносилъ помои изъ кухни для прачкиной коровы. Это было ясно. А разсужденія о мучномъ и травяномъ кормѣ были сомнительны и неясны. Главное же — ей хотѣлось говорить о Кити.
— Кити пишетъ мнѣ, что ничего такъ не желаетъ, какъ уединенія и спокойствія, — сказала Долли послѣ наступившаго молчанія.
— А что здоровье ея, лучше? — съ волненіемъ спросилъ Левинъ.
— Слава Богу, она совсѣмъ поправилась. Я никогда не вѣрила, чтобы у нея была грудная болѣзнь.
— Ахъ, я очень радъ! — сказалъ Левинъ, и что-то трогательное, безпомощное показалось Долли въ его лицѣ въ то время, какъ онъ сказалъ это и молча смотрѣлъ на нее.
— Послушайте, Константинъ Дмитричъ, — сказала Дарья Александровна, улыбаясь своею доброю и нѣсколько насмѣшливою улыбкой, — за что вы сердитесь на Кити?
— Я? Я не сержусь, — сказалъ Левинъ.
— Нѣтъ, вы сердитесь. Отчего вы не заѣхали ни къ намъ, ни къ нимъ, когда были въ Москвѣ?
— Дарья Александровна, — сказалъ онъ, краснѣя до корней волосъ, — я удивляюсь даже, что вы, съ вашею добротой, не
