Другіе отозвались, однако, что въ поэмѣ есть кое-что хорошее, что я не дурно описываю дѣтскія, непосредственныя чувства. Я молча поклонился, какъ преступникъ милостивымъ судьямъ. Аббасъ Дада еще разъ напомнилъ мнѣ Гораціево правило, но всетаки дружески пожалъ мнѣ руку и назвалъ поэтомъ. Спустя же нѣсколько минутъ, сидя въ конецъ уничтоженный и разстроенный въ углу, я услышалъ, какъ онъ, въ разговорѣ съ Фабіани, назвалъ мое произведеніе невозможною чепухою. Я не могъ вынести такого отношенія ко мнѣ и моему труду и, судорожно сжимая его въ рукахъ, направился въ смежную залу, гдѣ топился каминъ. Всѣ мои мечты были разрушены въ одно мгновеніе; я чувствовалъ себя такимъ ничтожнымъ, такимъ неудачнымъ отраженіемъ Того, по Чьему образу и подобію былъ созданъ. И вотъ, мое возлюбленное созданіе, въ которое я вложилъ свою душу, свои живыя мысли, полетѣло въ огонь.
— Антоніо!—вскричала очутившаяся возлѣ меня маленькая игуменья и бросилась было къ отверстію камина, чтобы выхватить загорѣвшіеся листы, но въ попыхахъ поскользнулась и упала возлѣ самаго огня. Я пережилъ ужасное мгновеніе! Она громко вскрикнула, я бросился къ ней и поднялъ ее. Когда въ комнату испуганно вбѣжали другіе, отъ моей поэмы уже ничего не осталось.
— Іисусъ, Марія!—вскричала Франческа, увидѣвъ лежавшую на моихъ рукахъ смертельно блѣдную маленькую игуменью. Фламинія сейчасъ же подняла голову, улыбнулась и сказала матери:—Я поскользнулась! Но ничего, я только обожгла руку! Не случись тутъ Антоніо, могло бы быть гораздо хуже!—Я стоялъ, какъ преступникъ, не въ состояніи вымолвить ни слова. Фламинія сильно обожгла себѣ лѣвую руку; весь домъ переполошился. Никто не узналъ, что поэма моя сгорѣла, и я все ждалъ, что вотъ-вотъ кто-нибудь да спроситъ о ней, но ошибся. Самъ я не напоминалъ о ней, и другіе не вспоминали. Такъ-таки никто? Никто, кромѣ Фламиніи, добраго генія всей семьи. Ея доброта, ея участіе пробуждали во мнѣ иногда мое прежнее дѣтское довѣріе къ людямъ. Я сильно привязался къ ней. Рука ея болѣла больше двухъ недѣль, бѣдняжка очень страдала отъ обжога, но не меньше страдалъ за нее и я.
— Фламинія! Это я виноватъ во всемъ!—сказалъ я однажды, когда мы сидѣли съ ней вдвоемъ.—Изъ-за меня вы теперь страдаете.
— Антоніо! Ради Бога ни слова объ этомъ!—отвѣтила она.—Ты несправедливо обвиняешь себя: я поскользнулась, и не будь тутъ тебя, дѣйствительно могло случиться несчастье! Я должна благодарить тебя! То же думаютъ и отецъ съ матерью. Они очень любятъ тебя, Антоніо; больше, чѣмъ ты думаешь!
— Я знаю, что я всѣмъ обязанъ имъ!—отвѣтилъ я.—И благодѣянія ихъ съ каждымъ днемъ еще возрастаютъ!
Другие отозвались, однако, что в поэме есть кое-что хорошее, что я недурно описываю детские, непосредственные чувства. Я молча поклонился, как преступник милостивым судьям. Аббас Дада ещё раз напомнил мне Горациево правило, но всё-таки дружески пожал мне руку и назвал поэтом. Спустя же несколько минут, сидя вконец уничтоженный и расстроенный в углу, я услышал, как он, в разговоре с Фабиани, назвал моё произведение невозможною чепухою. Я не мог вынести такого отношения ко мне и моему труду и, судорожно сжимая его в руках, направился в смежную залу, где топился камин. Все мои мечты были разрушены в одно мгновение; я чувствовал себя таким ничтожным, таким неудачным отражением Того, по Чьему образу и подобию был создан. И вот, моё возлюбленное создание, в которое я вложил свою душу, свои живые мысли, полетело в огонь.
— Антонио! — вскричала очутившаяся возле меня маленькая игуменья и бросилась было к отверстию камина, чтобы выхватить загоревшиеся листы, но впопыхах поскользнулась и упала возле самого огня. Я пережил ужасное мгновение! Она громко вскрикнула, я бросился к ней и поднял её. Когда в комнату испуганно вбежали другие, от моей поэмы уже ничего не осталось.
— Иисус, Мария! — вскричала Франческа, увидев лежавшую на моих руках смертельно бледную маленькую игуменью. Фламиния сейчас же подняла голову, улыбнулась и сказала матери: — Я поскользнулась! Но ничего, я только обожгла руку! Не случись тут Антонио, могло бы быть гораздо хуже! — Я стоял, как преступник, не в состоянии вымолвить ни слова. Фламиния сильно обожгла себе левую руку; весь дом переполошился. Никто не узнал, что поэма моя сгорела, и я всё ждал, что вот-вот кто-нибудь да спросит о ней, но ошибся. Сам я не напоминал о ней, и другие не вспоминали. Так-таки никто? Никто, кроме Фламинии, доброго гения всей семьи. Её доброта, её участие пробуждали во мне иногда моё прежнее детское доверие к людям. Я сильно привязался к ней. Рука её болела больше двух недель, бедняжка очень страдала от обжога, но не меньше страдал за неё и я.
— Фламиния! Это я виноват во всём! — сказал я однажды, когда мы сидели с ней вдвоём. — Из-за меня вы теперь страдаете.
— Антонио! Ради Бога ни слова об этом! — ответила она. — Ты несправедливо обвиняешь себя: я поскользнулась, и не будь тут тебя, действительно могло случиться несчастье! Я должна благодарить тебя! То же думают и отец с матерью. Они очень любят тебя, Антонио; больше, чем ты думаешь!
— Я знаю, что я всем обязан им! — ответил я. — И благодеяния их с каждым днём ещё возрастают!
