чиненныхъ, но, напротивъ, изыскивалъ всѣ способы, чтобы представить въ настоящемъ свѣтѣ дѣйствія ихъ; они всегда находили въ немъ самаго ревностнаго, смѣлаго и правдиваго защитника своихъ правъ. Я, кромѣ случаевъ, приведенныхъ мною въ моихъ запискахъ, могъ бы еще упомянуть о многихъ другихъ, въ коихъ многія лица нашей арміи имѣли въ Ермоловѣ самаго неустрашимаго ходатая, нерѣдко высказывавшаго своимъ начальникамъ весьма сильныя и не совсѣмъ для нихъ пріятныя истины. Не дозволяя себѣ никогда малѣйшей дерзости или невниманія относительно младшихъ по себѣ, особливо провинившихся, онъ ограничивался замѣчаніями, уподобленіями, кои, не заключая въ себѣ ничего оскорбительнаго, производили, тѣмъ не менѣе, на нихъ магическое дѣйствіе. Выслушивая снисходительно всѣ справедливыя возраженія своихъ подчиненныхъ, хотя бы они были иногда облечены въ формы нѣсколько рѣзкія, онъ усугублялъ вниманіе и снисходительность, когда обстоятельства, о коихъ ему доносили, принимали серіозный характеръ. Но добродушіе, коимъ отличаются разговоры его съ младшими, совершенно исчезаетъ, когда ему надлежитъ прибѣгать къ перу; мысли и сужденія, излагаемыя имъ, хотя не совсѣмъ правильно, но съ мужественною силой и энергическою простотой, облекаются часто въ формы крайне рѣзкія; впрочемъ, самый разговоръ его носитъ обыкновенно на себѣ отпечатокъ большаго остроумія и язвительной насмѣшки. Ѣдкая иронія его рѣчей, которою онъ разилъ враговъ своихъ, пріобрѣла ему весьма много недоброжелателей. Прочитавъ однажды одно изъ его писемъ, я не могъ воздержаться, чтобъ ему не написать: „во что обмакиваете вы перо ваше, потому что съ него стекаютъ не чернила, а желчь?“ Это, можетъ-быть, причиной того, что онъ, кромѣ записокъ объ отечественной войнѣ, почти ничего другаго не писалъ. Оставаясь во многихъ отношеніяхъ образцомъ избранныхъ людей прошедшаго времени, онъ стоитъ выше толпы, которая, видя въ немъ живой протестъ, безпощадно преслѣдуетъ его своею завистью. Бездарная и неблагонамѣренная посредственность, оскорбленная его ѣдкими насмѣшками, и не будучи въ состояніи обвинить его въ неспособности, изощряла и изощряетъ умъ свой для изобрѣтенія всевозможныхъ противъ него клеветъ: его называли интригантомъ, пьяницей, безбожникомъ, хотя положительно извѣстно, что онъ почти не употреблялъ и не
чиненных, но, напротив, изыскивал все способы, чтобы представить в настоящем свете действия их; они всегда находили в нём самого ревностного, смелого и правдивого защитника своих прав. Я, кроме случаев, приведенных мною в моих записках, мог бы еще упомянуть о многих других, в коих многие лица нашей армии имели в Ермолове самого неустрашимого ходатая, нередко высказывавшего своим начальникам весьма сильные и не совсем для них приятные истины. Не дозволяя себе никогда малейшей дерзости или невнимания относительно младших по себе, особливо провинившихся, он ограничивался замечаниями, уподоблениями, кои, не заключая в себе ничего оскорбительного, производили, тем не менее, на них магическое действие. Выслушивая снисходительно все справедливые возражения своих подчиненных, хотя бы они были иногда облечены в формы несколько резкие, он усугублял внимание и снисходительность, когда обстоятельства, о коих ему доносили, принимали серьёзный характер. Но добродушие, коим отличаются разговоры его с младшими, совершенно исчезает, когда ему надлежит прибегать к перу; мысли и суждения, излагаемые им, хотя не совсем правильно, но с мужественною силой и энергическою простотой, облекаются часто в формы крайне резкие; впрочем, самый разговор его носит обыкновенно на себе отпечаток большего остроумия и язвительной насмешки. Едкая ирония его речей, которою он разил врагов своих, приобрела ему весьма много недоброжелателей. Прочитав однажды одно из его писем, я не мог воздержаться, чтоб ему не написать: „во что обмакиваете вы перо ваше, потому что с него стекают не чернила, а желчь?“ Это, может быть, причиной того, что он, кроме записок об отечественной войне, почти ничего другого не писал. Оставаясь во многих отношениях образцом избранных людей прошедшего времени, он стоит выше толпы, которая, видя в нём живой протест, беспощадно преследует его своею завистью. Бездарная и неблагонамеренная посредственность, оскорбленная его едкими насмешками, и не будучи в состоянии обвинить его в неспособности, изощряла и изощряет ум свой для изобретения всевозможных против него клевет: его называли интриганом, пьяницей, безбожником, хотя положительно известно, что он почти не употреблял и не
