плотникъ работалъ топоромъ на крышѣ, топоръ какъ-то сорвался съ топорища и полетѣлъ на землю, но пока долетѣлъ, ласточка успѣла свить въ отверстіи обуха гнѣздо, положить яйца и вывести птенцовъ! Да, ты, пожалуй, скажешь, что я вру?» «Зачѣмъ? Нѣтъ! Искусству человѣческому нѣтъ предѣловъ! Почему жъ бы и твоей матери не построить себѣ такого овина?»
Такъ и пошло; принцъ не добился ни царства, ни прелестной принцессы; и она, и онъ зачахли съ горя; король, вѣдь, поклялся: «Руку моей дочери получитъ лишь тотъ, кто солжетъ мнѣ!» Но увы! Его доброе сердце не хотѣло вѣрить въ ложь. Наконецъ, онъ умеръ, но не нашелъ покоя даже въ своей мраморной гробницѣ и, говорятъ, до сихъ поръ еще бродитъ по землѣ томимый все тѣмъ же желаньемъ».
Только что я досказалъ себѣ эту сказку, въ дверь моей комнаты постучали. Я крикнулъ: «Войдите!» и—представьте мое удивленіе! Вошелъ старый король въ коронѣ, со скипетромъ въ рукахъ! «Я слышалъ, какъ ты вспоминалъ исторію моей жизни», сказалъ онъ: «и это заставило меня явиться къ тебѣ. Не услышу-ли я отъ тебя какой-нибудь лжи? Тогда бы я успокоился!» Придя въ себя, я сталъ объяснять ему, что́ именно побудило меня разсказывать себѣ самому исторію его жизни, и упомянулъ о «Трехъ дняхъ изъ жизни игрока». «Разскажи мнѣ эту пьесу!» сказалъ онъ. «Я охотникъ до страшныхъ исторій. Мнѣ самому, вѣдь, довелось на старости лѣтъ сдѣлаться страшилищемъ!». Я началъ разсказывать ему всю пьесу, сцену за сценой и нарисовалъ ему полную картину изображенной въ ней человѣческой жизни. Тутъ лицо короля прояснилось, онъ схватилъ меня за руку и восторженно воскликнулъ: «Вотъ это ложь, сынъ мой! Ничего такого на свѣтѣ не бываетъ! Теперь я спасенъ!» И онъ исчезъ.
Поутру вся эта исторія со сказкой вмѣстѣ стала казаться мнѣ сномъ, и я отправился осматривать городъ.
плотник работал топором на крыше, топор как-то сорвался с топорища и полетел на землю, но пока долетел, ласточка успела свить в отверстии обуха гнездо, положить яйца и вывести птенцов! Да, ты, пожалуй, скажешь, что я вру?» — «Зачем? Нет! Искусству человеческому нет пределов! Почему ж бы и твоей матери не построить себе такого овина?»
Так и пошло; принц не добился ни царства, ни прелестной принцессы; и она, и он зачахли с горя; король, ведь, поклялся: «Руку моей дочери получит лишь тот, кто солжёт мне!» Но увы! Его доброе сердце не хотело верить в ложь. Наконец, он умер, но не нашёл покоя даже в своей мраморной гробнице и, говорят, до сих пор ещё бродит по земле томимый всё тем же желаньем».
Только что я досказал себе эту сказку, в дверь моей комнаты постучали. Я крикнул: «Войдите!» и — представьте моё удивление! Вошёл старый король в короне, со скипетром в руках! «Я слышал, как ты вспоминал историю моей жизни», — сказал он: «и это заставило меня явиться к тебе. Не услышу ли я от тебя какой-нибудь лжи? Тогда бы я успокоился!» Придя в себя, я стал объяснять ему, что именно побудило меня рассказывать себе самому историю его жизни, и упомянул о «Трёх днях из жизни игрока». — «Расскажи мне эту пьесу!» — сказал он. «Я охотник до страшных историй. Мне самому, ведь, довелось на старости лет сделаться страшилищем!». Я начал рассказывать ему всю пьесу, сцену за сценой и нарисовал ему полную картину изображённой в ней человеческой жизни. Тут лицо короля прояснилось, он схватил меня за руку и восторженно воскликнул: «Вот это ложь, сын мой! Ничего такого на свете не бывает! Теперь я спасён!» И он исчез.
Поутру вся эта история со сказкой вместе стала казаться мне сном, и я отправился осматривать город.
Пробывъ въ Брауншвейгѣ три дня, я выѣхалъ оттуда на «скорыхъ». Спутниками моими оказались два молодыхъ офицера, путешествовавшихъ инкогнито—въ качествѣ майоровъ. Меня они сейчасъ же произвели въ профессора, и такъ какъ это производство не вовлекало меня въ расходы, то я и примирился съ нимъ, какъ истинный христіанинъ. Еще съ нами сидѣли: дѣвушка-служанка, лѣтъ сорока, ѣхавшая въ Госларъ встрѣчать своихъ господъ, да старый школьный учитель, большой оригиналъ. Съ нимъ мы сейчасъ познакомимся поближе. Дѣвушка представляла собой что-то среднее между меланхолическою и сангвиническою натурою. Она ежеминутно принималась плакать, припоминая, что какъ разъ сегодня въ Брауншвейгѣ ежегодный праздникъ стрѣлковъ, а ей вотъ, какъ на грѣхъ,
Пробыв в Брауншвейге три дня, я выехал оттуда на «скорых». Спутниками моими оказались два молодых офицера, путешествовавших инкогнито — в качестве майоров. Меня они сейчас же произвели в профессора, и так как это производство не вовлекало меня в расходы, то я и примирился с ним, как истинный христианин. Ещё с нами сидели: девушка-служанка, лет сорока, ехавшая в Гослар встречать своих господ, да старый школьный учитель, большой оригинал. С ним мы сейчас познакомимся поближе. Девушка представляла собой что-то среднее между меланхолическою и сангвиническою натурою. Она ежеминутно принималась плакать, припоминая, что как раз сегодня в Брауншвейге ежегодный праздник стрелков, а ей вот, как на грех,
