да мнѣ. Я не могъ дождаться дня, когда прочту ее въ Академіи Тиберина. Никто изъ домашнихъ не долженъ былъ знать о ней до того времени. Но вотъ, однажды, вскорѣ послѣ прибытія маленькой игуменьи, Фабіани и Франческа были со мною такъ ласковы, что я не могъ не открыть имъ своей тайны. Они заявили, что первые желаютъ познакомиться съ моею поэмою.—Кто же стоитъ къ тебѣ ближе, чѣмъ мы?—сказали они. Я согласился, хотя и не безъ нѣкотораго страха и трепета. Въ тотъ вечеръ, когда было назначено чтеніе, какъ нарочно, явился Аббасъ Дада, и Франческа пригласила его сдѣлать мнѣ честь своимъ присутствіемъ. Ничто не могло быть мнѣ непріятнѣе: я зналъ его придирчивость, ворчливость и раздражительность; другіе тоже не особенно увлекались моимъ талантомъ, но вѣра въ поэтическія достоинства моего труда ободряла меня. Маленькая игуменья не скрывала своего удовольствія и любопытства. Право, сердце мое не билось сильнѣе даже въ ту минуту, когда я выступалъ передъ публикою въ театрѣ Санъ-Карло. Дѣло въ томъ, что я надѣялся своею поэмою заставить близкихъ мнѣ людей перемѣнить свое мнѣніе обо мнѣ, заставить ихъ относиться ко мнѣ иначе, собирался, такъ сказать, подвергнуть ихъ нѣкоторой духовной операціи, вотъ почему я и волновался такъ. Мое непосредственное чувство заставляло меня описывать только то, что я пережилъ самъ. Матеріалы для описанія пастушеской жизни Давида дала мнѣ моя собственная жизнь въ Кампаньѣ.
— Да, вѣдь, это ты самъ!—воскликнула Франческа:—Ты описалъ самого себя въ Кампаньѣ!
— Это можно было знать заранѣе!—сказалъ Eccellenza.—Безъ него самого дѣло никогда не обойдется! Да, вотъ ужъ своеобразный даръ у этого человѣка—вѣчно выдвигать впередъ собственную особу!
— Стихи нуждаются въ отдѣлкѣ!—замѣтилъ Аббасъ Дада.—Я бы посовѣтовалъ держаться Гораціева правила: «Пусть лежатъ, лежатъ, пока не созрѣютъ!»
Мнѣ показалось, что у изваянной мною прекрасной статуи отбили руку. Я прочелъ еще нѣсколько строфъ, но услышалъ лишь одни холодныя поверхностныя замѣчанія. Мѣста, въ которыхъ непосредственно вылились мои завѣтныя чувства, были признаны заимствованными у другихъ поэтовъ; вмѣсто ожидаемаго восторга меня встрѣтило одно равнодушіе. Я прервалъ чтеніе на второй пѣснѣ; больше читать я былъ не въ силахъ: мое твореніе, казавшееся мнѣ такимъ прекраснымъ и вдохновеннымъ, валялось теперь передо мною безобразною куклою со стеклянными глазами и искаженными чертами лица. На образъ красоты какъ будто брызнули ядомъ.
— Этотъ Давидъ не побьетъ филистимлянъ!—сказалъ Аббасъ Дада.
да мне. Я не мог дождаться дня, когда прочту её в Академии Тиберина. Никто из домашних не должен был знать о ней до того времени. Но вот, однажды, вскоре после прибытия маленькой игуменьи, Фабиани и Франческа были со мною так ласковы, что я не мог не открыть им своей тайны. Они заявили, что первые желают познакомиться с моею поэмою. — Кто же стоит к тебе ближе, чем мы? — сказали они. Я согласился, хотя и не без некоторого страха и трепета. В тот вечер, когда было назначено чтение, как нарочно, явился Аббас Дада, и Франческа пригласила его сделать мне честь своим присутствием. Ничто не могло быть мне неприятнее: я знал его придирчивость, ворчливость и раздражительность; другие тоже не особенно увлекались моим талантом, но вера в поэтические достоинства моего труда ободряла меня. Маленькая игуменья не скрывала своего удовольствия и любопытства. Право, сердце моё не билось сильнее даже в ту минуту, когда я выступал перед публикою в театре Сан-Карло. Дело в том, что я надеялся своею поэмою заставить близких мне людей переменить своё мнение обо мне, заставить их относиться ко мне иначе, собирался, так сказать, подвергнуть их некоторой духовной операции, вот почему я и волновался так. Моё непосредственное чувство заставляло меня описывать только то, что я пережил сам. Материалы для описания пастушеской жизни Давида дала мне моя собственная жизнь в Кампанье.
— Да, ведь, это ты сам! — воскликнула Франческа: — Ты описал самого себя в Кампанье!
— Это можно было знать заранее! — сказал Eccellenza. — Без него самого дело никогда не обойдётся! Да, вот уж своеобразный дар у этого человека — вечно выдвигать вперёд собственную особу!
— Стихи нуждаются в отделке! — заметил Аббас Дада. — Я бы посоветовал держаться Горациева правила: «Пусть лежат, лежат, пока не созреют!»
Мне показалось, что у изваянной мною прекрасной статуи отбили руку. Я прочёл ещё несколько строф, но услышал лишь одни холодные поверхностные замечания. Места, в которых непосредственно вылились мои заветные чувства, были признаны заимствованными у других поэтов; вместо ожидаемого восторга меня встретило одно равнодушие. Я прервал чтение на второй песне; больше читать я был не в силах: моё творение, казавшееся мне таким прекрасным и вдохновенным, валялось теперь передо мною безобразною куклою со стеклянными глазами и искажёнными чертами лица. На образ красоты как будто брызнули ядом.
— Этот Давид не побьёт филистимлян! — сказал Аббас Дада.
