тоже попробовалъ поставить на „свое мѣсто“, но не всегда-то, вѣдь, поговорка оправдывается! Пришлось воткнуть вѣтку прямо въ рыхлую землю.—Рости, какъ сможешь, и пусть изъ тебя выйдетъ хорошая дудка для этихъ баръ!
При этомъ онъ отъ души пожелалъ, чтобы на ней сыграли когда-нибудь для барина и всей его свиты хорошій шпицрутенъ-маршъ.[1] Затѣмъ, коробейникъ направился въ усадьбу, но не въ парадную залу,—куда такой мелкой сошкѣ лѣзть въ залы—а въ людскую. Слуги обступили его и стали разсматривать товары, а наверху, въ залѣ, шелъ пиръ горой. Гости вздумали пѣть, и подняли страшный ревъ и крикъ: лучше этого они пѣть не умѣли! Хохотъ, крики и собачій вой стономъ стояли въ воздухѣ; вино и старое пиво пѣнилось въ стаканахъ и кружкахъ. Любимыя собаки тоже участвовали въ трапезѣ, и то тотъ, то другой изъ молодыхъ баричей цѣловалъ которую нибудь прямо въ морду, предварительно обтеревъ ее длинными обвислыми ушами собаки. Коробейника тоже призвали въ залу, но только ради потѣхи. Вино бросилось имъ въ головы, а разсудокъ, конечно, и вонъ сейчасъ! Они налили коробейнику пива въ чулокъ,—выпьешь, молъ, и изъ чулка, торопись только! То-то хитро придумали! Было надъ чѣмъ зубоскалить! Цѣлыя стада, крестьяне и деревни ставились на карту и проигрывались.
— Всякъ знай свое мѣсто!—сказалъ коробейникъ, выбравшись изъ „Содома и Гоморры“, какъ онъ назвалъ усадьбу.—Мое мѣсто—путь-дорога, а въ усадьбѣ мнѣ совсѣмъ не по себѣ!
Маленькая пастушка ласково кивнула ему на прощанье изъ-за плетня.
Дни шли за днями, недѣли за недѣлями; сломанная вѣтка, посаженная коробейникомъ у самого рва, не только не засохла и не пожелтѣла, но даже пустила свѣжіе побѣги; пастушка глядѣла на нее, да радовалась: теперь у нея завелось какъ будто свое собственное дерево.
Да, вѣтка-то все росла и зеленѣла, а вотъ въ господской усадьбѣ дѣла шли все хуже и хуже: кутежи и карты до добра не доводятъ.
- ↑ По-датски собственно „Spidsrods-Marsch“, т. е. маршъ, который играли во время экзекуціи шпицрутенами. Примѣч. перев.
тоже попробовал поставить на «своё место», но не всегда-то, ведь, поговорка оправдывается! Пришлось воткнуть ветку прямо в рыхлую землю. — Расти, как сможешь, и пусть из тебя выйдет хорошая дудка для этих бар!
При этом он от души пожелал, чтобы на ней сыграли когда-нибудь для барина и всей его свиты хороший шпицрутен-марш.[1] Затем, коробейник направился в усадьбу, но не в парадную залу, — куда такой мелкой сошке лезть в залы — а в людскую. Слуги обступили его и стали рассматривать товары, а наверху, в зале, шёл пир горой. Гости вздумали петь, и подняли страшный рёв и крик: лучше этого они петь не умели! Хохот, крики и собачий вой стоном стояли в воздухе; вино и старое пиво пенилось в стаканах и кружках. Любимые собаки тоже участвовали в трапезе, и то тот, то другой из молодых баричей целовал которую-нибудь прямо в морду, предварительно обтерев её длинными обвислыми ушами собаки. Коробейника тоже призвали в залу, но только ради потехи. Вино бросилось им в головы, а рассудок, конечно, и вон сейчас! Они налили коробейнику пива в чулок, — выпьешь, мол, и из чулка, торопись только! То-то хитро придумали! Было над чем зубоскалить! Целые стада, крестьяне и деревни ставились на карту и проигрывались.
— Всяк знай своё место! — сказал коробейник, выбравшись из «Содома и Гоморры», как он назвал усадьбу. — Моё место — путь-дорога, а в усадьбе мне совсем не по себе!
Маленькая пастушка ласково кивнула ему на прощанье из-за плетня.
Дни шли за днями, недели за неделями; сломанная ветка, посаженная коробейником у самого рва, не только не засохла и не пожелтела, но даже пустила свежие побеги; пастушка глядела на неё, да радовалась: теперь у неё завелось как будто своё собственное дерево.
Да, ветка-то всё росла и зеленела, а вот в господской усадьбе дела шли всё хуже и хуже: кутежи и карты до добра не доводят.
- ↑ По-датски собственно «Spidsrods-Marsch», т. е. марш, который играли во время экзекуции шпицрутенами. Примеч. перев.
