— Да, крестъ этотъ находится на одной высотѣ съ вершинами высочайшихъ египетскихъ пирамидъ. Надо обладать большою отвагою, чтобы взобраться туда и укрѣпить тамъ веревки. Зато св. Отецъ и даетъ ему напередъ отпущеніе всѣхъ грѣховъ!
— Рисковать жизнью человѣка только ради минутнаго блеска!—вздохнула она.
— И также ради прославленія Господа!—возразилъ я.—А какъ часто рискуютъ жизнью изъ-за меньшаго!
Экипажи такъ и мчались мимо; большинство стремилось на холмъ Пинчіо, чтобы оттуда полюбоваться иллюминаціей собора и общимъ видомъ города, утопавшаго въ этомъ сіяніи.
— Это, однако, прекрасная мысль,—сказалъ я:—освѣтить весь городъ сіяніемъ, льющимся отъ святого храма! Можетъ быть, обычай этотъ и подалъ Корреджіо идею его безсмертной Ночи!
— Извините!—отвѣтила она.—Вы развѣ не помните, что картина была написана ранѣе, чѣмъ воздвигнутъ самый соборъ? Идею эту онъ навѣрное почерпнулъ въ собственной душѣ, и это, по моему, еще лучше. Но надо полюбоваться иллюминаціей издали. Что, если поѣхать на холмъ Маріо? Тамъ нѣтъ такой давки, какъ на Пинчіо. И мы какъ-разъ недалеко отъ воротъ.
Мы обогнули колоннаду и скоро очутились за городомъ. Карета остановилась у маленькой гостиницы, расположенной на вершинѣ холма; видъ отсюда открывался чудесный. Куполъ собора казался отлитымъ изъ солнечнаго сіянія. Фасада, конечно, не было видно, но и это обстоятельство производило свое впечатлѣніе: составленный какъ бы изъ сіяющихъ звѣздъ куполъ словно плавалъ въ сіяющемъ воздухѣ. До насъ доносились изъ города звонъ колоколовъ и музыка, кругомъ же царила темная ночь; даже звѣзды какъ будто померкли предъ ослѣпительнымъ пасхальнымъ блескомъ Рима и мелькали на синемъ небѣ какими-то бѣловатыми точками. Я вышелъ изъ кареты и пошелъ въ гостиницу, чтобы достать для дамъ вина и фруктовъ. Очутившись опять въ узкомъ проходѣ, гдѣ горѣла передъ образомъ Мадонны лампада, я вдругъ столкнулся лицомъ къ лицу съ Бернардо. Онъ былъ блѣденъ, какъ и въ тотъ разъ, когда на него надѣли вѣнокъ послѣ декламаціи моихъ стиховъ. Глава его горѣли лихорадочнымъ огнемъ; онъ схватилъ меня за руку, словно бѣшеный.
— Я не убійца, Антоніо!—воскликнулъ онъ какимъ-то страннымъ, глухимъ голосомъ:—Не то бы я вонзилъ свою шпагу прямо въ твое вѣроломное сердце! Но ты долженъ драться со мной, хочешь ты или не хочешь, трусъ этакій! Иди за мной!
— Бернардо, ты съ ума сошелъ?!—вскрикнулъ я, вырываясь отъ него.
— Да, крест этот находится на одной высоте с вершинами высочайших египетских пирамид. Надо обладать большою отвагою, чтобы взобраться туда и укрепить там верёвки. Зато св. Отец и даёт ему наперёд отпущение всех грехов!
— Рисковать жизнью человека только ради минутного блеска! — вздохнула она.
— И также ради прославления Господа! — возразил я. — А как часто рискуют жизнью из-за меньшего!
Экипажи так и мчались мимо; большинство стремилось на холм Пинчио, чтобы оттуда полюбоваться иллюминацией собора и общим видом города, утопавшего в этом сиянии.
— Это, однако, прекрасная мысль, — сказал я: — осветить весь город сиянием, льющимся от святого храма! Может быть, обычай этот и подал Корреджио идею его бессмертной Ночи!
— Извините! — ответила она. — Вы разве не помните, что картина была написана ранее, чем воздвигнут самый собор? Идею эту он наверное почерпнул в собственной душе, и это, по-моему, ещё лучше. Но надо полюбоваться иллюминацией издали. Что, если поехать на холм Марио? Там нет такой давки, как на Пинчио. И мы как раз недалеко от ворот.
Мы обогнули колоннаду и скоро очутились за городом. Карета остановилась у маленькой гостиницы, расположенной на вершине холма; вид отсюда открывался чудесный. Купол собора казался отлитым из солнечного сияния. Фасада, конечно, не было видно, но и это обстоятельство производило своё впечатление: составленный как бы из сияющих звёзд купол словно плавал в сияющем воздухе. До нас доносились из города звон колоколов и музыка, кругом же царила тёмная ночь; даже звёзды как будто померкли пред ослепительным пасхальным блеском Рима и мелькали на синем небе какими-то беловатыми точками. Я вышел из кареты и пошёл в гостиницу, чтобы достать для дам вина и фруктов. Очутившись опять в узком проходе, где горела перед образом Мадонны лампада, я вдруг столкнулся лицом к лицу с Бернардо. Он был бледен, как и в тот раз, когда на него надели венок после декламации моих стихов. Глава его горели лихорадочным огнём; он схватил меня за руку, словно бешеный.
— Я не убийца, Антонио! — воскликнул он каким-то странным, глухим голосом: — Не то бы я вонзил свою шпагу прямо в твоё вероломное сердце! Но ты должен драться со мной, хочешь ты или не хочешь, трус этакий! Иди за мной!
— Бернардо, ты с ума сошёл?! — вскрикнул я, вырываясь от него.
