[167]
— Такъ и хруститъ во мнѣ! Славный морозище!—сказалъ снѣгуръ.—Вѣтеръ-то, вѣтеръ-то такъ и кусаетъ! Просто любо! А эта что глазѣетъ, пучеглазая?—Это онъ про солнце говорилъ, которое какъ разъ заходило.—Нечего, нечего! Я и не смигну! Устоимъ!
Вмѣсто глазъ у него торчали два осколка кровельной
[168]черепицы, вмѣсто рта—обломокъ старой грабли; значитъ онъ былъ и съ зубами.
На свѣтъ онъ появился при радостныхъ „ура“ мальчишекъ, подъ звонъ бубенчиковъ, скрипъ полозьевъ и щелканье извозчичьихъ кнутовъ.
Солнце зашло, и на голубое небо выплыла луна, полная, ясная!
— Ишь, съ другой стороны ползетъ!—сказалъ снѣгуръ. Онъ думалъ, что это опять солнце показалось.—Я все-таки отучилъ ее пялить на меня глаза! Пусть себѣ виситъ и свѣтитъ потихоньку, чтобы мнѣ видно было себя!.. Ахъ, кабы мнѣ ухитриться какъ-нибудь сдвинуться! Такъ бы и побѣжалъ туда на ледъ покататься, какъ давеча мальчишки! Бѣда—не могу двинуться съ мѣста!
— Вонъ! Вонъ!—залаяла старая цѣпная собака; она немножко охрипла—съ тѣхъ поръ еще, какъ была комнатною собачкой и лежала у печки.—Солнце выучитъ тебя двигаться! Я видѣла, что было въ прошломъ году съ такимъ, какъ ты, и въ позапрошломъ тоже! Вонъ! Вонъ! Всѣ убрались вонъ!
— Что ты толкуешь, дружище?—сказалъ снѣгуръ.—Вонъ та пучеглазая выучитъ меня двигаться?—Снѣгуръ говорилъ про луну.—Она сама-то удрала отъ меня давеча: я такъ пристально посмотрѣлъ на нее въ упоръ! А теперь вонъ опять выползла съ другой стороны!
— Много ты смыслишь!—сказала цѣпная собака.—Ну да, вѣдь, тебя только что вылѣпили! Та, что глядитъ теперь, луна, а то, что ушло, солнце; оно опять вернется завтра. Ужо́ оно подвинетъ тебя—прямо въ канаву! Погода перемѣнится! Я чую,—лѣвая нога заныла! Перемѣнится, перемѣнится!
— Не пойму я ее что-то!—сказалъ снѣгуръ.—А сдается, она сулитъ мнѣ недоброе! Та пучеглазая, что зовутъ солнцемъ, тоже не другъ мнѣ, я ужъ чую!
— Вонъ! Вонъ!—пролаяла цѣпная собака, три раза повернулась вокругъ самой себя и улеглась въ своей конурѣ спать.
Погода и въ самомъ дѣлѣ перемѣнилась. Къ утру вся окрестность была окутана густымъ, тягучимъ туманомъ; потомъ подулъ рѣзкій, леденящій вѣтеръ, и затрещалъ морозъ. А что за красота была, когда взошло солнышко!
Деревья и кусты въ саду стояли всѣ осыпанныя инеемъ,—точно лѣсъ изъ бѣлыхъ коралловъ! Всѣ вѣтви словно
[169]покрылись блестящими бѣлыми цвѣточками! Мельчайшія развѣтвленія вѣтвей, которыхъ лѣтомъ и не видно изъ за густой листвы, теперь ясно вырисовывались тончайшимъ кружевнымъ узоромъ ослѣпительной бѣлизны; отъ каждой вѣтки какъ будто лилось сіянье! Плакучая береза, колеблемая вѣтромъ, казалось, ожила; длинныя вѣтви ея съ пушистою бахрамой тихо шевелились—точь въ точь, какъ лѣтомъ! Вотъ было великолѣпіе! Встало солнышко… Ахъ! какъ все вдругъ засверкало и загорѣлось крошечными, ослѣпительно-бѣлыми огоньками! Все было точно осыпано алмазною пылью, а на снѣгу переливались крупные брилліанты!
— Что за прелесть!—сказала молодая дѣвушка, вышедшая въ садъ подъ руку съ молодымъ человѣкомъ. Они остановились какъ разъ возлѣ снѣгура и смотрѣли на сверкающія деревья.
— Лѣтомъ такого великолѣпія не увидишь!—сказала она, вся сіяя отъ удовольствія.
— И такого молодца—тоже!—сказалъ молодой человѣкъ, указывая на снѣгура.—Онъ безподобенъ!
Молодая дѣвушка засмѣялась, кивнула головкой снѣгуру и пустилась съ молодымъ человѣкомъ по снѣгу въ припрыжку; такъ и захрустѣло у нихъ подъ ногами, точно они бѣжали по крахмалу.
— Кто такіе приходили эти двое?—спросилъ снѣгуръ цѣпную собаку.—Ты, вѣдь, живешь тутъ подольше меня; знаешь ты ихъ?
— Знаю!—сказала собака.—Она гладила меня, а онъ бросалъ косточки,—такихъ я не кусаю.
— А что же они изъ себя изображаютъ?—спросилъ снѣгуръ.
— Парррочку!—сказала цѣпная собака.—Вотъ они поселятся въ конурѣ и будутъ вмѣстѣ глодать кости! Вонъ! Вонъ!
— Ну а значатъ они что-нибудь, какъ вотъ я да ты?
— Да, вѣдь, они господа!—сказала цѣпная собака.—Куда какъ мало смыслитъ тотъ, кто только вчера вылѣзъ на свѣтъ Божій! Это я по тебѣ вижу! Вотъ, я такъ богата и годами и знаніемъ! Я всѣхъ, всѣхъ знаю здѣсь! Да, я знавала времена получше!.. Не мерзла тутъ въ холодъ на цѣпи! Вонъ! Вонъ!
— Славный морозецъ!—сказалъ снѣгуръ.—Ну, ну, разсказывай, разсказывай! Только не греми цѣпью, а то меня просто коробитъ!
— Вонъ! Вонъ!—залаяла цѣпная собака.—Я была
[170]щенкомъ, крошечнымъ, хорошенькимъ щенкомъ и лежала на бархатныхъ креслахъ, тамъ въ домѣ, лежала на колѣняхъ у знатныхъ господъ! Меня цѣловали въ мордочку и вытирали лапки вышитыми платками! Звали меня „Милкой“, „Крошкой“!.. Потомъ я подросла, велика для нихъ стала, и меня подарили ключницѣ; я попала въ подвальный этажъ. Ты можешь заглянуть туда; съ твоего мѣста отлично видно. Такъ вонъ въ той коморкѣ я и зажила барыней, да, барыней! Тамъ хоть и пониже было, да зато спокойнѣе, чѣмъ на верху: меня не таскали и не тискали дѣти. Ѣла я тоже не хуже, если еще не лучше! У меня была своя подушка и еще… тамъ была печка, самая чудеснѣйшая вещь въ свѣтѣ въ такія холода! Я совсѣмъ уползала подъ нее!.. О, я и теперь еще мечтаю объ этой печкѣ! Вонъ! Вонъ!
— Развѣ ужъ она такъ хороша, печка-то?—спросилъ снѣгуръ.—Похожа она на меня?
— Ничуть! Вотъ сказалъ тоже! Печка черна, какъ уголь; у нея длинная шея и мѣдное пузо! Она такъ и пожираетъ дрова, огонь пышетъ у нея изо рта! Рядомъ съ нею, подъ нею—настоящее блаженство! Ее видно въ окно, погляди!
Снѣгуръ посмотрѣлъ и въ самомъ дѣлѣ увидалъ черную блестящую штуку съ мѣднымъ животомъ; изъ него свѣтился огонь. Снѣгура вдругъ охватило какое-то странное желаніе,—въ немъ какъ будто зашевелилось что-то… Что такое нашло на него, онъ и самъ не зналъ и не понималъ, хотя это понялъ бы всякій человѣкъ, если, разумѣется, онъ не снѣгуръ.
— Зачѣмъ же ты ушла отъ нея?—спросилъ снѣгуръ собаку.—Какъ ты могла уйти оттуда?
— Пришлось поневолѣ!—сказала цѣпная собака.—Они вышвырнули меня и посадили на цѣпь. Я укусила за ногу младшаго барчука,—онъ хотѣлъ отнять у меня кость! „Кость за кость!“ думаю себѣ… А они осердились, и вотъ—я на цѣпи! Потеряла голосъ… Слышишь, какъ я хриплю? Вонъ! Вонъ! Вотъ тебѣ и вся недолга!
Снѣгуръ ужъ не слушалъ; онъ не сводилъ глазъ съ подвальнаго этажа, съ коморки ключницы, гдѣ стояла на четырехъ ножкахъ желѣзная печка, величиной съ самаго снѣгура.
— Во мнѣ что-то такъ странно шевелится!—сказалъ онъ.—Неужели я никогда не попаду туда? Это, вѣдь, такое невинное желаніе, отчего жъ бы ему и не сбыться? Это мое самое
[171]завѣтное, мое единственное желаніе! Гдѣ же справедливость, если оно не сбудется? Мнѣ надо туда, туда, къ ней… прижаться къ ней во что бы то ни стало, хоть бы пришлось разбить окно!
— Туда тебѣ не попасть!—сказала цѣпная собака.—А если бы ты и добрался до печки, то тебѣ конецъ! Вонъ! Вонъ!
— Мнѣ ужъ и такъ конецъ подходитъ, того и гляди свалюсь!
Цѣлый день снѣгуръ стоялъ и смотрѣлъ въ окно; въ сумерки коморка выглядѣла еще привѣтливѣе: печка свѣтила такъ мягко, какъ не свѣтить ни солнцу, ни лунѣ! Куда имъ! Такъ свѣтитъ только печка, если брюшко у нея набито. Когда его открыли—изъ него такъ и метнулось пламя и заиграло яркимъ отблескомъ на бѣломъ лицѣ и груди снѣгура.
— Не выдержу!—сказалъ онъ.—Какъ мило она высовываетъ языкъ! Какъ это идетъ къ ней!
Ночь была длинная, длинная, только не для снѣгура; онъ весь погрузился въ чудныя мечты,—онѣ такъ и трещали въ немъ отъ мороза.
Къ утру всѣ окна подвальнаго этажа покрылись чудеснымъ ледянымъ узоромъ, цвѣтами; лучшихъ снѣгуру нечего было и требовать, но они скрывали печку! Стекла не оттаивали, и онъ не могъ видѣть печку! Морозъ такъ и трещалъ, снѣгъ хрустѣлъ, снѣгуру радоваться бы да радоваться, такъ нѣтъ! Онъ тосковалъ о печкѣ! Онъ былъ положительно боленъ.
— Ну, это опасная болѣзнь для снѣгура!—сказала цѣпная собака.—Я тоже страдала этимъ, но поправилась. Вонъ! Вонъ! Будетъ перемѣна погоды!
И погода перемѣнилась, сдѣлалась оттепель.
Оттепель усиливалась, и снѣгуръ поубавился, но онъ не говорилъ ничего, не жаловался, а это плохой признакъ.
Въ одно прекрасное утро онъ рухнулъ. На мѣстѣ его торчало только что-то вродѣ желѣзной согнутой палки; на ней-то мальчишки и укрѣпили его.
— Ну, теперь я понимаю его тоску!—сказала цѣпная собака.—У него внутри была кочерга! Вотъ, что шевелилось въ немъ! Теперь все прошло! Вонъ! Вонъ!
Скоро прошла и зима.
— Вонъ! Вонъ!—лаяла цѣпная собака, а дѣвочки на улицѣ пѣли:
[172]
Цвѣточекъ лѣсной, поскорѣй распускайся!
Ты, вербочка, мягкимъ пушкомъ одѣвайся!
Кукушки, скворцы прилетайте,
Весну намъ красну воспѣвайте!
И мы вамъ подтянемъ: ай люли-люли,
Деньки наши красные снова пришли!
|
О снѣгурѣ же и думать забыли!