132.Вошел я в школу грамматиста Дионисия[1] и увидел там, по-видимому, благовоспитаннейших из юношей, с их отцами и любителями[2]. Случилось, что в то время два мальчика спорили между собою, а о чём, — я не довольно расслушал: казалось только, будто или об Анаксагоре, или об Инопиде[3]. Они, заметно, описывали круги и, разводя руками, B. старались движением их выразить какие-то наклонения[4]. Тогда я — а мне пришлось сидеть подле любителя одного из них — толкнул его локтем и спросил: о чём эти мальчики так серьезно рассуждают? Видно, велик и прекрасен предмет, прибавил я, о котором идет у них такая серьезная беседа. — Какой там великий и прекрасный! отвечал он; говорят о небесных явлениях и вдаются в философское пустословие. — Удивившись его ответу, я сказал: молодой человек! разве стыдно, кажется тебе, философствовать? C. Иначе зачем говоришь с такою досадою? — А другой — соперник его в любви, по случаю, сидевший близко, выслушав мой вопрос и его ответ, примолвил: ты не думаешь о своей пользе, Сократ, когда обращаешься с вопросами к такому, человеку, который философию почитает делом постыдным. Неужели не знаешь, что всю свою жизнь провел он, сгибая шею[5], наполняя брюхо и предаваясь сну. Посему что иное, думаешь, будет он отвечать тебе, как не то, что D. философия есть дело постыдное? — Этот любитель наставлен был в музыке, а другой, которого он порицал, — в гимнастике[6]. И мне показалось, что другого, которого я спрашивал, надобно оставить, потому что сам он выдавал себя опытным не в слове, а в деле, и распросить первого, того, который брал на себя роль человека мудрейшего, чтобы, по E. возможности, получить от него пользу. Итак, я сказал, что вопрос предложен был мною всем вообще; поэтому, если ты думаешь ответить лучше, чем он, то я спрашиваю тебя о том же самом, о чём и его: — кажется ли тебе, или нет, что философствовать — дело прекрасное?
133.Едва только начали мы говорить, мальчики, услышав нас, замолчали, прекратили свой спор и стали нас слушать. Что почувствовали при этом влюбленные, — не знаю: но я был поражен; потому что молодость и красота всегда почти[7] поражают меня. Казалось, впрочем, что и другой был под пытками не меньше моего, и потому весьма почтительно отвечал мне. — Ведь если бы, Сократ, говорил он, B. и я думал, что философствовать стыдно, то не мог бы назвать человеком ни себя, ни другого, имеющего такое настроение, указав при этом на своего соперника и говоря громко, чтобы слышал его любимый им мальчик. — А я сказал ему: стало быть, философствовать, по твоему мнению, — хорошо? — И конечно, отвечал он. — Но что? спросил я: кажется ли тебе, что возможно знать, прекрасно или постыдно C. какое-нибудь дело, не узнав наперед, что такое оно? — Невозможно, сказал он. — Следовательно, ты знаешь, примолвил я, что значит — философствовать? — И очень, отвечал он. — Что же это такое? спросил я. — Что иное, как не дело, указываемое Солоном? Ведь Солон в одном месте говорит[8]:
|
Старею, многому во все дни научаясь. |
И мне кажется, что намеревающийся философствовать, — молод ли он, или стар, — всегда должен изучать что-нибудь одно, так чтобы знать в жизни как можно более. — С первого раза я подумал, что эти слова нечто значат, и потому, несколько поразмыслив, спросил его: не почитаешь ли ты D. философии многознанием? — А он в ответ: и очень. — Но представляется ли тебе, спросил я опять, что философия есть дело только прекрасное, или и доброе? — И очень доброе, отвечал он. — А в одной ли философии усматриваешь эту особенность, или таковы и другие занятия? Например, любовь к гимнастике почитаешь ты расположением нетолько прекрасным, но и добрым, или нет? — Об этом, сказал он очень иронически, — надвое: для этого пусть будет сказано, говорит, что она — ни то ни сё; а для тебя, Сократ, — почитаю ее делом прекрасным и добрым. — Но думаешь ли, что в гимназиях многотруженичество есть свидетельство любви E. к гимнастике? — Конечно, отвечал он; равно как и в философствовании многознание я почитаю любовью к мудрости[9]. — Потом я сказал: кажется ли тебе, что любители гимнастических упражнений желают чего-нибудь другого, кроме того, что может улучшать их тело? — Этого, отвечал он. — А правда ли, спросил я, что большие труды улучшают тело? — Да как же небольшими-то трудами мог бы кто улучшить 134. его? — Тут мне показалось, что любитель гимнастических упражнений возбужден уже помогать мне своею опытностью в гимнастике. Поэтому я спросил другого: а ты-то что же молчишь у нас, почтеннейший, когда он говорит это? Не кажется ли и тебе, что люди улучшают свои тела скорее большими трудами, чем умеренными? — Я думал, Сократ, как вообще говорят об этом, отвечал он, и теперь знаю, что B. улучшают тело труды умеренные[10]; а почему? — вот тебе человек, от забот незнающий ни сна, ни пищи, ни гибкости в шее, ни полноты в теле. — Когда он сказал это, — мальчики выразили удовольствие и засмеялись, а тот покраснел. — Потом я сказал: что? ты уже соглашаешься, что и не большие и не малые труды улучшают человеческое тело, а умеренные? Неужели хочешь пустить свое слово в борьбу C. с нами двумя? — А он в ответ: побороться с этим мне было бы приятно, и я знаю, что мог бы помочь сказанному мною положению, хотя бы даже предложил я другое, еще слабее теперешнего; это ничего не значит: но с тобою спорить против убеждения не имею надобности, и соглашаюсь, что благосостояние человеческому телу доставляют труды не большие, а умеренные. — А что пища? спросил я: когда она — D. вмеру, или когда её много? — Согласился и касательно пищи. Потом я заставлял его согласиться и во всём прочем относительно тела, что, то есть, полезнее ему умеренное, а не большое и не малое, — и он признал умеренное. Что же теперь касательно души? спросил я: умеренное ли полезно ей в вещах предлагаемых, или неумеренное? — Умеренное, отвечал он. — Но одно из вещей, предлагаемых душе, не суть ли науки? — Согласился. — Стало быть, и в науках E. полезно умеренное, а не многое? — Подтвердил. — Но кого спрашивая, спросили бы мы справедливо об умеренных трудах и об умеренной пище относительно тела? — Мы согласились все трое, что врача и педотрива. — Кого опять о посеве семян, — сколько их нужно вмеру? — И тут согласились, что земледельца. — Но о засаждении души науками и о засевании её, кого спрашивая, спросили бы мы справедливо, — сколько и каких будет вмеру? — Тут уже все мы пришли 135. в затруднение. — И вот я, шутя, спросил их: хотите ли, — так как мы теперь в недоумении, — спросим этих мальчиков? Или, может быть, нам стыдно, как тем женихам, которые, по словам Омира[11], не соглашались, чтобы кто другой натянул им лук.
Видя, что они моим вопросом приведены в отчаяние, я попытался рассмотреть его иначе и сказал: какие особенно предполагаем мы науки, которые должен изучать человек философствующий, если ему нужны не все и немногие? — На этот вопрос мудрейший отвечал: прекрасно было бы и прилично знать те науки, с которыми можно бы внесть в B. философию больше славы. Философия украшалась бы величайшею славою, если бы казалась опытною во всех науках, а не то, — по крайней мере в весьма многих и особенно важнейших, изучая в них то, что изучать прилично людям свободным, то есть всё, относящееся к мыслящей силе, а не к ручной работе[12]. — Так ли ты разумеешь это, как бывает в деле строительном? Там отличного плотника можно нанять за пять или за шесть мин: а архитектора не наймешь и за десять тысячь драхм; их немного во всей C. Элладе. Не такое ли нечто говоришь ты? — Выслушав меня, он согласился, что и сам так думает. — Потом я спросил его: не невозможное ли дело — одному и тому же человеку изучить даже только две науки, не говоря уже о многих и важнейших? — Но ты не так понимай меня, Сократ, примолвил он, как бы я говорил, что философствующему надобно владеть каждою наукою, так чтобы, то есть, в известной науке был он мастер, но лишь D. сколько прилично человеку свободному и образованному, чтобы, следуя за речью мастера больше других, мог он присоединить и собственную мысль, и таким образом казался приятнее и мудрее в сравнении с теми, которые всегда присутствуют[13] при рассуждениях и делах, имеющих отношение к известным наукам. — А я, так как всё еще недоумевал, что хотелось ему выразить, сказал: Понимаю ли я, что разумеешь E. ты под именем философа? Мне кажется, ты говоришь, каковы на поприще пентатлы[14] в сравнении со скороходами и борцами: те хотя и отстают[15] от этих в обычных им подвигах, и сравнительно с ними занимают вторую степень; за то первенствуют пред прочими подвижниками и побеждают их. Может быть, такое что-нибудь, по твоему мнению, делает и философствование в тех людях, которые преданы ему. Относительно разумения, — 136. они в науках отстают от первых, но занимая второе место, одолевают других: так что человек философствующий бывает по всему подвысшим[16]. По-видимому, на такое нечто указываешь ты. — А ведь хорошо, кажется мне, Сократ, составил ты понятие о философе, уподобив его пентатлу[17]. Он в самом деле таков, что не порабощается никакому делу и ни над чем не трудится до точности; так что этим одним хотя и отстает от занятия всех других, каковы, например, мастера, однакож вмеру всего B. касается.
После этого ответа, я, желая ясно узнать, что он говорит, спросил его: людей добрых полезными ли почитает он, или бесполезными[18]? — Конечно полезными, Сократ, отвечал он. — Но правда ли, что если добрые полезны, то злые бесполезны? — Согласился. — Что ж? философов полезными ли почитаешь ты, или нет? — Он признал их полезными; и даже весьма полезными, говорит, почитаю их. — Давай C. же разузнаем, правду ли ты говоришь. К чему, нам полезны эти подвысшие? Ведь явно, что философ хуже каждого из лиц, владеющих наукою. — Согласился. — Положим, сказал я, что либо самому тебе, либо кому из друзей твоих, о которых имеешь ты особенное попечение, случилось бы захворать: желая восстановить здоровье, того ли высокого философа привел бы ты в свой дом, или взял бы врача? — Того и другого, отвечал он. — Не говори мне: того и другого, примолвил я, но — кого особенно и прежде. — В том-то никто не будет сомневаться, что особенно и прежде — врача. — D. А что? на застигнутом бурею корабле кормчему ли вверил бы ты себя и свое, или философу? — Кормчему. — Не так ли и во всём прочем, — пока есть какой-нибудь мастер, — философ E. бесполезен? — Явно, сказал он. — Так нужен ли нам теперь философ? Ведь у нас есть мастера, и мы согласились, что добрые полезны, а злые бесполезны. — Принужден был согласиться. — Что же? спрашивать ли тебя о том, что отсюда следует[19]. Нельзя ли предложить вопрос погрубее? — Спрашивай, о чём хочешь. — Не ищу ничего, кроме соглашения высказанных положений, примолвил я. Беседа шла 137. так: мы согласились, что философия — дело прекрасное[20], что философы добры, и что добрые полезны, а злые бесполезны. Потом опять согласились, что философы, пока есть мастера, бесполезны; а мастера всегда есть. Не дано ли на это согласия? — Конечно, отвечал он. — Стало быть, мы, как видно, согласились, по крайней мере на твоем основании, что если философствовать значит быть знатоком наук по тому способу, о каком ты говоришь; то философы, пока между людьми есть науки[21], также злы (и бесполезны[22]). Но как бы не нашлось, что они не таковы друг мой, и не открылось, что B. философствовать значит не то, что заниматься науками и, развлекаясь пытливостию, проводить жизнь в корпеньи и многознании, а нечто другое. Ведь мне думалось, что люди, занимающиеся науками, составляют ненавистный класс чернорабочих.
Мы яснее узнаем, правду ли я говорю, если ты ответишь на следующий вопрос: кто умеет правильно наказывать лошадей? те ли, которые делают их лучшими, или иные? — Которые делают лучшими. — Ну а собак — не улучшающие ли C. их умеют правильно и наказывать? — Да. — Стало быть, — та же наука как делает лучшими, так и правильно наказывает? — Полагаю, сказал он. — Что еще? та ли наука, которая делает лучшими и правильно наказывает, — эта ли самая различает добрых и худых, или иная? — Эта самая, сказал он. — Но захочешь ли то же принять и относительно людей? Та ли наука, которая делает их лучшими, эта ли D. самая и правильно наказывает и различает добрых от худых? — Конечно, отвечал он. — И которая одного, та и многих, а которая многих, та и одного? — Да. — То же ли в отношении к лошадям и ко всем другим животным? — Полагаю. — Какое же есть знание, правильно наказывающее в городах людей развратных и беззаконных? не судебное ли? — Да. — А иным ли каким называешь и справедливость[23], или этим? — Не иным, а этим. — Но которым правильно наказывают, не тем же ли узнают, кто добр и кто зол? — E. Тем. — И кто знает одного, тот узнает и многих? — Да. — А кто не знает многих, тот не узнает и одного? — Полагаю. — Поэтому, если лошадь не знает добрых и худых лошадей, то не знает и себя, какова она? — Полагаю. — И если бык не знает худых и добрых быков, то не знает и себя, каков он[24]? — Да, сказал он. — То же, если и собака? — Согласился. — Что же, когда человек какой не знает 138. добрых и злых людей, неужели не знает и себя, добр ли он, или зол, так как и сам человек? — Уступил. — А не знать себя — рассудительным ли значит быть, или нерассудительным? — Нерассудительным. — Следовательно, знать самого себя — значит быть рассудительным[25]? — Полагаю, сказал он. — Это-то, видно, предписывает и дельфийская надпись, когда внушает рассудительность и справедливость? — Вероятно. — Ею же умеем мы и правильно наказывать[26]? — Полагаю. — Но то, чем умеем мы правильно B. наказывать, не есть ли справедливость, а то, чем различаем себя и других, не есть ли рассудительность? — Вероятно, сказал он. — Стало быть, справедливость и рассудительность — одно и то же. — Видимо. — Да ведь так-то и города благоденствуют, когда люди, поступающие несправедливо, бывают наказываемы. — Ты правду говоришь, примолвил он. — Стало быть, и политика — то же самое. — Подтвердил. — Что же? когда правильно устрояется город одним человеком, — имя ему не тиран ли и царь? — Полагаю. — И не царскою ли и тиранскою наукою устрояет он? — Так. — Стало быть, эти науки одни и те же с прежними? — Видимо. — Что же? когда один C. человек правильно устрояет дом, — какое имя ему, — не домоправитель ли и господин? — Да. — Справедливостью ли также и он благоустрояет дом, или иною какою наукою? — Справедливостью. — Стало быть, царь, тиран, политик, домоправитель, господин, человек рассудительный, справедливый, как видно, — одно и то же; и наука царская, тираническая, политическая, властительная, домоправительная, справедливость, рассудительность — наука одна. — Явно, что так, сказал он. — А не стыдно ли философу, когда врачь говорит D. о больных, не иметь силы ни следовать за ним, ни принимать участие в словах и делах его, равно как и всякого другого мастера? Таким же образом, когда говорит судья, царь, или другой кто из тех, о которых недавно рассуждали, не стыдно ли ему не мочь ни следовать за их речами, ни привносить собственное слово о предметах их беседы? — Как не стыдно, Сократ, о таких-то важных делах не уметь ничего промолвить со своей стороны? — Так неужели и тут скажет мы, говорил я, что философ должен быть E. пентатлом, лицом подвысшим, и занимая между всеми второе место, в то же время оставаться бесполезным, пока есть кто-нибудь из тех? Во-первых, он не может вверять свой дом другому и иметь в нём второе место; но надобно наказать его, чтобы он судил правильно, и тогда только дом его будет хорошо управляем. — Он уступил мне. — А если потом-то уже и друзья станут вверять ему ходатайство[27], и город велит разбирать общественные дела либо судить; то 139. в этом случае, друг мой, стыдно ему являться вторым или третьим, и не занимать первого места. — Мне кажется. — Стало быть, далеко нам до того, почтеннейший, чтобы философствование поставлять в многознании и занятиях науками.
Когда я сказал это, — тот мудрец, пристыженный вышесказанными рассуждениями, замолчал; а этот, неученый, подтвердил мои слова. Прочие же похвалили всё, что было говорено.
Примечания
- ↑ У этого Дионисия, по свидетельству Диогена Лаэрция (III, 5) и других, учился грамматике и Платон. По Олимпиодору, который признавал этот диалог подлинным, Платон для того именно и избрал сценою его школу Дионисиеву, ῖνα μηδὲ Διονύσιος ὁ διδάσκαλος ἄμοιρος εἴῃ τῆς παρὰ Πλάτωνι μνήμης. Но нет никакой вероятности, чтобы философ наш оставил такой памятник своему учителю, — во-первых потому, что этот разговор слишком короток, во-вторых потому, что имя Дионисия упомянуто в нём как бы мимоходом, и ничто другое не относится к его чести. А что Сократ зашел в его школу, — из этого ничего не следует; потому что он посещал разные места общественных собраний.
- ↑ Это вступление в разговор напоминает о вступлениях Лизиса и Хармида. Можно думать, что первое есть подражание последним.
- ↑ Об Анаксагоре, философе ионийской школы, ученике Анаксимена и учителе Перикла, Эврипида, а по некоторым, и Сократа, говорит история философии. Есть древние свидетельства и об Инопиде. Диодор сицилийский, Элиан, Плутарх, Секст Эмпирик, Стобей и другие называют его Хиосцем, современником Анаксагора, и говорят, что он путешествовал в Египет, находился там в сношении со жрецами и астрономами, и вывез оттуда множество сведений в геометрии и астрономии. Aelian. Varr. Hist. X, 6. Procl. in Eucl. p. 19, 75, 87.
- ↑ Они рассуждали, то есть, о предметах астрономии и руками изображали движение и наклонение небесных тел, стараясь приблизиться к воззрениям Анаксагора и Инопида. А что это были за наклонения, видно из учения, приписываемого Диогеном Лаэрцием Анаксагору: «звезды сначала восходят куполообразно, так что на высоте земли всегда бывает видима полярная звезда. Потом они принимают движение наклонное.» Причину этого наклонения Плутарх (de plac. Philosoph. II, 8) объясняет так: «оно бывает или ἐκ τοῦ αυτομάτου, или, может быть, ὑπὸ προνοίας, ῖνα ἃ μέν τινα ἀοίκητα γένηται, ἃ δὲ οἰκητὰ μέρη τοῦ κόσμου κατὰ ψύξιν καὶ ἐκπύρωσιν καὶ εὐκρασίαν.
- ↑ Сгибая шею — τραχηλιζόμενος. Этот глагол, по всей вероятности, имел употребление провербиальное и, кажется, значил то же, что у нас — гнуть шею, то есть всем кланяться, у всех заискивать милости и покровительства. Что это именно значение надобно соединять здесь со словом τραχηλιζόμενος, видно из того, что далее (p. 134 B) противуполагается ему ἀτριβῆ τὸν τράχηλον ἔχων, то есть человек, у которого не терта шея, или, как у нас говорят, у кого палка в спине. Впрочем, употребление глагола τραχηλίζεσθαι объяснили Cuper. Obss. II, 12. Faber. Agonist. I, 11.
- ↑ Указание на воспитание соперников сделано здесь, конечно, не без цели. Известно, что на музыку и гимнастику Платон смотрел, как на искусства противоположные: музыка, по его мнению, относилась к образованию души, а гимнастика — к развитию и укреплению тела. De Rep. II, p. 246. Legg. X, p. 795. Prot. p. 326. Поэтому музыканты причислялись к людям мыслящим и ученым, а гимнастики — к практикам; те — περὶ λόγων ἔμπειροι, а эти — περὶ ἔργων.
- ↑ Всегда почти — ἀεί ποτε. Такое именно значение получают эти частицы в соединении. Eurip. Heracl. v. 330. Sophocl. Aiac. v. 320. Herodot. I, 58. VII, 193.
- ↑ Этот стих Солона приводится также в Лахесе (p. 188 B) и в Государстве (VII, p. 536 B).
- ↑ Сократ сравнивает φιλοσοφίαν и φιλογυμναστίαν; потому что как первой свойственна πολυμάθεια, так последней — πολυπονία. Но потом он доказывает, что πολυπονία, которую почитают средством для укрепления тела, в самом деле не полезна телу: а потому и πολυμάθεια, говорит, не полезна философии.
- ↑ Это мнение взято, кажется, у Иппократа, который, рассуждая о народных болезнях (§ 6), говорит так: πόνοι, σιτία, ποτά, ὕπνος, ἀφροδίσια, πάντα μέτρια. И это мнение было, по-видимому, очень распространено, как показывает прибавленная здесь формула: τὸ λεγόμενον δη τοῦτο.
- ↑ См. Odyss. XXI, v. 285 sqq.
- ↑ Говорящий это имеет в виду различие искусств благородных и низких и колет своего соперника, полагающего достоинство человека в силе рук и в ремесленнических упражнениях. Под искусствами благородными здесь разумеются те, которыми развивается рассудок и приобретается способность мыслить и говорить обо всём. Впрочем, это видно и из следующего далее примера τῶν τεκτόνων и τοῦ ἀρχιτέκτονος: строители, или плотники, как ремесленники, сравнительно с архитектором, которого цель состоит в сообразительности и развитии идеи, бывают дешевы.
- ↑ Присутствуют, τῶν παρόντων, — указывается на силы исполнительные или рабочия.
- ↑ Собеседник Сократа под именем философа хочет понимать, очевидно, энциклопедиста, который знает все науки, не изучая ни одной до точности. Заметив это, Сократ представляемого им философа сравнивает с пентатлом, рассматриваемым относительно к скороходам и борцам. А пентатлом древние Греки провозглашали такого подвижника на публичных гимнастических играх, который одерживал победу, или получил венок во всех пяти родах принятых тогда состязаний телесной силы. Эти состязания были: беганье, скаканье, бросанье диска (круглого каменного кружка), метанье копья, борьба. Симонид (Ανθολ. l. 1, с. 1) все эти роды гимнастических подвигов высказал в следующем стихе:
Ἄλμα, ποδωχείην, δίσκον, ἄκοντα, πάλην.
А Евстафий поставляет их в таком порядке: ἄλμα, πάλην, δίσκευμα, ἀκόντιον καὶ δρόμον.
- ↑ Это место имел, кажется, в виду Лонгин (De sublim, sect. 3, 4), сравнивая Иперида с Димосфеном: ἔστι γὰρ αὐτοῦ (Иперид) πολυφωνότερος καὶ πλείους ἀρετὰς ἔχων καὶ σχεδὸν ὕπακρος ἐν πᾶσιν, ὡς ὁ πεντάθλος, ὥςτε τῶν μὲν πρωτείων ἐν ἄπασι τῶν ἄλλων ἀγωνιστῶν λείπεσθαι, πρωτευειν δὲ τῶν ἰδιωτῶν.
- ↑ Подвысшим — ὕπακρόν τινα, который, то есть, уступает только первому, или специалисту в известной науке, и потому удерживает за собою τὰ δευτερεῖα. Это слово, сколько можем помнить, у Платона нигде не встречается.
- ↑ Древность многих ученых людей называла пентатлами, когда видела, что они имеют много сведений во всех родах наук. Так Диоген Лаэрций (IV, 37) говорит о Димокрите: ἦν γὰρ ὡς ἀληθῶς ἐν φιλοσοφία πένταθλος, ἤσκετο γὰρ τὰ φυσικὰ καὶ τὰ ἠθικά, ἀλλὰ καὶ τὰ μαθηματικὰ καὶ τοὺς ἐγκυκλίους λόγους, καὶ περὶ τεχνῶν πασῶν εἴχεν ἐμπειρίαν. По той же причине и Эратосфен киринейский прозван был Βῆτα καὶ πένταθλος, потоку что τὸ δευτερεύειν ἐν παντὶ εἴδει παιδίας τοῖς ἄκροις ἐγγίσατο. См. Svid. h. v. Plat. Hipp. min. p. 368 sqq. Hipp. maj.
- ↑ Когда собеседник Сократа определил философию так, что поставил ее в обладании многими познаниями по всем наукам; тогда Сократ начинает доказывать, что ὕπακρος ἀνὴρ имеет меньше значения сравнительно со специалистами по каждой науке, и что, следовательно, пока специалисты есть, — философы бесполезны. Таким образом прежние положения собеседника оказываются опровергнутыми.
- ↑ Что же? спрашивать ли тебя о том, что отсюда следует? Греческий текст читается так: τί οὖν μετὰ τοῦτο ἔρωμαί σε; то есть, о чём после этого спросить тебя? Но такой вопрос представляется крайне нелепым. Как будто бы, то есть, Сократ недоумевал, о чём бы еще говорить, тогда как из вышесказанного явно следовало, что философы нетолько бесполезны, но и злы; и вывод этого следствия мог казаться действительно грубым или жестким. Посему Стефан, мне кажется, справедливо догадывается, что приведенный текст надобно читать так: τί οὖν; τὸ μετὰ τοῦτο ἔρωμαί σε; формула τὸ μετὰ τοῦτο в таком смысле употребляется и у Платона, Criton. p. 49 E. Euthyphr. p. 12 D. При этом изъяснении, понятен будет и тон дальнейшей речи: не ищу ничего, кроме соглашения высказанных положений.
- ↑ После слов: философия — дело прекрасное, следует по-гречески: καὶ αὐτοὶ φιλόσοφοι εἶναι. Но это — явная вставка, даже искажающая конструкцию. Посему эти слова надобно почитать глоссемою. Здесь делается указание на стр. 133 D.
- ↑ Пока между людьми есть науки, ἔως ἂν ἐν ἀνθρώποις τέχναι ὦσιν. Гевзде правильно замечает, что здесь, вместо τέχναι, надобно читать τεχνίται; потому что бесполезность философов доказывается существованием не наук, а старшин, большаков или мастеров в науках.
- ↑ И бесполезны — καὶ ἀχρήστους. Это слово здесь мне кажется вовсе излишним, как ни к чему неслужащее повторение того, что сказано перед этим: τοὺς φιλοσόφους ὡμολόγήσαμεν, ἔως ἂν δημιουργοὶ ὧσιν, ἀχρήστους εἶναι.
- ↑ Писатель здесь смешивает науку судопроизводства со справедливостью. Платон в Горгиасе говорит нетак. Наука судопроизводства определяется формою законов; а справедливость имеет в виду самое существо их и, основываясь на идее истины и добра, стоит выше всякого положительного закона.
- ↑ Нетрудно ни для кого заметить, как нелепо приводятся эти примеры. У Платона, если берутся они и из низшей области предметов, то всегда как-то кстати, и приводятся со вкусом.
- ↑ Это самое определение рассудительности читается в Хармиде (p. 164 D. E) и в Алкивиаде I-м (p. 124 A); писатель, вероятно, имел в виду эти места.
- ↑ Этими словами начинается доказательство того, что для философа πολυμαθεία ненужна, а требуется только σωφροσύνη и δικαιοσύνη. Есть наука наказывать людей и делать их лучшими, говорит Сократ, и эта наука называется справедливостью. Но справедливость должна соединяться с познанием себя и других; а это познание себя есть рассудительность; следовательно, рассудительность и справедливость — одно и то же. Потом, справедливость состоит в сохранении правды при управлении обществом и домом; а наука управлять обществом есть политика, наука же управлять домом называется экономикою; следовательно, справедливость, политика и экономика опять — одно и то же. Но так как во всём этом философ занимает не второе, а первое место, то философия должна состоять не в приобретении многоразличных познаний, а только в справедливости и рассудительности.
- ↑ У Афинян было два рода ходатаев по делам, или адвокатов: одни избираемы были жребиями публично на год и потому их называли κληρωτοὺς διαιτητάς; а другие, о которых здесь говорится были κατ᾽ ἐπιτροπὴν διαιτηταί. К этим обращались люди частные и вверяли ведение тяжебных своих дел. О тех и других подробнее говорит Буддей Comment. in lingv. Gr. p. 150. Этот же вопрос хорошо раскрыт в книге Гутвалькера über die öfentlichen u. Privatschiedsrichter in Athen.