зала она, сидя въ уличной канавкѣ.—Но у меня совѣсть чиста, а, вѣдь, это что-нибудь да значитъ.
И штопальная игла держалась въ струнку, не теряя хорошаго расположенія духа.
Надъ ней проплывала всякая всячина: щепки, соломинки, клочки газетной бумаги…
— Ишь, какъ плывутъ!—говорила штопальная игла.—Они и понятія не имѣютъ о томъ, что скрывается тутъ, подъ ними. Я скрываюсь, я тутъ сижу. Вонъ плыветъ щепка: у нея только и мыслей, что о щепкѣ, ну, щепкой она вѣкъ и останется! Вонъ соломинка несется… Вертится-то, вертится-то какъ! Не задирай такъ носа! Смотри, какъ бы не наткнуться на камень! А вонъ газетный обрывокъ плыветъ. Давно ужъ забыть успѣли, что и напечатано-то на немъ, а онъ, гляди, какъ расплылся!.. А я сижу себѣ тихо, смирно. Я знаю себѣ цѣну, и этого у меня не отнимутъ!
Разъ возлѣ нея что-то заблестѣло, и штопальная игла вообразила, что это брилліантъ. Это былъ бутылочный осколокъ, но онъ блестѣлъ, и штопальная игла заговорила съ нимъ. Она назвала себя брошкой и спросила его:
— Вы, должно быть, брилліантъ?
— Да, нѣчто въ этомъ родѣ.
И оба думали другъ про друга, и про самихъ себя, что они необыкновенно драгоцѣнны, и говорили между собой о невѣжественности и надменности свѣта.
— Да, я жила въ коробкѣ у одной дѣвицы!—разсказывала штопальная игла.—Дѣвица эта была кухаркой. У нея на каждой рукѣ было по пяти пальцевъ, и вы представить себѣ не можете, до чего доходило ихъ чванство! А, вѣдь, и все-то ихъ дѣло было—вынимать меня и обратно прятать въ коробку!
— Что-жъ, они блестѣли?—спросилъ бутылочный осколокъ.
— Блестѣли?—отвѣчала штопальная игла.—Нѣтъ, блеску-то въ нихъ не было, зато высокомѣрія..! Ихъ было пять братьевъ, всѣ—урожденные „пальцы“; они шли всегда въ рядъ, хотя были различной величины. Крайній—„Толстопузый“, впрочемъ, выдавался изъ ряда; у него былъ всего одинъ сгибъ въ спинѣ, такъ что онъ могъ кланяться только разъ; зато онъ говорилъ, что если его отрубятъ у человѣка, то весь человѣкъ не годится больше для военной службы. Второй—„Тычокъ-Лакомка“, тыкалъ свой носъ всюду: и въ сладкое, и
зала она, сидя в уличной канавке. — Но у меня совесть чиста, а, ведь, это что-нибудь да значит.
И штопальная игла держалась в струнку, не теряя хорошего расположения духа.
Над ней проплывала всякая всячина: щепки, соломинки, клочки газетной бумаги…
— Ишь, как плывут! — говорила штопальная игла. — Они и понятия не имеют о том, что скрывается тут, под ними. Я скрываюсь, я тут сижу. Вон плывёт щепка: у неё только и мыслей, что о щепке, ну, щепкой она век и останется! Вон соломинка несётся… Вертится-то, вертится-то как! Не задирай так носа! Смотри, как бы не наткнуться на камень! А вон газетный обрывок плывёт. Давно уж забыть успели, что и напечатано-то на нём, а он, гляди, как расплылся!.. А я сижу себе тихо, смирно. Я знаю себе цену, и этого у меня не отнимут!
Раз возле неё что-то заблестело, и штопальная игла вообразила, что это бриллиант. Это был бутылочный осколок, но он блестел, и штопальная игла заговорила с ним. Она назвала себя брошкой и спросила его:
— Вы, должно быть, бриллиант?
— Да, нечто в этом роде.
И оба думали друг про друга, и про самих себя, что они необыкновенно драгоценны, и говорили между собой о невежественности и надменности света.
— Да, я жила в коробке у одной девицы! — рассказывала штопальная игла. — Девица эта была кухаркой. У неё на каждой руке было по пяти пальцев, и вы представить себе не можете, до чего доходило их чванство! А, ведь, и всё-то их дело было — вынимать меня и обратно прятать в коробку!
— Что ж, они блестели? — спросил бутылочный осколок.
— Блестели? — отвечала штопальная игла. — Нет, блеску-то в них не было, зато высокомерия..! Их было пять братьев, все — урождённые «пальцы»; они шли всегда в ряд, хотя были различной величины. Крайний — «Толстопузый», впрочем, выдавался из ряда; у него был всего один сгиб в спине, так что он мог кланяться только раз; зато он говорил, что если его отрубят у человека, то весь человек не годится больше для военной службы. Второй — «Тычок-Лакомка», тыкал свой нос всюду: и в сладкое, и