нами и облаками, окружали долину, покрытую ковромъ изъ моху и цвѣтущей черники. Душистыя гвоздички струили свое сладкое благоуханіе. Я разливалъ вокругъ матовый свѣтъ; дискъ мой былъ блѣденъ, какъ долго носившійся по водѣ, оторванный лепестокъ кувшинки. На небѣ горѣло сѣверное сіяніе. Изъ середины гигантскаго сіяющаго вѣнца подымались безконечные огненные снопы, переливавшіеся зелеными и красными огнями. Но окрестные жители, собравшіеся въ долину на празднество, не дивились на это зрѣлище; они привыкли къ нему. «Пусть себѣ души умершихъ играютъ въ лапту головами моржей!» думали они, занятые своей пляской и пѣніемъ. Посрединѣ круга стоялъ человѣкъ безъ шубы, билъ въ барабанъ и воспѣвалъ охоту за тюленями. Остальные, одѣтые въ бѣлыя шубы, хоромъ подхватывали: «эйа, эйа-а!» прыгали и плясали, дико поводя глазами и крутя головами. Медвѣжій балъ да и только! Потомъ началось судьбище. Противники выступали на середину круга, и обиженный затягивалъ подъ аккомпаниментъ барабана пѣсню, въ которой высмѣивалъ своего обидчика. Тотъ отвѣчалъ такою же остроумною импровизаціей. Толпа хохотала и затѣмъ произносила свое рѣшеніе. Со скалъ слышался грохотъ: это скатывались внизъ и дробились въ пыль лавины; надъ равниной стояла чудная лѣтняя гренландская ночь. Шагахъ во ста отъ сборища, въ открытой юртѣ изъ звѣриныхъ шкуръ, лежалъ больной. Кровь еще не застыла въ его жилахъ, но смерть была уже близка; онъ и самъ этому вѣрилъ, и всѣ окружающіе, и жена уже наглухо зашила его въ шкуры, чтобы потомъ не прикасаться къ мертвому тѣлу. «Гдѣ тебя похоронить?» спросила она его. «Хочешь зарою тебя въ снѣгъ на вершинѣ скалы и украшу твою могилу кайакомъ твоимъ и стрѣлами? Или тебѣ хочется лежать въ морѣ?» «Въ морѣ!» прошепталъ, грустно улыбаясь, умирающій. «То-то славная лѣтняя палатка!» сказала жена. «Тамъ скачутъ тысячи тюленей, тамъ спитъ моржъ, тамъ ждетъ тебя веселая счастливая охота!» И дѣти съ воемъ сорвали затягивавшій окно оленій пузырь, чтобы можно было вынести умершаго изъ юрты и погрузить его въ волны моря; оно давало ему пищу при жизни, оно же дастъ ему и пріютъ по смерти! Надгробнымъ памятникомъ ему будутъ служить плавучія, вѣчно смѣняющія одна другую льдины; на нихъ будутъ дремать тюлени, а надъ ними рѣять буревѣстники».
нами и облаками, окружали долину, покрытую ковром из моха и цветущей черники. Душистые гвоздички струили своё сладкое благоухание. Я разливал вокруг матовый свет; диск мой был бледен, как долго носившийся по воде, оторванный лепесток кувшинки. На небе горело северное сияние. Из середины гигантского сияющего венца подымались бесконечные огненные снопы, переливавшиеся зелёными и красными огнями. Но окрестные жители, собравшиеся в долину на празднество, не дивились на это зрелище; они привыкли к нему. «Пусть себе души умерших играют в лапту головами моржей!» — думали они, занятые своей пляской и пением. Посредине круга стоял человек без шубы, бил в барабан и воспевал охоту за тюленями. Остальные, одетые в белые шубы, хором подхватывали: «эйа, эйа-а!», — прыгали и плясали, дико поводя глазами и крутя головами. Медвежий бал да и только! Потом началось судьбище. Противники выступали на середину круга, и обиженный затягивал под аккомпанимент барабана песню, в которой высмеивал своего обидчика. Тот отвечал такою же остроумною импровизацией. Толпа хохотала и затем произносила своё решение. Со скал слышался грохот: это скатывались вниз и дробились в пыль лавины; над равниной стояла чудная летняя гренландская ночь. Шагах во ста от сборища, в открытой юрте из звериных шкур, лежал больной. Кровь ещё не застыла в его жилах, но смерть была уже близка; он и сам этому верил, и все окружающие, и жена уже наглухо зашила его в шкуры, чтобы потом не прикасаться к мёртвому телу. «Где тебя похоронить?» — спросила она его. «Хочешь зарою тебя в снег на вершине скалы и украшу твою могилу кайаком твоим и стрелами? Или тебе хочется лежать в море?» «В море!» — прошептал, грустно улыбаясь, умирающий. «То-то, славная летняя палатка!» — сказала жена. «Там скачут тысячи тюленей, там спит морж, там ждёт тебя весёлая счастливая охота!» И дети с воем сорвали затягивавший окно олений пузырь, чтобы можно было вынести умершего из юрты и погрузить его в волны моря; оно давало ему пищу при жизни, оно же даст ему и приют по смерти! Надгробным памятником ему будут служить плавучие, вечно сменяющие одна другую льдины; на них будут дремать тюлени, а над ними реять буревестники».
«Знавалъ я одну старую дѣву!» разсказывалъ мѣсяцъ. «Зимою она постоянно носила одинъ и тотъ же желтый атласный салопъ[1]; онъ какъ будто не изнашивался, не выходилъ изъ моды. Лѣтомъ же она ходила въ одной и той же соломенной шляпѣ и, кажется, все въ одномъ и томъ же голубомъ платьѣ. Изъ дома она выходила только въ гости къ старой пріятельницѣ, жившей въ домѣ напротивъ. Въ послѣдніе годы, она, впрочемъ, не ходила
- ↑ Салоп — верхняя женская одежда, широкая длинная накидка с прорезями для рук или с небольшими рукавами. (прим. редактора Викитеки)
«Знавал я одну старую деву!» — рассказывал месяц. «Зимою она постоянно носила один и тот же жёлтый атласный салоп[1]; он как будто не изнашивался, не выходил из моды. Летом же она ходила в одной и той же соломенной шляпе и, кажется, всё в одном и том же голубом платье. Из дома она выходила только в гости к старой приятельнице, жившей в доме напротив. В последние годы, она, впрочем, не ходила
