мое такъ и билось въ груди; я отошелъ къ окну и, скрывшись за длинными драпри, жадно вдохнулъ въ себя свѣжій воздухъ.
Я разсказалъ этотъ маленькій эпизодъ для примѣра; подобные случаи бывали чуть-ли не каждый день. Маленькая же игуменья продолжала быть со мною такою же милою и привѣтливою; ея ласковый взоръ какъ будто постоянно просилъ у меня прощенія за вины передо мною другихъ. Я, впрочемъ, долженъ признаться въ своей слабости,—я былъ тщеславенъ, но недостаточно гордъ. Причиною были, вѣроятно, мое низкое происхожденіе, мое первоначальное воспитаніе и несчастная зависимость, принуждавшая меня вѣчно чувствовать себя признательнымъ и благодарнымъ моимъ благодѣтелямъ. Я постоянно вспоминалъ, чѣмъ я имъ обязанъ, и эта мысль сковывала мои уста, смиряла мою гордость. Это, конечно, показывало извѣстное благородство, но и слабость моей души. При такихъ обстоятельствахъ мнѣ нечего было и думать завоевать себѣ самостоятельное положеніе въ жизни. Всѣ признавали мою добросовѣстность, присущее мнѣ чувство долга, но всѣ въ одинъ голосъ твердили, что геній не способенъ къ серьезному труду; многіе, желая быть вѣжливыми ко мнѣ, прибавляли, что и я для этого слишкомъ талантливъ. Говори они это искренно, во что же они ставили талантливаго человѣка? Итакъ, выходило, что безъ помощи Eccellenza я бы умеръ съ голоду; какъ же мнѣ было не цѣнить его благодѣяній!
Около этого времени я кончилъ большую поэму «Давидъ», въ которую вложилъ всю свою душу. Подъ вліяніемъ воспитательной ломки и воспоминаній о моемъ бѣгствѣ въ Неаполь, о событіяхъ, пережитыхъ тамъ, и о моей несчастной любви, все мое существо еще сильнѣе прониклось склонностью къ поэзіи; минутами вся моя жизнь казалась мнѣ поэмою, героемъ которой былъ я самъ; никакое событіе не казалось мнѣ ничтожнымъ или обыкновеннымъ, даже въ страданіяхъ моихъ и въ несправедливостяхъ, которыя я терпѣлъ отъ другихъ, я находилъ своего рода поэзію.
Я чувствовалъ потребность излить свою душу и нашелъ подходящій сюжетъ въ описаніи жизни Давида. Я живо чувствовалъ, что въ моей поэмѣ было много хорошаго, и душа моя была полна благодарности и любви къ Богу; я не написалъ ни одной хорошей строфы безъ того, чтобы съ дѣтскою искренностью не вознести Ему своей благодарности за милостиво ниспосланный Имъ мнѣ поэтическій даръ. Я былъ до того счастливъ своею поэмою, что уже легче переносилъ обиды окружающихъ, заранѣе представляя себѣ, что, услышавъ ее, они почувствуютъ, какъ были несправедливы ко мнѣ, и вознаградятъ меня двойною любовью. Поэма была окончена; ничей глазъ, кромѣ моего, не видѣлъ еще этого сокровища, на которое я смотрѣлъ, какъ на своего рода Ватиканскаго Аполлона, на чистый, дѣвственный образецъ красоты, извѣстный только Богу,
моё так и билось в груди; я отошёл к окну и, скрывшись за длинными драпри, жадно вдохнул в себя свежий воздух.
Я рассказал этот маленький эпизод для примера; подобные случаи бывали чуть ли не каждый день. Маленькая же игуменья продолжала быть со мною такою же милою и приветливою; её ласковый взор как будто постоянно просил у меня прощения за вины передо мною других. Я, впрочем, должен признаться в своей слабости, — я был тщеславен, но недостаточно горд. Причиною были, вероятно, моё низкое происхождение, моё первоначальное воспитание и несчастная зависимость, принуждавшая меня вечно чувствовать себя признательным и благодарным моим благодетелям. Я постоянно вспоминал, чем я им обязан, и эта мысль сковывала мои уста, смиряла мою гордость. Это, конечно, показывало известное благородство, но и слабость моей души. При таких обстоятельствах мне нечего было и думать завоевать себе самостоятельное положение в жизни. Все признавали мою добросовестность, присущее мне чувство долга, но все в один голос твердили, что гений не способен к серьёзному труду; многие, желая быть вежливыми ко мне, прибавляли, что и я для этого слишком талантлив. Говори они это искренно, во что же они ставили талантливого человека? Итак, выходило, что без помощи Eccellenza я бы умер с голоду; как же мне было не ценить его благодеяний!
Около этого времени я кончил большую поэму «Давид», в которую вложил всю свою душу. Под влиянием воспитательной ломки и воспоминаний о моём бегстве в Неаполь, о событиях, пережитых там, и о моей несчастной любви, всё моё существо ещё сильнее прониклось склонностью к поэзии; минутами вся моя жизнь казалась мне поэмою, героем которой был я сам; никакое событие не казалось мне ничтожным или обыкновенным, даже в страданиях моих и в несправедливостях, которые я терпел от других, я находил своего рода поэзию.
Я чувствовал потребность излить свою душу и нашёл подходящий сюжет в описании жизни Давида. Я живо чувствовал, что в моей поэме было много хорошего, и душа моя была полна благодарности и любви к Богу; я не написал ни одной хорошей строфы без того, чтобы с детскою искренностью не вознести Ему своей благодарности за милостиво ниспосланный Им мне поэтический дар. Я был до того счастлив своею поэмою, что уже легче переносил обиды окружающих, заранее представляя себе, что, услышав её, они почувствуют, как были несправедливы ко мне, и вознаградят меня двойною любовью. Поэма была окончена; ничей глаз, кроме моего, не видел ещё этого сокровища, на которое я смотрел, как на своего рода Ватиканского Аполлона, на чистый, девственный образец красоты, известный только Богу,
