Изъ родной подъ лѣсомъ хатки
Вышла Зося: вздохи рвутся,
Волосъ въ дикомъ безпорядкѣ,
Слезы, слезы — такъ и льются.
Вотъ знакомое озёрко!
Вотъ и рѣчка! Съ воплемъ муки
Зося стала у пригорка
И ломаетъ бѣлы руки
«Эй! Подводныя жилицы! —
Зося кличетъ. — Свитезянки!
Не отвергните, сестрицы,
Обольщенной поселянки!
Панъ, любимый страстно мною,
Мнѣ въ любви взаимной клялся,
А сосватался съ княжною:
Онъ надъ Зосей посмѣялся.
Пусть же злой обманщикъ съ нею
Раздѣляетъ счастья долю,
Но надъ горестью моею
Я ругаться не позволю.
Жизнь на свѣтѣ — ножъ мнѣ вострый.
Что мнѣ жить? Позоръ — не шутка!
Нимфы! Къ вамъ иду я въ сестры…
Ахъ, прости, мой сынъ-малютка!»
И слезами захлебнулась,
И зажавъ глаза руками,
Зося съ берега рванулась
И исчезла подъ волнами.
Тамъ, за лѣсомъ, домъ свѣтлѣетъ,
Подъѣзжаютъ гости къ дому.
Тамъ пируютъ; дворъ люднѣетъ;
Много блеска, шума, грому.
Въ лѣсъ малютку безъ пеленокъ
На рукахъ слуга выноситъ;
Рвется, мечется ребенокъ,
И визжитъ, и груди проситъ.
Хлопецъ къ рѣчкѣ съ нимъ подходитъ,
Гдѣ, раскинувшись бесѣдкой,
Надъ водою зелень сводитъ
И сплетаетъ вѣтку съ вѣткой.
«Бѣдный птенчикъ! Ужь испытанъ
Имъ и голодъ! Злые люди!
Гдѣ ты, Зося? — говоритъ онъ. —
Зося! Дай ребенку груди!»
«Здѣсь я, — слышенъ въ тьмѣ подводной
Чей-то шопотъ, полный ласки. —
Я дрожу въ водѣ холодной;
Мнѣ песокъ набился въ глазки;
Между камешковъ надонныхъ
Бьюсь, мечусь я, какъ песчинка;
Я глотаю мушекъ сонныхъ,
А питье мое — росинка».
На рукахъ дитя качая,
Хлопецъ снова произноситъ:
«Гдѣ ты, Зося? Гдѣ, родная?
Твой ребенокъ груди проситъ».
Вдругъ, какъ будто что плеснуло,
Гладь воды вздохнула зыбко,
И надъ влагою блеснула
Встрепенувшаяся рыбка —
И скользитъ надъ легкой струйкой,
Легкой змѣйкой извиваясь
И серебряной чешуйкой
До воды едва касаясь.
Позолотой блещетъ спинка,
Острый носикъ, въ видѣ стрѣлки,
Съ боку красная щетинка,
Глазки словно бисеръ мелки.
Вдругъ чешуйка разступилась…
Диво! — Слышенъ женскій голосъ,
Грудь красавицы открылась,
Голова и длинный волосъ.
Въ тросникахъ стыдливо кроясь,
Подплыла она съ улыбкой;
Женскій видъ по самый поясъ,
А къ хвосту осталась рыбкой, —
И беретъ она ребенка,
Къ бѣлой груди прижимаетъ,
Кормитъ бѣднаго и звонко
«Люли, люли» припѣваетъ.
Крошка смолкъ, вкусивъ роднаго
Молока живую струйку,
И — къ слугѣ, а Зося снова
Въ рыбью прячется чешуйку,
И — буль-буль — и рыбка снова
Скрыта влаги тайниками;
Только воздухъ съ дна рѣчнаго
Вверхъ пробился пузырьками.
Вечеркомъ и спозаранка
Хлопецъ тутъ, — и, въ ту жь минутку
Выплывая, свитезянка
Кормитъ сираго малютку.
Но однажды вечеръ длился,
А урочною порою
Вѣрный хлопецъ не явился
Къ рѣчкѣ съ ношей дорогою.
Знать пройти той стороною
Хлопцу случай не позволилъ:
Той порою панъ съ женою
Вдоль рѣки гулять изволилъ.
Панъ домой не воротился…
За кустомъ, во мглѣ тумана,
Хлопецъ робко притаился,
Ждетъ-пождетъ: не видно пана!
Кисть руки свернувъ надъ глазомъ,
Смотритъ… Ждетъ… ужь ждать нѣтъ мочи!
Вновь глядитъ, а съ каждымъ разомъ
Гуще сумракъ — дѣло къ ночи.
Вотъ ужь звѣзды! — И украдкой
Добрый хлопецъ, сжавъ сердечко,
Тихо выступилъ съ оглядкой —
Къ рѣчкѣ… къ рѣчкѣ… Гдѣ же рѣчка?
Чудеса! Гдѣ извивался
Свѣтлой рѣчки токъ стекляный —
Лишь оврагъ сухой остался,
Ровъ безводный, грунтъ песчаный.
Панъ съ женой и рѣчки влага —
Сгибло все, навѣки скрыто;
А у самаго оврага
Лишь остались платья чьи-то.
Надо рвомъ скала крутая
Встала глыбой посѣдѣлой,
Раздвоясь и представляя
Видъ четы окаменѣлой.
Хлопецъ, точно околдованъ,
Часъ, другой стоялъ безмолвный;
Словно тутъ онъ былъ прикованъ,
Неподвижный, страха полный.
«Зося! Зося!» — вдругъ онъ крикнулъ:
«Зося!» — эхо отвѣчало.
Смертный хладъ въ него проникнулъ:
Зоси словно не бывало.
На скалу, на ровъ безводный
Посмотрѣлъ онъ: чья бъ работа?
И со лба стеръ потъ холодный
И смекнулъ, казалось, что-то,
И дитя, собравшись съ силой,
Взялъ онъ, дико усмѣхнулся,
Молвилъ: «Господи, помилуй!»
И домой стремглавъ вернулся.
