въ такой жалкой коморкѣ, какою могла еще, пожалуй, довольствоваться въ дни юности, въ степи Сейсъ, но не теперь, послѣ того, какъ успѣла привыкнуть къ роскоши и богатству. И вотъ, случилось, что старшая ея дочка, тоже Христиночка, терпѣвшая холодъ и голодъ вмѣстѣ съ матерью, встрѣтила Иба!
— Я боюсь, что умру, оставлю мою бѣдную крошку круглою сиротой!—простонала больная.—Куда она дѣнется!?
Больше она говорить не могла.
Ибъ опять зажегъ спичку, нашелъ огарокъ свѣчки, зажегъ его и освѣтилъ жалкую коморку.
Потомъ онъ взглянулъ на ребенка и вспомнилъ Христиночку—подругу дѣтскихъ лѣтъ… Да, ради той Христиночки онъ долженъ взять на себя заботы объ этой, чужой для него дѣвочкѣ! Умирающая взглянула на него, глаза ея широко раскрылись… Узнала-ли она его? Неизвѣстно; онъ не услышалъ отъ нея больше ни единаго слова.
Мы опять въ лѣсу, у рѣки Гуденъ, близь степи Сейсъ. Осень; небо сѣро, верескъ оголился, западные вѣтры такъ и рвутъ съ деревьевъ пожелтѣвшія листья, швыряютъ ихъ въ рѣку, разметываютъ по степи, гдѣ попрежнему стоитъ домикъ, крытый верескомъ, но живутъ въ немъ уже чужіе люди. А у подножія горнаго кряжа, въ защитѣ отъ вѣтра, за высокими деревьями, стоитъ старый домикъ, выбѣленный и выкрашенный заново. Весело пылаетъ огонекъ въ печкѣ, а сама комнатка озаряется солнечнымъ сіяніемъ: оно льется изъ двухъ дѣтскихъ глазокъ; изъ розоваго, смѣющагося ротика раздается щебетанье жаворонка; весело, оживленно въ комнатѣ: тутъ живетъ Христиночка. Она сидитъ у Иба на колѣняхъ; Ибъ для нея и отецъ, и мать, настоящихъ же своихъ родителей она забыла, какъ давній сонъ. Ибъ теперь человѣкъ зажиточный и живетъ съ Христиночкою припѣваючи. А мать дѣвочки покоится на кладбищѣ для бѣдныхъ въ Копенгагенѣ.
У Иба водятся въ сундукѣ деньжонки; онъ досталъ ихъ себѣ изъ земли—говорятъ про него. У Иба есть теперь и Христиночка!
в такой жалкой каморке, какою могла ещё, пожалуй, довольствоваться в дни юности, в степи Сейс, но не теперь, после того, как успела привыкнуть к роскоши и богатству. И вот, случилось, что старшая её дочка, тоже Христиночка, терпевшая холод и голод вместе с матерью, встретила Иба!
— Я боюсь, что умру, оставлю мою бедную крошку круглою сиротой! — простонала больная. — Куда она денется!?
Больше она говорить не могла.
Иб опять зажёг спичку, нашёл огарок свечки, зажёг его и осветил жалкую каморку.
Потом он взглянул на ребёнка и вспомнил Христиночку — подругу детских лет… Да, ради той Христиночки он должен взять на себя заботы об этой, чужой для него девочке! Умирающая взглянула на него, глаза её широко раскрылись… Узнала ли она его? Неизвестно; он не услышал от неё больше ни единого слова.
Мы опять в лесу, у реки Гуден, близ степи Сейс. Осень; небо серо, вереск оголился, западные ветры так и рвут с деревьев пожелтевшие листья, швыряют их в реку, размётывают по степи, где по-прежнему стоит домик, крытый вереском, но живут в нём уже чужие люди. А у подножия горного кряжа, в защите от ветра, за высокими деревьями, стоит старый домик, выбеленный и выкрашенный заново. Весело пылает огонёк в печке, а сама комнатка озаряется солнечным сиянием: оно льётся из двух детских глазок; из розового, смеющегося ротика раздаётся щебетанье жаворонка; весело, оживлённо в комнате: тут живёт Христиночка. Она сидит у Иба на коленях; Иб для неё и отец, и мать, настоящих же своих родителей она забыла, как давний сон. Иб теперь человек зажиточный и живёт с Христиночкою припеваючи. А мать девочки покоится на кладбище для бедных в Копенгагене.
У Иба водятся в сундуке деньжонки; он достал их себе из земли — говорят про него. У Иба есть теперь и Христиночка!
