— Не говори объ этомъ, Антоніо! Правда, они обращаются съ тобою по своему, но такъ, по ихъ мнѣнію, и слѣдуетъ. Ты не знаешь, сколько хорошаго разсказывала мнѣ о тебѣ матушка! У всѣхъ у насъ есть недостатки, Антоніо! Ты самъ…—тутъ она остановилась.—Да, какъ у тебя хватило духу бросить въ огонь свою прекрасную поэму?
— Туда ей и дорога!—отвѣтилъ я.—Ее давно слѣдовало сжечь!
Фламинія покачала головой.—Какой же свѣтъ недобрый! Въ моемъ миломъ, тихомъ монастырѣ, у сестеръ, было куда лучше!
— Да, сказалъ я.—Я не такъ добръ и невиненъ, какъ вы; мое сердце дольше помнитъ поднесенныя ему капли горечи, нежели сладкій нектаръ!
— Въ моемъ миломъ монастырѣ было куда лучше, чѣмъ здѣсь, хотя вы всѣ такъ любите меня!—часто повторяла мнѣ Фламинія, когда мы были съ нею одни. Я просто благоговѣлъ передъ нею, видя и чувствуя въ ней ангела-хранителя моей невинности, всѣхъ добрыхъ свойствъ моей души. И, если мнѣ казалось, что теперь и другіе домашніе обходятся со мною мягче, бережнѣе прежняго, то я приписывалъ это единственно ея вліянію. Она охотно бесѣдовала со мною о томъ, что меня больше всего занимало—о поэзіи, божественной поэзіи! Я разсказывалъ ей о великихъ поэтахъ и, увлекаясь самъ, часто увлекалъ своимъ краснорѣчіемъ и ее. Она слушала меня, сложивъ руки и не сводя съ меня глазъ,—истое изображеніе ангела невинности.
— Какой же ты счастливецъ, Антоніо!—говорила она мнѣ.—Ты счастливѣйшій изъ тысячъ смертныхъ, но всетаки, страшно, по моему, до такой степени принадлежать этому міру, какъ ты, какъ каждый поэтъ! Сколько добра можешь ты сдѣлать своимъ словомъ, но и сколько зла!—Она удивлялась также, что поэты постоянно воспѣваютъ земныя страсти и борьбу. Ей казалось, что пророкъ Божій, какимъ является поэтъ, долженъ славить только вѣчнаго Творца и небесныя радости.
— Но поэтъ и славитъ Творца въ Его твореніяхъ!—отвѣтилъ я.—Поэтъ прославляетъ Господа, воспѣвая то, что Онъ сотворилъ для Своего прославленія!
— Нѣтъ, это мнѣ непонятно!—сказала Фламинія.—Я ясно чувствую то, что хочу сказать, но не могу выразить этого. Видишь-ли, поэтъ долженъ, по моему, воспѣвать только вѣчнаго Бога, то-есть все божественное, что вложено въ самого человѣка и во все мірозданье, долженъ направлять наши мысли на небесное, а не на земное!—Затѣмъ, она спросила меня, каково быть поэтомъ, и что я чувствую, когда импровизирую. Я, какъ могъ, объяснилъ ей это душевное состояніе.—Да, возникновеніе идей, мыслей, я еще понимаю!—сказала она.—Онѣ рождаются въ душѣ, ниспосылаются Богомъ; это мы знаемъ всѣ. Но я не понимаю, какимъ образомъ онѣ выливаются въ форму звучныхъ стиховъ!
— Не говори об этом, Антонио! Правда, они обращаются с тобою по своему, но так, по их мнению, и следует. Ты не знаешь, сколько хорошего рассказывала мне о тебе матушка! У всех у нас есть недостатки, Антонио! Ты сам… — тут она остановилась. — Да, как у тебя хватило духу бросить в огонь свою прекрасную поэму?
— Туда ей и дорога! — ответил я. — Её давно следовало сжечь!
Фламиния покачала головой. — Какой же свет недобрый! В моём милом, тихом монастыре, у сестёр, было куда лучше!
— Да, сказал я. — Я не так добр и невинен, как вы; моё сердце дольше помнит поднесённые ему капли горечи, нежели сладкий нектар!
— В моём милом монастыре было куда лучше, чем здесь, хотя вы все так любите меня! — часто повторяла мне Фламиния, когда мы были с нею одни. Я просто благоговел перед нею, видя и чувствуя в ней ангела-хранителя моей невинности, всех добрых свойств моей души. И, если мне казалось, что теперь и другие домашние обходятся со мною мягче, бережнее прежнего, то я приписывал это единственно её влиянию. Она охотно беседовала со мною о том, что меня больше всего занимало — о поэзии, божественной поэзии! Я рассказывал ей о великих поэтах и, увлекаясь сам, часто увлекал своим красноречием и её. Она слушала меня, сложив руки и не сводя с меня глаз, — истое изображение ангела невинности.
— Какой же ты счастливец, Антонио! — говорила она мне. — Ты счастливейший из тысяч смертных, но всё-таки, страшно, по моему, до такой степени принадлежать этому миру, как ты, как каждый поэт! Сколько добра можешь ты сделать своим словом, но и сколько зла! — Она удивлялась также, что поэты постоянно воспевают земные страсти и борьбу. Ей казалось, что пророк Божий, каким является поэт, должен славить только вечного Творца и небесные радости.
— Но поэт и славит Творца в Его творениях! — ответил я. — Поэт прославляет Господа, воспевая то, что Он сотворил для Своего прославления!
— Нет, это мне непонятно! — сказала Фламиния. — Я ясно чувствую то, что хочу сказать, но не могу выразить этого. Видишь ли, поэт должен, по моему, воспевать только вечного Бога, то есть всё божественное, что вложено в самого человека и во всё мирозданье, должен направлять наши мысли на небесное, а не на земное! — Затем, она спросила меня, каково быть поэтом, и что я чувствую, когда импровизирую. Я, как мог, объяснил ей это душевное состояние. — Да, возникновение идей, мыслей, я ещё понимаю! — сказала она. — Они рождаются в душе, ниспосылаются Богом; это мы знаем все. Но я не понимаю, каким образом они выливаются в форму звучных стихов!
