виль“. Нѣтъ, откуда же все это? Кто это подсунулъ мнѣ? А вотъ еще письмо!“
Письмо было не изъ вѣжливыхъ; авторомъ его была театральная дирекція, забраковавшая обѣ упомянутыя пьесы.
— Гмъ! Гмъ!—произнесъ письмоводитель и присѣлъ на скамейку. Мысли у него такъ и играли, душа была какъ-то особенно мягко и нѣжно настроена; машинально сорвалъ онъ какой-то росшій возлѣ цвѣточекъ и засмотрѣлся на него. Это была простая ромашка, но въ одну минуту она успѣла разсказать ему столько, сколько намъ впору узнать на нѣсколькихъ лекціяхъ ботаники. Она разсказала ему чудесную повѣсть о своемъ появленіи на свѣтъ, о волшебной силѣ солнечнаго свѣта, заставившаго распуститься и благоухать ея нѣжные лепесточки. Поэтъ же въ это время думалъ о жизненной борьбѣ, пробуждающей дремлющія въ груди человѣка силы. Да, воздухъ и свѣтъ—возлюбленные цвѣтка, но свѣтъ является избранникомъ, къ которому постоянно тянется цвѣтокъ; когда же свѣтъ погасаетъ, цвѣтокъ свертываетъ свои лепестки и засыпаетъ въ объятіяхъ воздуха.
— Свѣту я обязана своею красотой!—говорила ромашка.
— А чѣмъ бы ты дышала безъ воздуха?—шепнулъ ей поэтъ.
Неподалеку отъ него стоялъ мальчуганъ и шлепалъ палкой по канавкѣ; брызги мутной воды такъ и летѣли въ зеленую траву, и письмоводитель сталъ думать о милліонахъ невидимыхъ организмовъ, взлетавшихъ вмѣстѣ съ каплями воды на заоблачную для нихъ—въ сравненіи съ ихъ собственною величиной—высоту. Думая объ этомъ и о томъ превращеніи, которое произошло съ нимъ сегодня, письмоводитель улыбнулся.—„Я просто сплю и вижу сонъ! Удивительно, однако, до чего сонъ можетъ быть живымъ! И все-таки я отлично сознаю, что это только сонъ. Хорошо, если бы я вспомнилъ завтра поутру все, что теперь чувствую; теперь я удивительно хорошо настроенъ: смотрю на все какъ-то особенно здраво и ясно, чувствую какой-то особый подъемъ духа. Увы! Я увѣренъ, что къ утру въ воспоминаніи у меня останется одна чепуха! Это уже не разъ бывало! Всѣ эти умныя, дивныя вещи, которыя слышишь и самъ говоришь во снѣ, похожи на золото гномовъ,—при дневномъ свѣтѣ оно оказывается кучею камней и сухихъ листьевъ. Увы!“
Письмоводитель грустно вздохнулъ и поглядѣлъ на весело
виль». Нет, откуда же всё это? Кто это подсунул мне? А вот ещё письмо!»
Письмо было не из вежливых; автором его была театральная дирекция, забраковавшая обе упомянутые пьесы.
— Гм! Гм! — произнёс письмоводитель и присел на скамейку. Мысли у него так и играли, душа была как-то особенно мягко и нежно настроена; машинально сорвал он какой-то росший возле цветочек и засмотрелся на него. Это была простая ромашка, но в одну минуту она успела рассказать ему столько, сколько нам впору узнать на нескольких лекциях ботаники. Она рассказала ему чудесную повесть о своём появлении на свет, о волшебной силе солнечного света, заставившего распуститься и благоухать её нежные лепесточки. Поэт же в это время думал о жизненной борьбе, пробуждающей дремлющие в груди человека силы. Да, воздух и свет — возлюбленные цветка, но свет является избранником, к которому постоянно тянется цветок; когда же свет погасает, цветок свёртывает свои лепестки и засыпает в объятиях воздуха.
— Свету я обязана своею красотой! — говорила ромашка.
— А чем бы ты дышала без воздуха? — шепнул ей поэт.
Неподалеку от него стоял мальчуган и шлёпал палкой по канавке; брызги мутной воды так и летели в зелёную траву, и письмоводитель стал думать о миллионах невидимых организмов, взлетавших вместе с каплями воды на заоблачную для них — в сравнении с их собственною величиной — высоту. Думая об этом и о том превращении, которое произошло с ним сегодня, письмоводитель улыбнулся. — «Я просто сплю и вижу сон! Удивительно, однако, до чего сон может быть живым! И всё-таки я отлично сознаю, что это только сон. Хорошо, если бы я вспомнил завтра поутру всё, что теперь чувствую; теперь я удивительно хорошо настроен: смотрю на всё как-то особенно здраво и ясно, чувствую какой-то особый подъём духа. Увы! Я уверен, что к утру в воспоминании у меня останется одна чепуха! Это уже не раз бывало! Все эти умные, дивные вещи, которые слышишь и сам говоришь во сне, похожи на золото гномов, — при дневном свете оно оказывается кучею камней и сухих листьев. Увы!»
Письмоводитель грустно вздохнул и поглядел на весело