нымъ лоскуткомъ на лапкѣ.—Всѣ очень милы, кромѣ одного… Этотъ не удался! Хорошо бы его передѣлать!
— Никакъ нельзя, ваша милость!—отвѣтила утка-мать.—Онъ некрасивъ, но у него доброе сердце, и плаваетъ онъ не хуже, смѣю даже сказать, лучше другихъ. Я думаю, что онъ выростетъ—похорошѣетъ, или станетъ современемъ поменьше. Онъ залежался въ яйцѣ, оттого и несовсѣмъ удался.—И она провела носикомъ по перышкамъ большого утенка.—Кромѣ того, онъ селезень, а тогда красота не такъ, вѣдь, нужна. Я думаю, что онъ возмужаетъ и пробьетъ себѣ дорогу!
— Остальные утята очень, очень милы!—сказала старая утка.—Ну, будьте же какъ дома, а найдете угриную головку, можете принести ее мнѣ.
Вотъ они и стали вести себя, какъ дома. Только бѣднаго утенка, который вылупился позже всѣхъ и былъ такой безобразный, клевали, толкали и осыпали насмѣшками рѣшительно всѣ—и утки, и куры.
— Онъ больно великъ!—говорили всѣ, а индѣйскій пѣтухъ, который родился со шпорами на ногахъ и потому воображалъ себя императоромъ, надулся и, словно корабль на всѣхъ парусахъ, подлетѣлъ къ утенку, поглядѣлъ на него и пресердито залопоталъ; гребешокъ у него такъ весь и налился кровью. Бѣдный утенокъ просто не зналъ, что ему дѣлать, какъ быть. И надо же ему было уродиться такимъ безобразнымъ, посмѣшищемъ для всего птичьяго двора!
Такъ прошелъ первый день, затѣмъ пошло еще хуже. Всѣ гнали бѣдняжку, даже братья и сестры сердито говорили ему: „Хоть бы кошка утащила тебя, несноснаго урода!“—а мать прибавляла: „Глаза бы мои тебя не видали!“ Утки клевали его, куры щипали, а дѣвушка, которая давала птицамъ кормъ, толкала ногою.
Не выдержалъ утенокъ, перебѣжалъ дворъ и—черезъ изгородь! Маленькія птички испуганно вспорхнули изъ кустовъ.
„Онѣ испугались меня,—такой я безобразный!“ подумалъ утенокъ и пустился съ закрытыми глазами дальше, пока не очутился въ болотѣ, гдѣ жили дикія утки. Усталый и печальный онъ просидѣлъ тутъ всю ночь.
Утромъ утки вылетѣли изъ гнѣздъ и увидали новаго товарища.
ным лоскутком на лапке. — Все очень милы, кроме одного… Этот не удался! Хорошо бы его переделать!
— Никак нельзя, ваша милость! — ответила утка-мать. — Он некрасив, но у него доброе сердце, и плавает он не хуже, смею даже сказать, лучше других. Я думаю, что он вырастет — похорошеет, или станет со временем поменьше. Он залежался в яйце, оттого и не совсем удался. — И она провела носиком по пёрышкам большого утёнка. — Кроме того, он селезень, а тогда красота не так, ведь, нужна. Я думаю, что он возмужает и пробьёт себе дорогу!
— Остальные утята очень, очень милы! — сказала старая утка. — Ну, будьте же как дома, а найдёте угриную головку, можете принести её мне.
Вот они и стали вести себя, как дома. Только бедного утёнка, который вылупился позже всех и был такой безобразный, клевали, толкали и осыпали насмешками решительно все — и утки, и куры.
— Он больно велик! — говорили все, а индейский петух, который родился со шпорами на ногах и потому воображал себя императором, надулся и, словно корабль на всех парусах, подлетел к утёнку, поглядел на него и пресердито залопотал; гребешок у него так весь и налился кровью. Бедный утёнок просто не знал, что ему делать, как быть. И надо же ему было уродиться таким безобразным, посмешищем для всего птичьего двора!
Так прошёл первый день, затем пошло ещё хуже. Все гнали бедняжку, даже братья и сёстры сердито говорили ему: «Хоть бы кошка утащила тебя, несносного урода!» — а мать прибавляла: «Глаза бы мои тебя не видали!» Утки клевали его, куры щипали, а девушка, которая давала птицам корм, толкала ногою.
Не выдержал утёнок, перебежал двор и — через изгородь! Маленькие птички испуганно вспорхнули из кустов.
«Они испугались меня, — такой я безобразный!» подумал утёнок и пустился с закрытыми глазами дальше, пока не очутился в болоте, где жили дикие утки. Усталый и печальный он просидел тут всю ночь.
Утром утки вылетели из гнёзд и увидали нового товарища.