броню лжи. Она чувствовала, что какая-то невидимая сила помогала ей и поддерживала ее.
— Анна, я долженъ предостеречь тебя, — сказалъ онъ.
— Предостеречь? — сказала она. — Въ чемъ?
Она смотрѣла такъ просто, такъ весело, что кто не зналъ ее, какъ зналъ мужъ, не могъ бы замѣтить ничего неестественнаго ни въ звукахъ, ни въ смыслѣ ея словъ. Но для него, знавшаго ее, знавшаго, что, когда онъ ложится пятью минутами позже, она замѣчала и спрашивала о причинѣ, для него, знавшаго, что всякія свои радости, веселье, горе она тотчасъ сообщала ему, — для него теперь видѣть, что она не хотѣла замѣчать его состояніе, что не хотѣла ни слова сказать о себѣ, означало многое. Онъ видѣлъ, что глубина ея души, всегда прежде открытая предъ нимъ, была закрыта отъ него. Мало того, по тону ея онъ видѣлъ, что она и не смущалась этимъ, а прямо какъ бы говорила ему: да, закрыта, и это такъ должно быть и будетъ впередъ. Теперь онъ испытывалъ чувство, подобное тому, какое испытывалъ бы человѣкъ, возвратившійся домой и находящій домъ свой запертымъ. „Но, можетъ быть, ключъ еще найдется“, думалъ Алексѣй Александровичъ.
— Я хочу предостеречь тебя въ томъ, — сказалъ онъ тихимъ голосомъ, — что по неосмотрительности и легкомыслію ты можешь подать въ свѣтѣ поводъ говорить о тебѣ. Твой слишкомъ оживленный разговоръ сегодня съ графомъ Вронскимъ (онъ твердо и съ спокойною разстановкой выговорилъ это имя) обратилъ на себя вниманіе.
Онъ говорилъ и смотрѣлъ на ея смѣющіеся, страшные теперь для него своею непроницаемостью глаза и, говоря, чувствовалъ всю безполезность и праздность своихъ словъ.
— Ты всегда такъ, — отвѣчала она, какъ будто совершенно не понимая его и изъ всего того, что онъ сказалъ, умышленно понимая только послѣднее. — То тебѣ непріятно, что я скучна, то тебѣ непріятно, что я весела. Мнѣ не скучно было. Это тебя оскорбляетъ?
