О краснорѣчіи Бридена
Письмо къ другу
(*) Изъ книги: Principes d'éloquence pour la chaire et le barreau; par le Cardinal de Maury.
Бриденъ былъ Миссіонарій, проповѣдывавшій въ селахъ. Онъ родился съ краснорѣчіемъ простонароднымъ, исполненнымъ картинъ и силы, и никто, подобно ему, не имѣлъ въ такой высокой степени рѣдкаго дара овладѣть душею многолюдства. Во всѣхъ его проповѣдяхъ замѣчены обороты естественно Ораторскіе, метафоры очень смѣлыя, мысли пылкія, новыя и разительныя, всѣ свойства богатаго воображенія, нѣкоторыя черты, a иногда и цѣлыя рѣчи, приготовленныя и писанныя съ жаромъ, даже со вкусомъ. Однажды онъ говорилъ проповѣдь въ церкви Святаго Сульпція въ Парижѣ, 1751 го года. Лучшее общество столицы желало изъ любопытства слышать его. Бриденъ, возшедъ на каѳедру, увидѣлъ въ собраніи многихъ Епископовъ, многихъ Чиновниковъ и безчисленную толпу церковнослужителей. Сіе зрѣлище вмѣсто того, чтобы устрашить Бридена, вдохнуло ему вступленіе, достойное Боссюэта или Демосѳена. Вотъ оно:
«Три видѣ слушателей, для меня столъ новыхъ, я бы долженствовалъ, кажется, растворить уста мои только для того, чтобы просить о снизхожденіи къ бѣдному Миссіонарію, не имѣющему тѣхъ дарованій, которыхъ требуете въ то время, когда хотятъ бесѣдовать съ вами о вашемъ спасеніи. Но чувство души моей совсѣмъ иное; нежели смиряюсь, то не думайте, чтобы я унизился до жалкихъ безпокойствъ суетности!…… Сохрани Боже, чтобы служитель Неба имѣлъ нужду въ извиненіи вашемъ! ибо — кто бы вы ни были — вы грѣшники, мнѣ подобные. Только предъ лицемъ Бога, моего и вашего, чувствую въ сію минуту живое стремленіе поражать грудь свою. До сихъ поръ я возвѣщалъ о справедливости Всевышняго въ храмахъ, покрытыхъ соломою; проповѣдывалъ строгость покаянія злополучнымъ, не имѣющимъ куска хлѣба; открывалъ добрымъ поселянамъ грозныя истины Религіи…. Что я дѣлалъ, нещастной? Опечаливалъ бѣдныхъ, лучшихъ друзей Бога моего, вселялъ страхъ и горесть въ души простыя и вѣрныя, о которыхъ мнѣ должно было жалѣть и утѣшать ихъ! Но здѣсь взоры мои устремляются на однихъ знатныхъ, на богатыхъ, на утѣснителей страждущаго человѣчества, или на грѣшниковъ дерзкихъ и ожесточенныхъ. Ахъ! только здѣсь надлежало гремѣть словомъ святымъ во всей силѣ грома его, и поставить съ собою, на этой каѳедрѣ, съ одной стороны смерть, вамъ грозящую, a съ другой великаго Бога моего, пришедшаго судить васъ. Я держу нынѣ приговоръ вашъ въ рукѣ моей. Трепещите, слушая меня, люди гордые и всѣхъ презирающіе: потребность спасенія, необходимость смерти, безъигвѣстность сего ужаснаго часа для васъ, послѣднее раскаяніе, страшный судъ, малое число избранныхъ, адъ и послѣ всего вѣчность!… Вѣчность! вотъ предметы, о которыхъ хочу говорить съ вами, и которые надлежало мнѣ сохранить для васъ единственно. Ахъ! какая нужда мнѣ въ вашихъ мнѣніяхъ, которыя, можетъ быть осудили бы меня не спасти васъ. Богъ станетъ трогать сердца ваши въ то время, когда недостойной служитель Его будетъ говорить съ вами; ибо я позналъ долговременнымъ опытомъ, сколь велико Его милосердіе. Тогда, пораженные ужасомъ къ прошедшимъ своимъ несправедливостямъ, вы броситесь въ объятія мои, проливая слезы совѣсти и раскаянія, и по силѣ угрызенія найдете меня довольно краснорѣчивымъ.»
Есть важныя одолженія, которыя можемъ дѣлать другъ другу, которыя оставляютъ въ душѣ глубокія впечатлѣнія и вѣчную благодарность; но ничего нѣтъ трогательнѣе гостепріимства искренняго; ничто не обязываетъ сердца нашего такой нѣжною признательностію, какъ сія священная добродѣтель общежитія. Она всегда была отличительною чертою характера Рускихъ; никакія перемѣны свѣта не могли изгладить ее; и хлѣбъ съ солью всегда на столѣ для странника подъ благословеннымъ небомъ моего отечества.
Не изъ Исторіи, но по собственному опыту говорю тебѣ объ этомъ, другъ мой! Выслушай:
На возвратномъ пути своемъ изъ С. Петербурга, верстъ за двенадцать до Клина, переломилася ось нашей коляски (я ѣхалъ съ пріятелемъ) — что дѣлать? Но, къ щастію проишестіе, столь чувствительное для нетерпѣливости увидѣться съ друзьями, случилось въ селеніи, и мы находимъ кузницу и вызываемъ Циклопа, договариваемся о цѣнѣ, и работа начинается. Между тѣмъ, смотримъ на прохладной садикъ и березками осѣненной домикъ помѣщика, которому принадлежала деревня. Полдневной сильной жаръ и чрезмѣрная усталость представляли воображенію нашему сіе тихое жилище чертогами роскоши и наслажденія; любуемся и видимъ слугу, которой подходитъ къ намъ, и проситъ отъ имени Господина посѣтить его. Мы взглянули другъ на друга съ живымъ удовольствіемъ и пошли; идемъ по тѣнистой алеи сада, входимъ на чистой зеленой дворъ, напослѣдокъ — въ комнаты. Почтенной хозяинъ встрѣчаетъ насъ, и привѣтствуетъ самымъ милымъ образомъ; тотчасъ вошла, изъ другаго покоя, и хозяйка, которая осыпала насъ ласками. — "Между тѣмъ, какъ починяютъ вашу коляску,*' сказали оба: «покорно просимъ отдохнуть.» Мы съ трудомъ выражали нашу благодарность: тонъ чистосердечія, непринужденности, простоты — все требовало особеннаго вниманія къ любезнымъ страннопріимцамъ — и мы забывали о ceбѣ…. Любезность ихъ простиралась до того, что они были благодарньк Циклопу своему за удовольствіе, которое онъ доставилъ имъ принимать y себя дорогихъ гостей. Но, первое чувство, изъявленное ими, было трогательное сожалѣніe о разлукѣ съ юнымъ сыномъ, котораго за нѣсколько дней передъ тѣмъ они проводили на службу Царю и Отечеству — въ походъ противъ враговъ тишины и спокойствія. — Ахъ! какъ живо, какъ глубоко чувствуютъ всѣ узы, всѣ обязанности Природы люди въ посредственномъ состояніи, подъ низкимъ кровомъ смиреннаго жилища!… a въ огромныхъ палатахъ, на штофныхъ диванахъ, подъ золотыми карнизами…. Обращаюсь къ моимъ героямъ. Поставили завтракъ, и насъ просятъ отобѣдать. Я готовъ былъ провести y нихъ цѣлой день. Передъ обѣдомъ входятъ двѣ дочери хозяйскія, и сцена удовольствій нашихъ украсилась новою прелестію: одна изъ нихъ (старшая) лицомъ, фигурою и цвѣтомъ молодости и здоровья заставитъ смотрѣть на себя самаго Мизогина. За столомъ говорили о многомъ, но это не мѣшало внимательной хозяйкѣ подчивать гостей усерднѣйшимъ образомъ. — Сидя такъ близко съ милымъ, интереснымъ семействомъ, я вспомнилъ пріятную мечту[1] твою, другъ мой! и погрузился на минуту въ задумчивость сладкую, очаровательную…. Боже мой! когда и для кого объяснится тайна счастія человѣческаго! Не уже ли подлинно одинъ призракъ его мелькаетъ передъ нами? что же оно само? гдѣ же, какъ же можно обладать имъ неотъемлемо?… Кто мнѣ скажетъ!
Почти во всѣ разговоры родительскія чувства вмѣшивали что нибудь относительное къ безцѣнному предмету ихъ — къ милому сыну, несущему жизнь свою на жертву долга. Какъ я понималъ горестное удовольствіе ихъ! какъ старался питать его! — Послѣ обѣда, вкуснаго, свѣжаго и сытнаго, подали десертъ и кофе; бесѣда не перерывалась, и почтенной хозяинъ, говоря о службѣ и состояніи своемъ[2], изъяснялся съ такимъ благородствомъ мыслей, что приводилъ насъ въ восхищеніе,
Напослѣдокъ коляска наша починилась, и мы должны были проститься съ любезными хозяевами. Могу сказать передъ судилищемъ совѣсти, что я прощался съ ними, какъ съ родными, и говорилъ, подобно Карамзину, въ сердцѣ своемъ: "Гостепріимство, священная добродѣтель! если я когда нибудь тебя забуду, то пусть навѣки останусь бездомнымъ странникомъ на землѣ, и нигдѣ не найду втораго Петра Алексѣевича Киреева!
Нѣкоторой славной Критикъ, собравъ всѣ ошибки одного знаменитаго Поэта, поднесъ ихъ въ даръ Аполлону. Сей богъ принялъ даръ благосклонно и рѣшился наградить приличнымъ образомъ Автора за трудъ его; въ такомъ намѣреніи велѣлъ положить передъ нимъ кучу ржи, еще не молоченой; потомъ приказалъ ему отдѣлить солому отъ хлѣба, и класть ее особливо. Критикъ началъ работу съ великимъ искуствомъ и удовольствіемъ, и когда окончилъ ее, то Аполлонъ подарилъ его — соломою.
- ↑ Смотри Подарокъ друзьямъ моимъ, сочиненіе А. Таушева. Ав.
- ↑ Онъ имѣетъ только пять сотъ руб. дохода — и угащиваетъ съ такимъ удовольствіемъ, люди одѣты такъ хорошо, столъ такой изобильной, въ покояхъ такъ чисто!… Войдите же къ богачу и вы услышите горькія сѣтованія на трудность жизни!… Ахъ! они бѣдны въ самомъ дѣлѣ. Ав.