„Я дурная женщина, я погибшая женщина, — думала она, — но я не люблю лгать, я не переношу лжи, а его (мужа) пища — это ложь. Онъ все знаетъ, все видитъ; что же онъ чувствуетъ, если можетъ такъ спокойно говорить? Убей онъ меня, убей онъ Вронскаго, я бы уважала его. Но нѣтъ, ему нужны только ложь и приличіе, — говорила себѣ Анна, не думая о томъ, чего именно она хотѣла отъ мужа, какимъ бы она хотѣла его видѣть. Она не понимала и того, что эта нынѣшняя особенная словоохотливость Алексѣя Александровича, такъ раздражавшая ее, была только выраженіемъ его внутренней тревоги и безпокойства. Какъ убившійся ребенокъ, прыгая, приводитъ въ движеніе свои мускулы, чтобы заглушить боль, такъ для Алексѣя Александровича было необходимо умственное движеніе, чтобы заглушить тѣ мысли о женѣ, которыя въ ея присутствіи и въ присутствіи Вронскаго и при постоянномъ повтореніи его имени требовали къ себѣ вниманія. А какъ ребенку естественно прыгать, такъ и ему естественно хорошо и умно говорить. Онъ говорилъ:
— Опасность въ скачкахъ военныхъ, кавалерійскихъ, есть необходимое условіе скачекъ. Если Англія можетъ указать въ военной исторіи на самыя блестящія кавалерійскія дѣла, то только благодаря тому, что она исторически развивала въ себѣ эту силу и животныхъ, и людей. Спортъ, по моему мнѣнію, имѣетъ большое значеніе, и, какъ всегда, мы видимъ только самое поверхностное.
— Не поверхностное, — сказала княгиня Тверская. — Одинъ офицеръ, говорятъ, сломалъ два ребра.
Алексѣй Александровичъ улыбнулся своею улыбкой, только открывавшею зубы, но ничего болѣе не говорившею.
— Положимъ, княгиня, что это не поверхностное, — сказалъ онъ, — но внутреннее. Но не въ томъ дѣло, — и онъ опятъ обратился къ генералу, съ которымъ говорилъ серьезно: — не забудьте, что скачутъ военные, которые избрали эту дѣятельность, и согласитесь, что всякое призваніе имѣетъ свою обо-
