крестъ, съ распятымъ на немъ, истекающимъ кровью Спасителемъ. Для молодого поколѣнія всѣ эти изображенія—памятники глубокой старины; я же видѣлъ, какъ они возникали одно за другимъ. Высоко-высоко, надъ самымъ обрывомъ лѣпится, словно гнѣздо ласточки, женскій монастырь. На колокольнѣ стояли и звонили въ колокола двѣ молоденькія послушницы. Взоры обѣихъ невольно устремлялись вдаль… за горы! Внизу показалась почтовая карета; почтальонъ затрубилъ въ рогъ, и бѣдныя послушницы долго провожали экипажъ взглядомъ. Невеселыя, видно, думы бродили у нихъ въ головѣ; у младшей на глазахъ навернулись слезы. Все слабѣе и слабѣе звучалъ почтовый рожокъ, пока наконецъ совсѣмъ не замеръ, заглушенный звономъ колоколовъ».
крест, с распятым на нём, истекающим кровью Спасителем. Для молодого поколения все эти изображения — памятники глубокой старины; я же видел, как они возникали одно за другим. Высоко-высоко, над самым обрывом лепится, словно гнездо ласточки, женский монастырь. На колокольне стояли и звонили в колокола две молоденькие послушницы. Взоры обеих невольно устремлялись вдаль… за горы! Внизу показалась почтовая карета; почтальон затрубил в рог, и бедные послушницы долго провожали экипаж взглядом. Невесёлые, видно, думы бродили у них в голове; у младшей на глазах навернулись слёзы. Всё слабее и слабее звучал почтовый рожок, пока наконец совсем не замер, заглушённый звоном колоколов».
Слушайте, что еще разсказалъ мнѣ мѣсяцъ. «Тому минуло уже много лѣтъ; было это въ Копенгагенѣ. Я заглянулъ въ окно бѣдной коморки; отецъ и мать спали; не спалъ только ихъ маленькій сынокъ. Вотъ пестрый пологъ его кроватки зашевелился, и онъ выглянулъ оттуда. Я подумалъ сначала, что онъ хотѣлъ посмотрѣть на старые часы: они были такъ пестро раскрашены, на верху сидѣла кукушка, на цѣпяхъ висѣли тяжелыя свинцовыя гири, а блестящій мѣдный маятникъ качался и тикалъ: «тикъ-такъ!» Но нѣтъ! Мальчикъ смотрѣлъ не на нихъ, а на стоявшую подъ ними прялку матери. Прялка занимала всѣ его мысли, но онъ не смѣлъ и притронуться къ ней,—сейчасъ по рукамъ попадетъ! Цѣлыми часами просиживалъ мальчикъ возлѣ матери, не сводя глазъ съ жужжащаго веретена и неугомоннаго колеса, и думая при этомъ свою думу. Вотъ бы попрясть хоть разокъ самому! Теперь мать и отецъ спали. Мальчикъ поглядѣлъ на нихъ, поглядѣлъ на прялку, подождалъ съ минуту, потомъ съ кроватки сползла сначала одна голая ножка, за ней другая, и—гопъ! обѣ очутились на полу! Мальчикъ еще разъ оглянулся на папу и маму,—спятъ-ли? Да! И вотъ онъ, одѣтый въ одну куцую рубашонку, тихонько-тихонько прокрался въ уголъ, гдѣ стояла прялка, и давай прясть. Нитка слетѣла, и колесо завертѣлось еще быстрѣе. Я цѣловалъ золотистые волоски и голубые глазки ребенка. Прелестная была картинка! Вдругъ мать проснулась, выглянула изъ-за занавѣски, и ей почудилось, что передъ нею шалунишка-домовой или другое лукавое привидѣньице. «Господи Іисусе!» прошептала она и толкнула подъ бокъ спящаго мужа. Онъ проснулся, протеръ глаза и тоже взглянулъ на мальчугана. «Да, вѣдь, это Бертель!» сказалъ онъ.
Изъ бѣдной коморки взоръ мой перенесся въ покои Ватикана, гдѣ красуются мраморные боги. Разстоянія для меня, вѣдь, не существуетъ. Вотъ группа Лаокоона; мраморъ, кажется, скорбно вздыхаетъ. Вотъ музы;
Слушайте, что ещё рассказал мне месяц. «Тому минуло уже много лет; было это в Копенгагене. Я заглянул в окно бедной каморки; отец и мать спали; не спал только их маленький сынок. Вот пёстрый полог его кроватки зашевелился, и он выглянул оттуда. Я подумал сначала, что он хотел посмотреть на старые часы: они были так пёстро раскрашены, наверху сидела кукушка, на цепях висели тяжёлые свинцовые гири, а блестящий медный маятник качался и тикал: «тик-так!» Но нет! Мальчик смотрел не на них, а на стоявшую под ними прялку матери. Прялка занимала все его мысли, но он не смел и притронуться к ней, — сейчас по рукам попадёт! Целыми часами просиживал мальчик возле матери, не сводя глаз с жужжащего веретена и неугомонного колеса, и думая при этом свою думу. Вот бы попрясть хоть разок самому! Теперь мать и отец спали. Мальчик поглядел на них, поглядел на прялку, подождал с минуту, потом с кроватки сползла сначала одна голая ножка, за ней другая, и — гоп! обе очутились на полу! Мальчик ещё раз оглянулся на папу и маму, — спят ли? Да! И вот он, одетый в одну куцую рубашонку, тихонько-тихонько прокрался в угол, где стояла прялка, и давай прясть. Нитка слетела, и колесо завертелось ещё быстрее. Я целовал золотистые волоски и голубые глазки ребёнка. Прелестная была картинка! Вдруг мать проснулась, выглянула из-за занавески, и ей почудилось, что перед нею шалунишка-домовой или другое лукавое привиденьице. «Господи Иисусе!» — прошептала она и толкнула под бок спящего мужа. Он проснулся, протёр глаза и тоже взглянул на мальчугана. «Да, ведь, это Бертель!» — сказал он.
Из бедной каморки взор мой перенёсся в покои Ватикана, где красуются мраморные боги. Расстояния для меня, ведь, не существует. Вот группа Лаокоона; мрамор, кажется, скорбно вздыхает. Вот музы;
