15 И сестра Вальдемара, блѣднѣй мертвеца,
Выступая съ нимъ въ пляскѣ, внимала ему:
«Зарумянишься снова ты розою той,
Что́ принцъ Бурисъ сорвалъ дерзновенной рукой.
Я сотру на меня навлеченный позоръ»! 20 И онъ съ ней танцовалъ, танцовалъ до тѣхъ поръ,
Пока мертвой упала она на коверъ.[1]
Гдѣ темница въ свободное море глядитъ,
Прахъ Кирстины въ холодную землю зарытъ;
Тернъ ея окружаетъ могилу. 25 Каждый день, на цѣпи, изъ тюремныхъ воротъ
Къ той могилѣ слѣпецъ одинокій идетъ—
Онъ влачитъ свою цѣпь черезъ силу;
На лицѣ его блѣдномъ терзанье и боль.
Даровалъ ему велію[2] милость король: 30 Его ржавая цѣпь небывало длинна—
До безцѣнной могилы доходитъ она
15 И сестра Вальдемара, бледней мертвеца,
Выступая с ним в пляске, внимала ему:
«Зарумянишься снова ты розою той,
Что принц Бурис сорвал дерзновенной рукой.
Я сотру на меня навлечённый позор»! 20 И он с ней танцевал, танцевал до тех пор,
Пока мёртвой упала она на ковёр.[1]
Где темница в свободное море глядит,
Прах Кирстины в холодную землю зарыт;
Тёрн её окружает могилу. 25 Каждый день, на цепи, из тюремных ворот
К той могиле слепец одинокий идёт —
Он влачит свою цепь через силу;
На лице его бледном терзанье и боль.
Даровал ему велию[2] милость король: 30 Его ржавая цепь небывало длинна —
До бесценной могилы доходит она.
Пл. А. Кусков
ПОЭТЪ И АМУРЪ. (1830 г.)
Поэтъ.
Какъ грущу я, одинокій,
Про себя любовь тая!
Сердцу милая далеко:
Ей чужда печаль моя.
Амуръ.
5 Ободрись, не плачь, не сѣтуй:
Стихъ твой—злато и жемчугъ…
И Амуръ всегда поэту
Покровитель былъ и другъ.
Поэтъ.
Говорить съ ней не могу я, 10 Жизнь изъ глазъ ея впивать;
И, какъ ласточка, тоскуя,
Близъ око̀нъ ея порхать;
