Я не потерял сознания, но напряжение уразуметь свое положение вызвало у меня сильное головокружение, и я помню, что моему спутнику пришлось крепко держать меня под руку, когда он вел меня с площадки в просторную комнату верхнего этажа, где он настоял, чтобы я выпил стакан-два хорошего вина и принял участие в легком завтраке.
— Я надеюсь, — ободрительно сказал он, — что вы теперь скоро вполне оправитесь: я бы и не решился на такое энергичное средство, если бы ваше поведение, правда, вполне извинительное при данных обстоятельствах, не вынудило меня избрать именно этот путь. Каюсь, — прибавил он, смеясь — одно время я несколько опасался, что, не уведи я вас во время, мне пришлось бы испытать то, что в XIX столетии, если не ошибаюсь, вы обыкновенно называли потасовкой. Я вспомнил, что современные вам бостонцы славились боксерством и решил не терять времени. Полагаю, что в настоящее время вы снимете с меня обвинение в мистификации.
— Скажи вы мне, — возразил я, глубоко взволнованный — что с тех пор, как я в последний раз видел этот город, прошло не сто лет, а целая тысяча, я и то поверил бы вам.
— Прошло всего одно столетие, — отвечал он, — но и в целые тысячелетия мировой истории не случалось таких необычайных перемен.
— А теперь, прибавил он, протягивая мне руку с неотразимой задушевностью, — позвольте мне сердечно приветствовать вас в Бостоне двадцатого столетия и именно в этом доме. Имя мое — Лит, меня зовут доктор Лит.
— Меня зовут Юлиан Вест, — сказал я, пожимая ему руку.
— Мне очень приятно познакомиться с вами, мистер Вест, — отвечал он. Как видите, этот дом построен на месте вашего бывшего дома и потому, надеюсь, вам легко будет в нём чувствовать себя, совсем как дома.
После закуски доктор Лит предложил мне ванну и другое платье, чем я охотно воспользовался.
Разительная перемена, о которой рассказывал мне мой хозяин, по-видимому, не коснулась мужского костюма, так как, за исключением мелких деталей, мой новый наряд нисколько не стеснял меня.
Физически я снова был самим собой. Но читателю, без сомнения, будет интересно узнать, что делалось у меня на душе. Каково было мое нравственное состояние, когда я вдруг очутился как бы в новом свете? В ответ на это, попрошу его представить себя внезапно, во мгновение ока, перенесенным с земли, скажем, в небесный рай или в подземное царство Плутона. Как он полагает, каково было бы его собственное самочувствие? Вернулись ли бы мысли его немедленно к только что покинутой им земле или, после первого потрясения поглощенный новой обстановкой, он на некоторое время выкинул бы из памяти свою прежнюю жизнь, хотя и вспомнил бы ее впоследствии? Я могу сказать только одно, что если бы его ощущения были хотя на йоту аналогичны с описываемым мною перерождением, последняя гипотеза оказалась бы правильною. Чувства удивления и любопытства, вызванные моей новой средой, после первого потрясения, столь сильно заняли мой ум, что затмили всё остальное. Воспоминания о моей прежней жизни как бы исчезли на некоторое время.
Лишь только, благодаря добрым заботам моего хозяина, я окреп физически, — мне захотелось снова вернуться на верхнюю площадку дома, и мы немедленно удобно расселись там в покойных креслах, имея город под ногами и вокруг нас. Ответив мне на целый ряд вопросов, как относительно старых местных признаков, которых я теперь не находил, так и относительно новых, сменивших прежние, доктор Лит поинтересовался, что именно больше всего поразило меня при сравнении старого города с новым.
— Начиная с мелочей, — отвечал я — право, мне кажется, что полное отсутствие дымовых труб и их дыма была та особенность, которая прежде всего бросилась мне в глаза.
— Ах, да, — невидимому весьма заинтересованный воскликнул мой собеседник, — я и забыл о трубах, ведь они так давно вышли из употребления. Минуло почти столетие, как устарел первобытный способ отопления, которым вы пользовались.
— Вообще, — заметил я — более всего поражает меня в этом городе материальное благосостояние народа, о чём свидетельствует великолепие самого города,
— Я дорого дал бы хотя одним глазком взглянуть на Бостон ваших дней — возразил доктор Лит. Нет сомнения, судя по вашему замечанию, города того времени имели жалкий вид. Если бы у вас и хватило вкуса сделать их великолепными, в чём я считаю дерзким усомниться, то и тогда всеобщая бедность, являвшаяся результатом вашей исключительной промышленной системы, не дала бы вам возможности привести это в исполнение. Сверх того, чрезмерный индивидуализм, преобладавший в то время, мало способствовал развитию чувства общности интересов. То небольшое благосостояние, каким вы располагали, уходило всецело на роскошь частных лиц. В настоящее время, напротив, самое популярное назначение излишка богатства — это украшение города, которым пользуются все в равной степени.
Солнце садилось, когда мы возвращались на площадку дома и, пока мы болтали, ночь спустилась над городом,
— Становится темно, — сказал доктор Лит — сойдемте в дом, я должен представить вам свою жену и дочь.
Слова его напомнили мне женские голоса, шёпот которых я слышал около себя, когда ко мне возвращалось сознание. Меня разбирало большое любопытство посмотреть, что за женщины были в 2000 г., и я охотно согласился на это предложение. Комната, где мы застали жену и дочь моего хозяина, равно как и неё внутренность дома, была наполнена мягким светом, очевидно искусственным, хотя я и не мог открыть источника, откуда он распространялся. Миссис Лит оказалась очень стройной и хорошо сохранившейся женщиной, по годам приблизительно ровесницей своему мужу; дочь же её, в первой цветущей поре юности, представилась мне самой красивой девушкой, какую когда-либо мне приходилось встречать. Лицо её было так же обворожительно, как и глубокие голубые глаза., — нежный румянец и вполне красивые черты лица только способствовали её общей привлекательности, но даже и без всего этого идеальная стройность её фигуры поставила бы ее в ряды красавиц XIX века. Женственная мягкость и нежность в этом прелестном создании прекрасно сочетались с здоровьем и избытком жизненной силы, чего так часто не доставало девушкам моего времени, с которыми я только и мог ее сравнивать. Затем совпадение неважное, в сравнении с общею странностью моего положения, но тем не менее поразительное, заключалось в том, что ее также звали Юдифью.
Наступивший вечер был тоже, конечно, единственным в истории светских отношений. Но было бы ошибкой предполагать, что наша беседа отличалась особенной натянутостью или неловкостью. Впрочем, по моему, в этих, что называется, неестественных обстоятельствах, в смысле их необычайности, люди держат себя самым естественным образом, без сомнения, потому, что эти обстоятельства исключают искусственность. Во всяком случае, я знаю, что беседа моя в этот вечер с представителями другого века и мира отличалась неподдельной искренностью и такою откровенностью, которая лишь изредка дается после долгого знакомства. Тонкий такт моих собеседников, без сомнения, много способствовал этому. Само собой разумеется, что разговор вертелся исключительно на странном факте, в силу которого я находился среди них, но они говорили об этом с таким искренним интересом, что предмет нашей беседы лишался той жуткой таинственности, которая иначе могла бы сделать наш разговор слишком тягостным. Можно было подумать, что они привыкли вращаться в кругу выходцев прошлого столетия, — столь велик был их такт.
Что касается меня самого, то я не запомню, чтобы когда либо деятельность моего ума была живее, бодрее, равно как и духовная восприимчивость чувствительнее, нежели как в этот вечер. Конечно, я не хочу этим сказать, что сознание моего удивительного положения хотя бы на минуту вышло у меня из головы, но оно выражалось лишь в лихорадочном возбуждении, чем-то в роде умственного опьянения[1].
Юдифь Лит мало принимала участия в разговоре; когда же мой взор, под влиянием магнетизма её красоты, не раз останавливался на её лице, я видел, что глаза её с глубоким напряжением, как бы очарованные, устремлялись на меня. Я, очевидно, возбуждал в ней крайний интерес, что было и не удивительно в ней, как в девушке с большой фантазией. Хотя я и предполагал, что главным мотивом её интереса было любопытство, тем не менее это производило на меня сильное впечатление, чего, конечно, не случилось бы, будь она менее красива.
Доктор Лит, как и дамы, по-видимому, очень интересовался моим рассказом об обстоятельствах, при которых я заснул в подземной комнате. Каждый высказывал свои догадки, для объяснения того, как могли меня забыть в ней. Следующее предположение, на котором, наконец, все мы сошлись, представлялось, по крайней мере, более вероятным, хотя, конечно, никто не мог знать, насколько оно истинно в своих подробностях. Слой пепла, найденный наверху комнаты, указывал на то, что дом сгорел. Предположим, что пожар случился в ту ночь, когда я заснул. Остается допустит еще одно, что Сойер погиб во время пожара или вследствие какой-либо случайности, имевшей отношение к этому пожару, — остальное само собою является необходимым следствием случившегося. Никто, кроме него и доктора Пильсбери, не знал ни о существовании этой комнаты, ни о том, что я там находился. Доктор Пильсбери, в ту же ночь уехавший в Орлеан, по всей вероятности, ничего и не слыхал о пожаре. Друзья мои и знакомые, должно быть, решили, что я погиб в пламени. Раскопки развалин, если они не были произведены до самого основания, не могли открыть убежища в стенах фундамента, сообщавшегося с моей комнатой. Несомнению, будь на этом месте вскоре возведена новая постройка, подобные раскопки оказались бы необходимыми, но смутные времена и неблагоприятное положение местности могли помешать новому сооружению. Величина деревьев, растущих теперь на этой площади, — заметил доктор Лит, — указывает на то, что это место, по меньшей мере, более полстолетия оставалось незастроенным.
- ↑ Объясняя себе это настроение, не следует забывать, что, за исключением темы нашего разговора, во воем окружающем меня не было почти ничего такого, что наводило бы меня на мысль, о моем приключении. В своем соседстве в старом Бостоне, я мог бы встретить законы, чуждые мне гораздо более, нежели тот, в котором я теперь находился. Разговоры бостонцев XX столетия и их культурных предков XIX века различаются между собою менее даже, чем беседа последних от разговора людей времен Вашингтона и Франклина. Различие же в покрое одежды и мебели этих двух эпох не шло дальше тех изменений, которые введены были модой в течение одного поколения.