жизни, того, что́ называютъ сердцемъ, того стремленія, которое заставляетъ человѣка изъ всѣхъ безчисленныхъ представляющихся путей жизни выбрать одинъ и желать этого одного. Чѣмъ больше онъ узнавалъ брата, тѣмъ болѣе замѣчалъ, что и Сергѣй Ивановичъ, и многіе другіе дѣятели для общаго блага не сердцемъ были приведены къ этой любви къ общему благу, но умомъ разсудили, что заниматься этимъ хорошо, и только потому занимались этимъ. Въ этомъ предположеніи утвердило Левина еще и то замѣчаніе, что братъ его нисколько не больше принималъ къ сердцу вопросы объ общемъ благѣ и о безсмертіи души, чѣмъ о шахматной партіи или объ остроумномъ устройствѣ новой машины.
Кромѣ того, Константину Левину было въ деревнѣ неловко съ братомъ еще и оттого, что въ деревнѣ, особенно лѣтомъ, Левинъ бывалъ постоянно занятъ хозяйствомъ и ему недоставало длиннаго лѣтняго дня, для того чтобы передѣлать все, что́ нужно, — а Сергѣй Ивановичъ отдыхалъ. Но, хотя онъ и отдыхалъ теперь, т.-е. не работалъ надъ своимъ сочиненіемъ, онъ такъ привыкъ къ умственной дѣятельности, что любилъ высказывать въ красивой сжатой формѣ приходившія ему мысли и любилъ, чтобы было кому слушать. Самый же обыкновенный и естественный слушатель его былъ братъ. И потому, несмотря на дружескую простоту ихъ отношеній, Константину неловко было оставлять его одного. Сергѣй Ивановичъ любилъ лечь въ траву на солнцѣ и лежать такъ, жарясь, и лѣниво болтать.
— Ты не повѣришь, — говорилъ онъ брату, — какое для меня наслажденіе эта хохлацкая лѣнь. Ни одной мысли въ головѣ, хоть шаромъ покати.
Но Константину Левину скучно было сидѣть и слушать его особенно потому, что онъ зналъ, что безъ него возятъ навозъ на неразлѣшенное поле и навалятъ Богъ знаетъ какъ, если не посмотрѣть, и рѣзцы въ плугахъ не завинтятъ, а поснимаютъ и потомъ скажутъ, что плуги — выдумка пустая и то ли дѣло соха Андреевна, и т. п.
