желыя ведра съ водой она поставила возлѣ себя на землю; коромысло осталось на плечахъ. А вотъ это прямо передъ тобою не за́мокъ фей, а церковь! Ярко сіяютъ вызолоченные куполы и золотые шары, облитые моими лучами. Прекрасные бронзовые кони, что красуются наверху, странствовали, какъ настоящіе сказочные кони: они побывали далеко-далеко и опять вернулись назадъ. Взгляни на эту роскошь пестрыхъ узоровъ, выведенныхъ на стѣнахъ и стеклахъ оконъ! Геній художника, украшая этотъ храмъ, какъ будто руководился прихотью ребенка! Видишь на колоннѣ крылатаго льва? Онъ все еще блещетъ золотомъ, но крылья его связаны, левъ умеръ, самъ король моря умеръ, дворцовыя залы опустѣли, роскошныя картины уже не прикрываютъ наготы стѣнъ. Подъ этой аркой прежде могли проходить только патриціи, теперь подъ ней спитъ лаццарони! Изъ глубокихъ колодцевъ или изъ свинцовыхъ камеръ, что близъ Моста Вздоховъ, словно и теперь еще слышатся вздохи, какъ въ тѣ времена, когда съ разубранныхъ гондолъ раздавалась музыка, а съ роскошнаго Буцентавра летѣло въ Адрію, царицу морей, обручальное кольцо! Адрія, окутайся туманомъ! Прикрой свою грудь вдовьей вуалью! Пусть она развѣвается и надъ мавзолеемъ твоего жениха—надъ мраморной, призрачной Венеціей!»
жёлые вёдра с водой она поставила возле себя на землю; коромысло осталось на плечах. А вот это прямо перед тобою не за́мок фей, а церковь! Ярко сияют вызолоченные куполы и золотые шары, облитые моими лучами. Прекрасные бронзовые кони, что красуются наверху, странствовали, как настоящие сказочные кони: они побывали далеко-далеко и опять вернулись назад. Взгляни на эту роскошь пёстрых узоров, выведенных на стенах и стёклах окон! Гений художника, украшая этот храм, как будто руководился прихотью ребёнка! Видишь на колонне крылатого льва? Он всё ещё блещет золотом, но крылья его связаны, лев умер, сам король моря умер, дворцовые залы опустели, роскошные картины уже не прикрывают наготы стен. Под этой аркой прежде могли проходить только патриции, теперь под ней спит лаццарони! Из глубоких колодцев или из свинцовых камер, что близ Моста Вздохов, словно и теперь ещё слышатся вздохи, как в те времена, когда с разубранных гондол раздавалась музыка, а с роскошного Буцентавра летело в Адрию, царицу морей, обручальное кольцо! Адрия, окутайся туманом! Прикрой свою грудь вдовьей вуалью! Пусть она развевается и над мавзолеем твоего жениха — над мраморной, призрачной Венецией!»
«Я заглянулъ въ театръ!» разсказывалъ мѣсяцъ. «Огромная зала была набита биткомъ: дебютировалъ новый артистъ. Лучъ мой скользнулъ въ маленькое окошечко въ стѣнѣ; къ стеклу прижалось размалеванное человѣческое лицо. Это былъ самъ герой вечера. На подбородкѣ курчавилась рыцарская бородка, а глаза были полны слезъ: артиста освистали и не напрасно. Бѣдняга былъ жалокъ! Но жалкимъ не мѣсто въ храмѣ искусства! Душу его волновали высокія чувства, онъ пламенно любилъ искусство, но безъ взаимности! Раздался звонокъ режиссера, и герой смѣло и торжественно—какъ значилось въ ремаркахъ—выступилъ на сцену, снова предсталъ передъ публикой, смотрѣвшей на него, какъ на шута. По окончаніи спектакля я увидѣлъ какую-то закутанную въ плащъ фигуру, торопливо сбѣгавшую по лѣстницѣ. Это былъ онъ, развѣнчанный герой вечера! Плотники перешептывались, пропуская его мимо себя. Лучъ мой проводилъ бѣднягу до самого его жилища. Повѣситься? Некрасивая смерть! А ядъ не всегда подъ рукою! Я знаю, что ему на умъ приходило и то, и другое. Я видѣлъ, какъ онъ подошелъ къ зеркалу и полузакрылъ глаза, чтобы посмотрѣть, красивъ-ли онъ будетъ въ гробу. Да, человѣкъ можетъ быть глубоко несчастенъ и всетаки… ломаться! Освистанный артистъ подумывалъ о смерти, о самоубійствѣ и, пожалуй, оплакивалъ теперь самого себя! Плакалъ онъ горько, но если человѣкъ плачетъ, то какое ужъ тутъ самоубійство! Прошелъ цѣлый годъ. Шло представленіе въ какомъ-то театрикѣ,
«Я заглянул в театр!» — рассказывал месяц. «Огромная зала была набита битком: дебютировал новый артист. Луч мой скользнул в маленькое окошечко в стене; к стеклу прижалось размалёванное человеческое лицо. Это был сам герой вечера. На подбородке курчавилась рыцарская бородка, а глаза были полны слёз: артиста освистали и не напрасно. Бедняга был жалок! Но жалким не место в храме искусства! Душу его волновали высокие чувства, он пламенно любил искусство, но без взаимности! Раздался звонок режиссёра, и герой смело и торжественно — как значилось в ремарках — выступил на сцену, снова предстал перед публикой, смотревшей на него, как на шута. По окончании спектакля я увидел какую-то закутанную в плащ фигуру, торопливо сбегавшую по лестнице. Это был он, развенчанный герой вечера! Плотники перешёптывались, пропуская его мимо себя. Луч мой проводил беднягу до самого его жилища. Повеситься? Некрасивая смерть! А яд не всегда под рукою! Я знаю, что ему на ум приходило и то, и другое. Я видел, как он подошёл к зеркалу и полузакрыл глаза, чтобы посмотреть, красив ли он будет в гробу. Да, человек может быть глубоко несчастен и всё-таки… ломаться! Освистанный артист подумывал о смерти, о самоубийстве и, пожалуй, оплакивал теперь самого себя! Плакал он горько, но если человек плачет, то какое уж тут самоубийство! Прошёл целый год. Шло представление в каком-то театрике,
