то-есть слѣдить за отраженіемъ жизни другихъ людей. Ей слишкомъ самой хотѣлось жить. Читала ли она, какъ героиня романа ухаживала за больнымъ, — ей хотѣлось ходить неслышными шагами по комнатѣ больного; читала ли она о томъ, какъ членъ парламента говорилъ рѣчь, — ей хотѣлось говорить эту рѣчь; читала ли она о томъ, какъ леди Мери ѣхала верхомъ за стаей и дразнила невѣстку и удивляла всѣхъ своею смѣлостью, — ей хотѣлось это дѣлать самой. Но дѣлать нечего было, и она, перебирая своими маленькими руками гладкій ножичекъ, усиливалась читать.
Герой романа уже началъ достигать своего англійскаго счастія, баронетства и имѣнія, и Анна желала съ нимъ вмѣстѣ ѣхать въ это имѣніе, какъ вдругъ она почувствовала, что ему должно быть стыдно и что ей стыдно этого самаго. Но чего же ему стыдно? „Чего же мнѣ стыдно?“ спросила она себя съ оскорбленнымъ удивленіемъ. Она оставила книгу и откинулась на спинку кресла, крѣпко сжавъ въ обѣихъ рукахъ разрѣзной ножикъ. Стыднаго ничего не было. Она перебрала всѣ свои московскія воспоминанія. Всѣ были хорошія, пріятныя. Вспомнила балъ, вспомнила Вронскаго и его влюбленное, покорное лицо, вспомнила всѣ свои отношенія съ нимъ: ничего не было стыднаго. А вмѣстѣ съ тѣмъ на этомъ самомъ мѣстѣ воспоминаній чувство стыда усиливалось, какъ будто какой-то внутренній голосъ именно тутъ, когда она вспомнила о Вронскомъ, говорилъ ей: „тепло, очень тепло, горячо“. „Ну, что же? — сказала она себѣ рѣшительно, пересаживаясь въ креслѣ. — Что же это значитъ? Развѣ я боюсь взглянуть прямо на это! Ну что же? Неужели между мной и этимъ офицером-мальчикомъ существуютъ и могутъ существовать какія-нибудь другія отношенія, кромѣ тѣхъ, какія бываютъ съ каждымъ знакомымъ?“ Она презрительно усмѣхнулась и опять взялась за книгу; но уже рѣшительно не могла понимать того, что читала. Она провела разрѣзнымъ ножомъ по стеклу, потомъ приложила его гладкую и холодную поверхность къ щекѣ и чуть вслухъ не засмѣялась
