Руди исполнилось восемь лѣтъ. Дядя его по отцу, жившій по ту сторону горъ, въ долинѣ Роны, предложилъ взять мальчика къ себѣ,—у него ребенокъ могъ лучше подготовиться зарабатывать себѣ средства къ жизни. Дѣдъ понялъ это и согласился разстаться съ внукомъ.
И Руди собрался въ путь. Со многими приходилось ему прощаться, не считая дѣдушки; прежде всего со старушкою Айолою.
— Отецъ твой былъ почтальономъ, а я почтовою собакой!—сказала она Руди.—Мы то и дѣло подымались въ гору да спускались внизъ; я знаю и собакъ и людей по ту сторону горъ. Я не болтлива по природѣ, но теперь намъ ужъ немного времени остается бесѣдовать другъ съ другомъ, такъ я на этотъ разъ дамъ волю языку. Разскажу я тебѣ исторію, которая все бродитъ у меня въ головѣ. Я ее никакъ не пойму, не поймешь и ты, да и не надо! Вывела же я изъ нея вотъ что: не всѣмъ собакамъ и не всѣмъ людямъ живется одинаково! Не всѣмъ суждено нѣжиться у господъ на колѣняхъ, да лакать молоко! Я къ этакому житью не привыкла, но видѣла разъ такую собачку. Она ѣхала въ почтовомъ диллижансѣ, занимала пассажирское мѣсто! Дама, госпожа ея—или вѣрнѣе та дама, чьею госпожею была сама собаченка—везла съ собою бутылку молока и поила имъ собачку, кормила ее сладкими сухарями, а собаченка даже не изволила жрать, только нюхала, и госпожа съѣдала ихъ сама. А я бѣжала по грязи рядомъ съ почтовою каретою, голодная, какъ настоящая собака, и думала свою думу. „Не порядокъ!“ думала я, да мало-ли о чемъ приходится сказать то же, если приглядѣться ко всему хорошенько! Дай тебѣ Богъ нѣжиться на колѣняхъ, да ѣздить въ каретѣ, но зависитъ-то это не отъ насъ самихъ! Мнѣ вотъ, сколько я ни лаяла, не удалось этого добиться!
Вотъ что сказала Руди Айола, и мальчикъ обнялъ собаку за шею и поцѣловалъ прямо въ морду. Потомъ онъ взялъ на руки кота, но этотъ ощетинился.
— Теперь мы съ тобой больше не товарищи, а царапать тебя я все-таки не хочу! Карабкайся себѣ по горамъ, какъ я тебя училъ! Только не бойся, что упадешь, и—не упадешь ни-
Руди исполнилось восемь лет. Дядя его по отцу, живший по ту сторону гор, в долине Роны, предложил взять мальчика к себе, — у него ребёнок мог лучше подготовиться зарабатывать себе средства к жизни. Дед понял это и согласился расстаться с внуком.
И Руди собрался в путь. Со многими приходилось ему прощаться, не считая дедушки; прежде всего со старушкою Айолою.
— Отец твой был почтальоном, а я почтовою собакой! — сказала она Руди. — Мы то и дело подымались в гору да спускались вниз; я знаю и собак и людей по ту сторону гор. Я не болтлива по природе, но теперь нам уж немного времени остаётся беседовать друг с другом, так я на этот раз дам волю языку. Расскажу я тебе историю, которая всё бродит у меня в голове. Я её никак не пойму, не поймёшь и ты, да и не надо! Вывела же я из неё вот что: не всем собакам и не всем людям живётся одинаково! Не всем суждено нежиться у господ на коленях, да лакать молоко! Я к этакому житью не привыкла, но видела раз такую собачку. Она ехала в почтовом дилижансе, занимала пассажирское место! Дама, госпожа её — или вернее та дама, чьею госпожою была сама собачонка — везла с собою бутылку молока и поила им собачку, кормила её сладкими сухарями, а собачонка даже не изволила жрать, только нюхала, и госпожа съедала их сама. А я бежала по грязи рядом с почтовою каретою, голодная, как настоящая собака, и думала свою думу. «Не порядок!» думала я, да мало ли о чём приходится сказать то же, если приглядеться ко всему хорошенько! Дай тебе Бог нежиться на коленях, да ездить в карете, но зависит-то это не от нас самих! Мне вот, сколько я ни лаяла, не удалось этого добиться!
Вот что сказала Руди Айола, и мальчик обнял собаку за шею и поцеловал прямо в морду. Потом он взял на руки кота, но этот ощетинился.
— Теперь мы с тобой больше не товарищи, а царапать тебя я всё-таки не хочу! Карабкайся себе по горам, как я тебя учил! Только не бойся, что упадёшь, и — не упадёшь ни-
