Пойдём за ним! (Сенкевич; Лавров)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| Пойдемъ за нимъ! |
| Оригинал: польск. Pójdźmy za nim!. — Источникъ: Сенкевичъ Г. Повѣсти и разсказы. — М.: Редакція журнала «Русская мысль», 1893. — С. 408. |
I править
Кай Септимъ Цинна былъ римскимъ патриціемъ. Молодость свою онъ провелъ среди легіоновъ, въ суровой военной жизни, а потомъ возвратился въ Римъ, чтобы насладиться славой, роскошью и доходами съ огромнаго, хотя отчасти и пошатнувшагося состоянія. Сразу онъ набросился на все и пресытился всѣмъ, что только могъ дать гигантскій городъ. Ночи онъ проводилъ за пирами въ великолѣпныхъ подгородныхъ виллахъ; дни его проходили въ упражненіяхъ у ланистовъ, въ разговорахъ съ риторами, въ баняхъ, гдѣ велись различные диспуты и, вмѣстѣ съ тѣмъ, передавались сплетни изъ жизни города и большого свѣта, въ циркахъ, на ристалищахъ или состязаніяхъ гладіаторовъ, посреди ѳракійскихъ колдуній и чудныхъ танцовщицъ съ острововъ Архипелага. Славный Лукуллъ приходился ему роднымъ по матери, и Цинна унаслѣдовалъ отъ него пристрастіе къ изысканнымъ яствамъ. За его столомъ подавались греческія вина, устрицы изъ Неаполя и жирная понтійская саранча, душоная въ меду. Все, что было въ Римѣ, должно было быть и у Цинны, отъ рыбъ Краснаго моря до бѣлыхъ куропатокъ съ береговъ Борисѳена. Но благами жизни онъ пользовался не какъ жадный солдатъ, а какъ разборчивый патрицій. Онъ навязалъ себѣ убѣжденіе, а можетъ-быть убѣдился самъ въ пристрастія къ произведеніямъ искусства: къ статуямъ, добываемымъ изъ-подъ развалинъ Коринѳа, къ эпилихніямъ изъ Аттики, къ вазамъ Этруріи или мглистаго Серикума, ко всѣмъ тѣмъ мелочамъ, которыя наполняютъ пустоту патриціанской жизни. Цинна умѣлъ говорить о нихъ, какъ знатокъ и любитель, съ беззубыми старцами, которые, идя къ столу, украшали свои лысины вѣнками изъ розъ, а послѣ пиршества жевали цвѣты геліотропа, чтобы сдѣлать свое дыханіе благовоннымъ. Цинна также умѣлъ понять красоту Цицероновскаго періода, стихъ Горація или Овидія. Воспитанный риторомъ аѳиняниномъ, онъ могъ бѣгло говорить по-гречески, зналъ на память цѣлые эпизоды изъ Иліады и за чашей вина могъ такъ долго пѣть пѣсни Анакреона, пока не напьется или не захрапитъ. Благодаря своему учителю, а также и другимъ риторамъ, онъ потерся и около философіи и познакомился съ нею настолько, что понималъ архитектуру разныхъ умственныхъ зданій, когда-то возведенныхъ въ Элладѣ и колоніяхъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ понималъ и то, что теперь всѣ они лежали въ развалинахъ. Онъ лично зналъ многихъ стоиковъ, къ которымъ питалъ непріязненныя чувства, ибо считалъ ихъ скорѣе за политическую партію и, кромѣ того, за нелюдимовъ, ненавидящихъ утѣхи жизни. Скептики часто сидѣли за его столомъ, разрушали, въ промежуткахъ между двумя яствами, цѣлыя философскія системы и провозглашали, поднимая кратеры, наполненные виномъ, что наслажденіе — это тщета, правда — что-то недостижимое, и что цѣлью мудреца можетъ быть единственно только мертвый покой.
Все это скользило мимо ушей Цинны, но въ глубь не проникало. Онъ не исповѣдовалъ никакихъ мнѣній и не хотѣлъ имѣть ихъ. Въ образѣ Катона онъ видѣлъ сочетаніе великой твердости съ великою глупостью, жизнь приравнивалъ въ морю, на которомъ дуютъ вѣтры, куда захотятъ, а единственною мудростью считалъ искусство ставить свои паруса такъ, чтобы дуновеніе этихъ вѣтровъ двигало его ладью впередъ. Кромѣ того, онъ весьма цѣнилъ широкіе свои плечи, здоровый желудокъ и прекрасную римскую голову съ орлинымъ профилемъ. Онъ былъ увѣренъ, что со всѣмъ этимъ можно кое-какъ прожить жизнь.
Не принадлежа въ школѣ скептиковъ, онъ былъ скептикомъ въ жизни и, вмѣстѣ съ тѣмъ, гедонистомъ, хотя и зналъ, что наслажденія не составляютъ еще счастья. Съ истиннымъ ученіемъ Эпикура онъ не былъ знакомъ, почему и считалъ себя за эпикурейца. Вообще, на философію онъ смотрѣлъ какъ на умственное ратоборство, одинаково хорошее, какъ и то, которому обучали ланисты. Когда разговоръ утомлялъ его, онъ шелъ въ циркъ смотрѣть на льющуюся кровь.
Въ боговъ онъ не вѣрилъ такъ же, какъ и въ добродѣтель, и въ правду, и счастье. Онъ вѣрилъ только въ предсказанія, имѣлъ свои предразсудки, и таинственныя религіи Востока возбуждали его любопытство. Для невольниковъ онъ былъ добрымъ господиномъ, если только временная скука не доводила его до жестокости. Онъ думалъ, что жизнь — это амфора, и чѣмъ лучшимъ сортомъ вина ее наполнишь, тѣмъ бо́льшую цѣну представляетъ она, и поэтому старался свою амфору наполнить наилучшимъ. Онъ не любилъ никого, но ему нравились многія вещи, между прочимъ — собственная голова съ великолѣпнымъ черепомъ и изящная, патриціанская нога.
Въ первые годы своей разгульной жизни онъ также любилъ дивить Римъ своими причудами. Это ему удавалось нѣсколько разъ. А потому онъ и къ этому сдѣлался равнодушнымъ.
II править
Въ концѣ-концовъ онъ разорился. Имущество разобрали кредиторы, а Циннѣ осталось одно утомленіе, какъ будто послѣ непосильнаго труда, пресыщеніе и еще одна, совершенно неожиданная вещь, именно — какая-то глубокая тревога. Вѣдь насладился же онъ богатствомъ, насладился любовью, — такъ, какъ понималъ ее тогдашній міръ, — насладился роскошью, насладился воинскою славой, насладился опасностью, узналъ, болѣе или менѣе, предѣлы человѣческой мысли, сталкивался съ поэзіей и искусствомъ, — значитъ, могъ судить, что взялъ изъ жизни все, что могла дать она. А между тѣмъ теперь онъ испытывалъ такое ощущеніе, что какъ будто пренебрегъ чѣмъ-то, и чѣмъ-то необычайно важнымъ. Однако онъ не зналъ, что это такое, и тщетно ломалъ надъ этимъ голову. Не разъ пробовалъ онъ отдѣлаться отъ этихъ мыслей, стряхнуть съ себя тревогу, пробовалъ увѣрить себя, что въ жизни ничего больше нѣтъ и быть не можетъ, но въ это время его тревога, вмѣсто того, чтобы уменьшиться, тотчасъ же возростала до такой степени, что ему казалось, будто онъ тревожится не только за одного себя, но и за весь Римъ. Въ одно и то же время онъ и завидовалъ скептикамъ, и считалъ ихъ глупцами, ибо они утверждали, что ничто можно прекрасно наполнить ничѣмъ. Въ немъ теперь жили какъ будто двое людей, изъ которыхъ одинъ изумлялся своей тревогѣ, а другой невольно признавалъ ее совершенно основательною.
Вскорѣ послѣ утраты состоянія Цинна, благодаря всесильнымъ родственнымъ связямъ и вліяніямъ, уѣхалъ править Александріей, куда его послали отчасти съ тою цѣлью, чтобъ онъ въ этомъ богатомъ краю могъ нажить новое состояніе. А тревога сѣла вмѣстѣ съ нимъ на корабль въ Брундизіумѣ и сопровождала его во время пути. Цинна думалъ, что въ Александріи служебныя обязанности, новые люди, иной міръ, новыя впечатлѣнія освободятъ его отъ докучливаго спутника, и ошибся. Прошелъ мѣсяцъ, два, и какъ зерно Деметры, привезенное изъ Италіи, всходитъ еще роскошнѣе на плодородной почвѣ Дельты, такъ и эта тревога изъ густого кустарника преобразилась въ раскидистый кедръ и начала бросать все бо́льшую и б́ольшую тѣнь на душу Цинны.
Вначалѣ Цинна пробовалъ заглушить тревогу такою-же жизнью, какую когда-то онъ велъ въ Римѣ. Александрія была великолѣпнымъ городомъ, изобилующимъ гречанками со свѣтлыми волосами и нѣжнымъ цвѣтомъ лица, которое египетское солнце покрыло прозрачнымъ янтарнымъ загаромъ. И въ объятіяхъ этихъ гречанокъ Цинна искалъ успокоенія.
Но когда и это оказалось тщетнымъ, онъ сталъ думать о самоубійствѣ. Многіе изъ его товарищей освободились отъ жизненныхъ заботъ точно такъ же и по соображеніямъ гораздо болѣе ничтожнымъ, чѣмъ соображенія Цинны: часто отъ скуки, часто отъ внутренней пустоты, часто отъ неимѣнія охоты пользоваться благами жизни. Когда невольникъ держалъ мечъ умѣло и крѣпко, достаточно было одной минуты. Цинна ухватился за эту мысль и уже рѣшился было осуществить ее на дѣлѣ, какъ вдругъ его удержалъ странный сонъ. Привидѣлось ему, что когда его перевозили черезъ рѣку, онъ замѣтилъ на противуположномъ берегу и свою тревогу, въ образѣ истомленнаго раба, который поклонился ему и сказалъ: «Я пришелъ раньше, чтобы встрѣтить тебя». Цинна испугался въ первый разъ въ жизни; онъ понялъ, что если о загробной жизни онъ не можетъ думать безъ тревоги, то и туда уйдетъ вмѣстѣ съ нею.
Въ видѣ крайности, онъ рѣшился сблизиться съ мудрецами, которыми кишѣлъ Серапеумъ, думая, не найдетъ ли хоть у нихъ разрѣшенія своей загадки. Мудрецы, правда, загадки разрѣшить не съумѣли, но за то величали Цинну «τού μονυειου[1]», — титулъ, который придавался римлянамъ высокаго рода и положенія. На первый разъ это была небольшая утѣха, и титулъ мудреца, данный человѣку, который не умѣлъ отвѣчать себѣ на то, что занимало его всего болѣе, могъ казаться Циннѣ ироніей, но онъ все думалъ, что Серапеумъ можетъ-быть не сразу раскрываетъ всю свою мудрость, и не терялъ надежды до конца.
Самымъ дѣятельнымъ между мудрецами въ Александріи былъ благородный Тимонъ аѳинянинъ, человѣкъ значительный, римскій гражданинъ. Нѣсколько лѣтъ жилъ онъ въ Александріи, куда прибылъ для изученія таинственной египетской науки. О немъ говорили, что не было ни одного пергамента или папируса въ библіотекѣ, который бы онъ не прочиталъ, — говорили, что онъ обладаетъ всею мудростью человѣческой. Притомъ онъ былъ человѣкомъ кроткимъ и проницательнымъ. Среди множества педантовъ и комментаторовъ съ затвердѣлыми мозгами, Цинна сразу отличилъ его и вскорѣ завязалъ съ нимъ знакомство, которое черезъ нѣкоторое время перешло въ пріязнь и даже въ дружбу. Молодой римлянинъ удивлялся бѣглости въ діалектикѣ и краснорѣчію, съ которыми старецъ говорилъ о вещахъ возвышенныхъ, касающихся назначенія человѣка и міра. Въ особенности его поражало то, что разсужденія Тимона были соединены съ какою-то грустью. Позже, когда они еще болѣе сблизились, Цинну разбирала охота спросить у стараго мудреца о причинѣ этой грусти, а вмѣстѣ съ тѣмъ открытъ ему и свое сердце. Вскорѣ дѣло дошло до этого.
III править
Однажды вечеромъ, когда, послѣ шумнаго разговора о загробномъ пути души, Цинна и Тимомъ остались вдвоемъ на террасѣ, откуда открывался видъ на море, римлянинъ взялъ руку старца и исповѣдалъ передъ нимъ, что было величайшею скорбью его жизни и ради чего онъ старался сблизиться съ учеными и философами Серапеума.
— По крайней мѣрѣ, — сказалъ онъ въ концѣ, — я выигралъ то, что сблизился съ тобой, и теперь знаю, что если и ты не разрѣшишь загадки моей жизни, то и никому этого не удастся.
Тимонъ долго всматривался въ разстилающееся передъ нимъ зеркало водъ, въ которомъ отражался двурогій мѣсяцъ, потомъ сказалъ:
— Видалъ ты тѣ стаи птицъ, которыя прилетаютъ сюда зимою изъ мрака сѣвера? Знаешь ты, чего онѣ ищутъ въ Египтѣ?
— Знаю. Тепла и свѣта.
— Души людей тоже ищутъ тепла, которое есть не что иное какъ любовь, и свѣта, который есть не что иное какъ правда. Но птицы знаютъ, куда имъ летѣть за сбоимъ благомъ, а души летаютъ по бездорожью, въ грусти и тревогѣ.
— Отчего же, благородный Тимонъ, онѣ не могутъ отыскать дорогу?
— Прежде успокоеніе было въ богахъ, теперь вѣра въ боговъ выгорѣла, какъ елей въ лампадѣ. Потомъ думали, что философія будетъ для душъ солнцемъ правды, — нынѣ, какъ ты самъ знаешь хорошо, на ея развалинахъ и въ Римѣ, и въ академіи въ Аѳинахъ, и здѣсь сидятъ скептики, которые думаютъ, что они вносятъ спокойствіе, а на самомъ дѣлѣ внесли безпокойство. Ибо отречься отъ свѣта и отъ тепла — это значитъ оставить душу во мракѣ, а мракъ — это тревога. Итакъ, протянувъ руки впередъ, будемъ ощупью искать выхода…
— Развѣ и ты не нашелъ его?
— Искалъ и… не нашелъ. Ты искалъ его въ наслажденіяхъ, я — въ мышленіи, и обоихъ насъ окружаетъ одинаковая мгла. Знай же, что ты не одинъ страдаешь и что въ тебѣ страждетъ душа міра. Давно ли ты уже не вѣришь въ боговъ?
— Въ Римѣ ихъ чтутъ всенародно и привозятъ даже новыхъ изъ Азіи и Египта, но искренно вѣрятъ въ нихъ развѣ только скупщики зелени, которые утромъ пріѣзжаютъ изъ деревни въ городъ.
— И тѣ лишь только спокойны.
— Равно какъ и тѣ, которые здѣсь бьютъ поклоны кошкамъ и луковицамъ.
— Равно какъ и тѣ, которые, словно сытые звѣри, не жаждутъ ничего болѣе, какъ только сна послѣ насыщенія.
— Но если это такъ, то сто́итъ ли жить?
— А развѣ мы знаемъ, что намъ принесетъ смерть?
— Тогда какая же разница между тобой и скептиками?
— Скептики примиряются съ мракомъ или показываютъ видъ, что примиряются съ нимъ, а я страдаю въ немъ.
— И не видишь избавленія?
Тимонъ умолкъ на минуту, потомъ отвѣтилъ медленно, какъ бы съ нѣкоторымъ колебаніемъ:
— Я жду его.
— Откуда?
— Не знаю.
Потомъ онъ склонилъ голову на руку и, какъ бы подъ вліяніемъ тишины, которая царила на террасѣ, заговорилъ тоже тихимъ голосомъ:
— Странная вещь, но по временамъ мнѣ сдается, что еслибы міръ не вмѣщалъ въ себѣ больше того, что мы знаемъ, и еслибы мы не могли быть ничѣмъ большимъ, чѣмъ теперь, въ насъ не было бы тревоги… Итакъ, я въ источникѣ болѣзни черпаю надежду на выздоровленіе… Вѣра въ Олимпъ и философію умерла, но здоровьемъ можетъ быть какая-нибудь новая правда, которую я не знаю.
Противъ ожиданія, эта бесѣда принесла Циннѣ огромное облегченіе. Услышавши, что не только онъ одинъ, но и весь міръ боленъ, онъ испыталъ такое ощущеніе, какъ будто кто-нибудь снялъ съ него огромную тяжесть и разложилъ ее на тысячи плечъ.
IV править
Съ нѣкотораго времени пріязнь, соединяющая Цинну со старымъ грекомъ, стала еще болѣе тѣсною. Теперь они часто навѣщали другъ друга и дѣлились какъ мыслями, такъ и хлѣбомъ во время обѣда. Наконецъ, Цинна, несмотря на свой жизненный опытъ и утомленіе, идущее вслѣдъ за пресыщеніемъ, былъ настолько молодъ, чтобы жизнь не могла не приберечь для него какой-нибудь незнакомой приманки, а такую приманку онъ нашелъ въ единственной дочери Тимона — Антеѣ.
Слава ея въ Александріи была не меньше славы ея отца. Поклонялись ей благородные римляне, навѣщавшіе домъ Тимона, поклонялись греки, поклонялись философы изъ Серапеума, поклонялся народъ. Тимонъ не запиралъ ее въ гинекей; какъ обыкновенно запирали другихъ женщинъ, а, старался перелить въ нее все, что зналъ самъ. Лишь только вышла она изъ дѣтскихъ лѣтъ, какъ онъ сталъ читать съ нею книги греческія, даже римскія и еврейскія, ибо, одаренная необыкновенною памятью и возросшая въ разноязычной Александріи, она легко научилась этимъ языкамъ. Она была товарищемъ отца но мыслямъ, часто принимала участіе въ бесѣдахъ, которыя во время симпозіоновъ велись въ домѣ Тимона, часто въ лабиринтѣ трудныхъ вопросовъ умѣла, какъ Аріадна, найти дорогу одна и другихъ вывести вмѣстѣ съ собою. Отецъ удивлялся ей и уважалъ ее. Кромѣ того, ее окружало обаяніе таинственности и чуть не святости, потому что ей часто снились пророческіе сны, когда она видѣла вещи невидимыя для грубыхъ очей смертныхъ. Старый мудрецъ любилъ ее, какъ собственную душу, еще и потому, что боялся ее утратить, — она часто говорила, что въ снахъ ей появляются какія-то существа враждебныя ей и какой-то дивный свѣтъ, о которомъ она не знаетъ, будетъ ли онъ источникомъ жизни или смерти.
А пока ее окружала только одна любовь. Египтяне, которые бывали въ домѣ Тимона, звали ее Лотосомъ, можетъ-быть потому, что этотъ цвѣтовъ пользовался божескими почестями на берегахъ Нила, а можетъ и потому, что кто разъ увидитъ Антею, тотъ забудетъ весь свѣтъ.
Ибо красота ея равнялась ея мудрости. Египетское солнце не опалило ея лица, въ которомъ розовые лучи разсвѣта, казалось, были замкнуты въ прозрачную жемчужную раковину. Глаза ея отражали лазурь Нила, а взглядъ, казалось, выходилъ изъ такихъ же таинственныхъ глубинъ, какъ и воды этой таинственной рѣки. Когда Цинна увидалъ и услыхалъ ее въ первый разъ, то, возвратясь домой, ощутилъ желаніе воздвигнуть ей алтарь въ атріумѣ своего дома и посвятить ей въ жертву бѣлыхъ голубей. Въ жизни онъ встрѣчалъ тысячи женщинъ, начиная отъ дѣвушекъ глубокаго сѣвера съ бѣлыми рѣсницами и волосами цвѣта созрѣвшаго хлѣба, до черныхъ, какъ лава, нумидіекъ, но до сихъ поръ не встрѣчалъ ни такого лица, ни такой души. И чѣмъ чаще онъ видѣлъ ее, тѣмъ болѣе узнавалъ, чѣмъ чаще приходилось ему внимать ея словамъ, тѣмъ больше росло его изумленіе. По временамъ онъ, который не вѣрилъ въ боговъ, допускалъ, что Антея не можетъ быть дочерью Тимона, что она дитя небесъ — на половину женщина, на половину безсмертная.
И вскорѣ онъ полюбилъ ее любовью неожиданною, глубокою и непреоборимою, такъ не похожею на его прежнія чувства, какъ Антея не была похожа на другихъ женщинъ. Онъ хотѣлъ обладать ею только за тѣмъ, чтобы чтить ее. Онъ готовъ былъ отдать всю свою кровь, чтобы только обладать ею. Онъ чувствовалъ, что предпочиталъ бы быть нищимъ, но только съ нею, чѣмъ цезаремъ безъ нея. И какъ морской водоворотъ подхватываетъ съ неудержимою силой все, что попадаетъ въ его кругъ, такъ и любовь Цинны подхватила его душу, сердце, мысли, его дни, ночи и все, изъ чего складывается жизнь.
Но потомъ любовь схватила въ свои объятія и Антею.
— Tu felix, Cinna![2] — повторяли его пріятели.
— Tu felix, Cinna![2] — повторялъ онъ самъ себѣ, когда ея божественныя уста изрекли священныя слова: «Гдѣ ты, Кай, тамъ и я, Кайя», — тогда ему казалось, что счастіе его будетъ какъ море — необозримое, безграничное.
V править
Годъ миновалъ и молодая жена у своего очага пользовалась чуть не божескими почестями, — для мужа она была и зеницей ока, и любовью, и мудростью, и свѣтомъ. Но Цинна, сравнивая свое счастье съ моремъ, позабылъ, что въ морѣ бываютъ и отливы. Черезъ годъ Антея подверглась ужасной, неизвѣстной болѣзни. Сны ея смѣнились страшными видѣніями, которыя высасывали изъ нея жизнь. На лицѣ ея лучи разсвѣта угасли, осталась только прозрачность жемчужной раковины; руки ея начинали просвѣчиваться, глаза впали, и розовый лотосъ все больше и больше становился похожимъ на бѣлый лотосъ, — такой бѣлый, какъ ликъ умершаго. Замѣтили, что надъ домомъ Цинны начали кружиться ястреба, а это въ Египтѣ считалось предвѣстіемъ смерти. Видѣнія Антеи становились все болѣе страшными. Когда въ полуденные часы солнце заливало міръ бѣлымъ свѣтомъ и городъ погружался въ молчаніе, Антеѣ казалось, что она слышитъ вокругъ себя быстрые шаги какихъ-то невидимыхъ существъ, а въ глубинѣ воздуха видитъ сухое, желтоватое лицо трупа, смотрящее на нее черными глазами. Глаза эти всматривались въ нее упорно, какъ бы призывая ее идти куда-то, въ какой-то мракъ, полный таинственности.
Тогда тѣло Антеи начинало дрожать, какъ въ лихорадкѣ, чело покрывалось блѣдностью, каплями холоднаго пота, и эта боготворимая жрица домашняго очага обращалась въ безоружнаго, испуганнаго ребенка, прятала свое лицо на груди мужа и повторяла побѣлѣвшими устами: «Спаси меня, Кай, спаси меня!»
И Кай бросился бы на всякое видѣніе, какое Персефона могла бы выпустить изъ нѣдръ земли, но тщетно смотрѣлъ онъ въ пространство. Вокругъ, какъ и всегда въ полуденную пору, было пусто. Бѣлый свѣтъ заливалъ городъ; море, казалось, горѣло на солнцѣ, а въ тишинѣ слышался только пискъ ястребовъ, кружащихся надъ домомъ.
Видѣнія становились все болѣе частыми, наконецъ стали повторяться ежедневно. Преслѣдовали они Антею и внѣ дома, и въ атріумѣ, и во внутреннихъ комнатахъ. Цинна, по совѣту врачей, привелъ египетскихъ самбукиновъ и бедуиновъ съ ихъ глиняными пищалками, которые громкою музыкой должны были заглушить шумъ невидимыхъ существъ.
Но все это было напрасно: Антея слышала этотъ шумъ среди самаго громкаго говора, а когда солнце стояло такъ высоко, что тѣнь лежала у ногъ человѣка, какъ сброшенное съ плечъ платье, тогда въ дрожащемъ отъ жара воздухѣ появлялось лицо трупа и, глядя своими стеклянными глазами на Антею, медленно отступало назадъ, какъ бы хотѣло сказать ей: «Иди за мной!»
VI править
По-временамъ Антеѣ казалось, что уста трупа медленно шевелятся, а по-временамъ она видѣла, какъ изъ нихъ выползаютъ черные, отвратительные жуки и летятъ по направленію къ ней. При одной мысли о видѣніи глаза ея отражали чувство ужаса; въ концѣ-концовъ жизнь стала представляться такою цѣпью страшнаго мученія, что она начала просить Цинну, чтобъ онъ подставилъ ей мечъ или позволилъ бы выпить яду.
Но онъ зналъ, что не будетъ въ силахъ сдѣлать это. Своимъ мечомъ онъ перерѣзалъ бы для нея свои жилы, но убить ее не можетъ. Когда онъ представлялъ себѣ эту дорогую головку мертвою, съ замкнутыми рѣсницами, полную холоднаго спокойствія, эту грудь, пронзенную его мечомъ, то сознавалъ, что ему нужно сначала сойти съ ума, чтобы сдѣлать это.
Одинъ греческій врачъ сказалъ ему, что это Геката представляется Антеѣ, а невидимыя существа, шелестъ которыхъ такъ устрашаетъ больную, принадлежатъ къ свитѣ зловѣщаго божества. По его мнѣнію, для Антеи не было спасенія, ибо кто увидалъ Гекату, тотъ долженъ умереть. Тогда Цинна, который еще такъ недавно смѣялся надъ вѣрою въ Гекату, принесъ ей въ жертву гекатомбу. Но жертва не помогла, — и на слѣдующій день суровые глаза такъ же неподвижно глядѣли на Антею.
Пробовали закрывать ея голову, но она видѣла лицо трупа даже сквозь самое плотное покрывало. Когда она находилась въ темной комнатѣ, то лицо появлялось на стѣнѣ и разгоняло окружающій мракъ своимъ блѣднымъ, мертвеннымъ свѣтомъ.
Вечерами больной становилось лучше. Тогда она впадала въ такой глубокій сонъ, что и Циннѣ, и Тимону не разъ казалось, что она больше уже не проснется. Наконецъ, она ослабѣла такъ, что уже не могла ходить безъ посторонней помощи. Ее носили въ носилкахъ.
Прежняя тревога Цинны возросла сторицею и всецѣло охватила его. Въ немъ жили и страхъ за жизнь Антеи, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, странное чувство, что ея болѣзнь состоитъ въ какой-то таинственной связи со всѣмъ тѣмъ, о чемъ Цинна говорилъ во время своей первой откровенной бесѣды съ Тимономъ. Быть-можетъ и старый мудрецъ думалъ то же самое, но Цинна не хотѣлъ и боялся распрашивать его. Тѣмъ временемъ больная увядала, какъ цвѣтокъ, въ чашечкѣ котораго поселился ядовитый гадъ.
Однако Цинна, вопреки отсутствію надежды, защищалъ Антею со всею силой отчаянія. Прежде всего, онъ увезъ ее въ пустыню, въ окрестности Мемфиса; но когда и пребываніе подъ сѣнью пирамидъ не освободило ее отъ страшныхъ видѣній, то возвратился опять въ Александрію и окружилъ жену ворожеями, колдунами, заговаривающими болѣзни, — цѣлою толпой нахальныхъ кудесниковъ, пользующихся, при помощи таинственныхъ средствъ, людскимъ легковѣріемъ. Но у Цинны уже не было никакого выбора и онъ хватался за всѣ средства.
Въ это время прибылъ въ Александрію изъ Цезареи славный врачъ, еврей Іосифъ, сынъ Кузы. Цинна тотчасъ же привелъ его къ своей женѣ и вскорѣ надежда вновь озарила его сердце. Іосифъ, который не вѣрилъ въ греческихъ и римскихъ боговъ, съ презрѣніемъ отринулъ предположеніе о вліяніи Гекаты. Онъ допускалъ, что скорѣе это демоны овладѣли больною, и совѣтовалъ оставить Египетъ, гдѣ, кромѣ демоновъ, ея здоровью могли вредить и болотистыя испаренія Дельты. Онъ совѣтовалъ, можетъ-быть, потому, что самъ былъ еврей, направиться въ Іерусалимъ, въ городъ, куда демонамъ нѣтъ доступа и въ которомъ воздухъ сухой и здоровый.
Цинна тѣмъ охотнѣе послѣдовалъ его совѣту, что, во-первыхъ, другого исхода не представлялось, а во-вторыхъ, Іерусалимомъ правилъ его знакомый, предки котораго были когда-то кліентами дома Циннъ.
И дѣйствительно, прокураторъ Понтій принялъ ихъ съ распростертыми объятіями и отдалъ въ ихъ распоряженіе свой лѣтній домъ, находящійся вблизи городскихъ стѣнъ.
Но надежды Цинны разсѣялись еще до прибытія въ Іерусалимъ. Мертвое лицо смотрѣло на Антею даже на палубѣ галеры, а по пріѣздѣ на мѣсто больная ожидала полуденнаго часа съ тою же самою смертельною тревогой, какъ и въ Александріи.
И снова потекли ихъ дни въ уныніи, страхѣ, отчаяніи и ожиданіи смерти.
VII править
Въ атріумѣ, несмотря на фонтанъ, тѣнистый портикъ и раннюю пору, было страшно жарко. Бѣлый мраморъ весь раскалился отъ весенняго солнца. Къ счастью, не вдалекѣ отъ дома росло старое, раскидистое фисташковое дерево, осѣняющее большое пространство. И вѣтерокъ на открытомъ мѣстѣ дулъ отъ времени до времени. Туда Цинна и приказалъ поставить убранныя гіацинтами и цвѣтами яблони носилки, въ которыхъ покоилась Антея. Онъ сѣлъ возлѣ нея, положилъ руку на, ея блѣдныя, какъ алебастръ, руки и спросилъ:
— Хорошо тебѣ, дорогая?
— Хорошо, — отвѣтила она еле слышнымъ голосомъ и смежила очи, какъ будто бы ею овладѣвалъ сонъ. Воцарилось молчаніе, только вѣтеръ шелестилъ вѣтвями фисташковаго дерева, а на землѣ, около носилокъ, мелькали золотыя пятна солнечнаго луча, пробирающагося сквозь листву, и немолчно стрекотала саранча между сѣрыми каменьями.
Больная черезъ минуту открыла глаза.
— Кай, — спросила она, — правда ли, что въ этой землѣ появился философъ, который исцѣляетъ больныхъ?
— Здѣсь такихъ людей называютъ пророками, — отвѣтилъ Цинна. — Я слышалъ о немъ и хотѣлъ его призвать къ тебѣ, но оказалось, что это былъ лукавый кудесникъ. Притомъ, онъ извергалъ хулу противъ здѣшнихъ святынь и вѣрованій этой страны. Прокураторъ за это предалъ его на смерть и сегодня онъ долженъ быть распятъ.
Антея поникла головой.
— Тебя вылѣчитъ время, — сказалъ Цинна, видя грусть, которая отразилась на ея лицѣ.
— Время — слуга смерти, а не жизни, — медленно произнесла больная.
И снова наступило молчаніе, вокругъ все мигали и переливались золотистыя пятна, саранча начинала стрекотать все сильнѣе, а изъ расщелинъ скалъ выползали маленькія ящерицы и располагались на раскаленныхъ каменьяхъ.
Цинна отъ времени до времени поглядывалъ на Антею, и въ тысячный разъ ему приходила въ голову отчаянная мысль, что всѣ средства спасенія исчерпаны, что надежды нѣтъ уже никакой, и вскорѣ отъ боготворимаго имъ существа останется только одна скоропреходящая тѣнь, да горсть пепла въ колумбаріумѣ.
И теперь уже, лежащая съ закрытыми глазами, въ украшенныхъ цвѣтами носилкахъ, она казалась мертвою.
«И я пойду за тобой!» — мысленно повторялъ Цинна.
Въ это время вдали послышались чьи-то шаги.
Лицо Антеи стало блѣдно, какъ мѣлъ, полуоткрытыя уста съ жадностью вбирали воздухъ, грудь волновалась отъ учащеннаго дыханія. Бѣдная мученица была увѣрена, что это приближается толпа тѣхъ невидимыхъ существъ, которыя предвѣщаютъ приближеніе мертваго лица со стеклянными глазами. Но Цинна схватилъ ее за руку и старался успокоить.
— Антея, не бойся, эти шаги слышу и я.
И, немного спустя, онъ добавилъ:
— Это Понтій идетъ къ намъ.
Дѣйствительно, на заворотѣ тропинки показался прокураторъ въ сопровожденіи двухъ невольниковъ. Это былъ человѣкъ уже не молодой, съ круглымъ, тщательно выбритымъ лицомъ, носящимъ слѣды выработаннаго величія и, вмѣстѣ съ тѣмъ, неподдѣльной заботы и утомленія.
— Привѣтъ тебѣ, благородный Цинна, и тебѣ, божественная Антея, — сказалъ онъ, вступая въ тѣнь фисташковаго дерева. — Послѣ такой холодной ночи такой жаркій день… да будетъ онъ счастливъ для васъ обоихъ и да разцвѣтетъ снова здоровье Антеи, какъ эти гіацинты и цвѣты яблони, которые украшаютъ ея носилки.
— Привѣтъ и тебѣ. Здравствуй! — отвѣтилъ Цинна.
Прокураторъ сѣлъ на обломокъ скалы, посмотрѣлъ на Антею, едва-едва нахмурилъ брови и проговорилъ:
— Уединеніе порождаетъ скуку и болѣзнь, — среди толпы нѣтъ мѣста безотчетному страху. Поэтому я дамъ вамъ совѣтъ. Къ несчастію, здѣсь не Антіохія и не Цезарея, здѣсь нѣтъ ни игрищъ, ни ристалищъ, а еслибъ основался циркъ, то здѣшніе фанатики разрушили бы его на другой день. Здѣсь только и слышно слово: «законъ», а этому закону все становится поперекъ дороги. Я предпочиталъ бы жить лучше въ Скиѳіи, чѣмъ здѣсь…
— Что ты хочешь сказать, Пилатъ?
— Да, правда, я отступилъ отъ сути дѣла. Это заботы мои всему причиной. Я говорилъ, что среди толпы нѣтъ мѣста безотчетному страху. И вотъ сегодня вы можете воспользоваться однимъ зрѣлищемъ. Въ Іерусалимѣ нужно довольствоваться малымъ, а главное — заботиться о томъ, чтобы въ полуденное время Антея была посреди толпы. Сегодня три человѣка умрутъ на крестѣ. И это лучше, чѣмъ ничего. Притомъ, по случаю Пасхи, въ городъ стекаются толпы самыхъ странныхъ оборванцевъ со всей страны. Вы можете сколько угодно любоваться на этотъ людъ. Я прикажу вамъ дать отличное мѣсто около самыхъ крестовъ. Я надѣюсь, что осужденные умрутъ храбро. Одинъ изъ нихъ, — странный онъ человѣкъ, — называетъ себя Сыномъ Божіимъ, кротокъ какъ голубь и, дѣйствительно, не совершилъ ничего такого, чтобы подвергнуться казни.
— И ты осудилъ его на крестную смерть?
— Я хотѣлъ избѣжать разныхъ непріятностей и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не трогать гнѣзда осъ, которыя жужжатъ вокругъ храма. Они и такъ шлютъ на меня жалобы въ Римъ. Наконецъ, дѣло вѣдь идетъ не о римскомъ гражданинѣ.
— Отъ этого осужденный будетъ страдать не меньше.
Прокураторъ не отвѣтилъ и лишь черезъ минуту заговорилъ какъ бы самъ съ собою:
— Есть одна вещь, которой я не переношу, это — крайность. Кто при мнѣ произнесетъ это слово, тотъ лишитъ меня веселаго расположенія духа на цѣлый день. Золотая середина — вотъ все, чего мое благоразуміе заставляетъ меня держаться. А на всей землѣ нѣтъ угла, гдѣ бы этого правила держались меньше, чѣмъ здѣсь. Какъ все это мучитъ меня! Нигдѣ не найдешь ни спокойствія, ни равновѣсія… ни въ людяхъ, ни въ природѣ… Теперь, напримѣръ, весна, ночи холодныя, а днемъ такой жаръ, что по каменьямъ ступать трудно. До полудня еще далеко, а посмотрите, что дѣлается вокругъ! А что здѣсь за люди, такъ лучше и не говорить. Я здѣсь живу потому, что долженъ жить. Да не о томъ рѣчь. Я снова отступилъ отъ дѣла. Идите смотрѣть на казнь. Я увѣренъ, что этотъ Назорей будетъ умирать храбро. Я приказалъ его бичевать, думая, что такимъ образомъ спасу его отъ смерти. Я человѣкъ вовсе не жестокій. Когда его бичевали, онъ былъ терпѣливъ, какъ агнецъ, и благословлялъ народъ. Когда онъ обливался кровью, то возносилъ очи къ небу и молился. Это самый удивительный человѣкъ, какого я видѣлъ во всю свою жизнь. Жена моя съ тѣхъ поръ не давала мнѣ ни минуты покою: «Не допускай смерти невиннаго!» — вотъ что она твердила мнѣ съ самаго утра. Я и хотѣлъ сдѣлать такъ. Два раза я выходилъ изъ преторіи и обращался съ рѣчью къ этимъ яростнымъ первосвященникамъ, къ этой презрѣнной толпѣ. Они отвѣчали мнѣ въ одинъ голосъ, запрокидывая назадъ голову и чуть не до ушей раздирая ротъ: «Распни его!»
— И ты уступилъ? — спросилъ Цинна.
— Иначе въ городѣ были бы волненія, а я здѣсь для того, чтобы поддерживать спокойствіе. Я не люблю крайностей и, кромѣ того, страшно измученъ; но если разъ возьмусь за что-нибудь, то, не колеблясь, пожертвую для общего блага жизнью одного человѣка, тѣмъ болѣе, что это человѣкъ никому неизвѣстный, о которомъ никто не спроситъ. Тѣмъ хуже для него, что онъ не римлянинъ.
— Солнце не надъ однимъ только Римомъ свѣтитъ! — отвѣтила Антея.
— Божественная Антея, — отвѣтилъ прокураторъ, — я могъ бы тебѣ отвѣчать, что по всей землѣ оно свѣтитъ только римскому могуществу, поэтому для его пользы нужно посвящать все, а волненія подкапываютъ наше вліяніе. Но, прежде всего, я умоляю тебя: не требуй, чтобъ я измѣнилъ свой приговоръ. Цинна также можетъ сказать тебѣ, что этого не можетъ быть, — разъ приговоръ произнесенъ, то только развѣ одинъ цезарь можетъ измѣнить его. Я, еслибъ и хотѣлъ, не могу. Правда, Кай?
— Правда.
Но на Антею эти слова произвели, видимо, неблагопріятное впечатлѣніе. И она сказала, какъ бы про себя:
— Значитъ, можно страдать и умереть безъ вины.
— Безвиннаго человѣка нѣтъ на свѣтѣ, — отвѣтилъ Понтій. — Этотъ Назорей не совершилъ никакого преступленія, а потому я, какъ прокураторъ, умылъ руки. Но, какъ человѣкъ, я осуждаю его ученіе. Я нарочно долго разговаривалъ съ нимъ, хотѣлъ выпытать его и убѣдился, что онъ проповѣдуетъ что-то неслыханное. Понять это очень трудно. Міръ долженъ быть основанъ на разумѣ… Кто споритъ, что добродѣтель необходима?.. Конечно, не я. Но вѣдь и стоики предписываютъ только со спокойствіемъ встрѣчать противурѣчивыя мнѣнія, но не требуютъ отрѣшенія отъ всего, начиная съ имущества и кончая сегоднешнимъ обѣдомъ. Скажи, Цинна, — ты человѣкъ разсудительный, — что бы ты подумалъ обо мнѣ, еслибъ этотъ домъ, въ которомъ вы живете, я ни съ того, ни съ сего отдалъ тѣмъ оборванцамъ, которые грѣются на солнцѣ гдѣ-то тамъ, около Яффскихъ воротъ? А онъ-то собственно и требуетъ этого. Притомъ, онъ говоритъ, что всѣхъ любить нужно одинаково: евреевъ такъ же, какъ римлянъ, римлянъ какъ египтянъ, египтянъ какъ африканцевъ, и такъ далѣе. Признаюсь тебѣ, этого мнѣ было достаточно. Въ минуту, когда дѣло идетъ объ его жизни, онъ держитъ себя такъ, какъ будто рѣчь идетъ о комъ-нибудь другомъ, поучаетъ и… молится. На мнѣ не лежитъ обязанности спасать кого-нибудь, кто самъ о себѣ не заботится. Кто не умѣетъ ни въ чемъ сохранить чувства мѣры, тотъ человѣкъ неблагоразумный. Притомъ, онъ называетъ себя Сыномъ Божіимъ и колеблетъ основы, на которыхъ стоитъ міръ, — значитъ, вредитъ и людямъ. Пусть въ душѣ онъ думаетъ, что хочетъ, только бы не колебалъ основъ. Какъ человѣкъ, я протестую противъ его ученія. Если, скажемъ такъ, я не вѣрю въ боговъ, такъ это мое дѣло. Однако, я признаю необходимость религіи, — говорю это всенародно, ибо думаю, что для народа религія — необходимая узда. Кони должны быть впряжены въ колесницу, и хорошо впряжены… Наконецъ, этому Назорею смерть и не должна быть страшною: онъ утверждаетъ, что воскреснетъ.
Цинна и Антея съ изумленіемъ переглянулись.
— Воскреснетъ?
— Ни болѣе, ни менѣе — черезъ три дня. Такъ, но крайней мѣрѣ, гласятъ его ученики. Самого его я забылъ спросить объ этомъ. Наконецъ, это все равно, потому что смерть избавляетъ отъ обѣщаній. А еслибъ онъ и не воскресъ, то ничего не потеряетъ, потому что, по его же ученію, истинное счастье, вмѣстѣ съ вѣчною жизнью, начинается лишь послѣ смерти. Онъ говоритъ объ этомъ рѣшительно, какъ человѣкъ совершенно убѣжденный. Въ его гадесѣ свѣтлѣе, чѣмъ въ подсолнечномъ мірѣ, и кто больше страдаетъ здѣсь, тотъ вѣрнѣе войдетъ туда, — онъ долженъ только любить, любить и любить.
— Странное ученіе! — сказала Антея.
— А народъ кричалъ тебѣ: «распни его»? — спросилъ Цинна.
— Я вовсе не удивляюсь этому. Душа этого народа — ненависть, а кто же, если не ненависть, станетъ требовать креста для любви?
Антея провела по лбу исхудалою рукой.
— И онъ увѣренъ, что можно жить и быть счастливымъ послѣ смерти?
— Поэтому-то его не страшитъ ни крестъ, ни смерть…
— Какъ бы это было хорошо, Кай!
И черезъ минуту она опять спросила:
— Откуда онъ знаетъ о томъ?
Прокураторъ махнулъ рукой.
— Говоритъ, что знаетъ это отъ Отца всѣхъ людей, который для евреевъ то же самое, что для насъ Юпитеръ, съ тою разницей, что, по словамъ Назорея, Онъ единъ и милосердъ.
— Какъ бы это было хорошо, Кай! — повторила больная.
Цинна раскрылъ ротъ, какъ будто хотѣлъ сказать что-то, но замолкъ и разговоръ прекратился. Понтій, вѣроятно, все время думалъ о странномъ ученіи Назорея, кивалъ головой и поминутно пожималъ плечами. Наконецъ, онъ всталъ и началъ прощаться.
Вдругъ Антея сказала:
— Кай, пойдемъ, посмотримъ этого Назорея.
— Спѣшите, — добавилъ удаляющійся Пилатъ: — процессія скоро двинется.
VIII править
День, съ утра знойный и погожій, къ полудню началъ хмуриться. Съ сѣверо-запада плыли тучи, темныя или красновато-мѣднаго цвѣта, не большія, но густыя, словно чреватыя грозой. Между ними просвѣчивала еще глубокая лазурь неба, но можно было предвидѣть, что тучи вскорѣ сольются и окутаютъ весь горизонтъ. А пока солнце окаймляло ихъ зазубрины огнемъ и золотомъ. Надъ самымъ городомъ и прилегающими къ нему пригорками еще разстилалась полоса яснаго неба, внизу воздухъ стоялъ недвижною массой.
На высокомъ плоскогорьѣ, называемомъ Голгоѳой, тамъ и здѣсь стояли небольшія кучки людей, которые поспѣшили занять мѣста раньше, чѣмъ процессія двинется изъ города. Солнце освѣщало широкое каменистое пространство, пустое, безплодное и печальное. Общій однообразный, сѣровато-жемчужный тонъ нарушала только сѣть расщелинъ и обрывовъ, тѣмъ болѣе черная, чѣмъ болѣе яркими лучами солнца освѣщалось плоскогорье. Вдали виднѣлись высокіе холмы, также безплодные, окутанные голубою дымкой дали.
Ниже, между стѣнами города и плоскогорьемъ Голгоѳы, лежала равнина, усѣянная скалами, но уже не такая пустынная. Тамъ, изъ расщелинъ, въ которыхъ скопилось сколько-нибудь плодородной земли, выглядывали фиги съ рѣдкими и жалкими листьями. И тамъ, и здѣсь виднѣлись постройки съ плоскими кровлями, прилѣпившіяся, словно гнѣзда ласточекъ, къ каменнымъ стѣнамъ или сверкающія своею бѣлизной гробницы. Нынѣ, по случаю приближающихся праздниковъ и наплыва жителей провинціи, около стѣнъ выросло множество шалашей и палатокъ, — цѣлый таборъ, кишащій людьми и верблюдами.
Солнце поднималось все выше по пространству неба, которое еще не успѣли облечь тучи. Приближалось время, когда на этихъ высотахъ обыкновенно царило мертвое молчаніе, ибо всѣ живыя существа искали убѣжища въ стѣнахъ города или въ расщелинахъ. Даже и теперь, несмотря на обычное оживленіе, какая-то грусть царила надъ этимъ пространствомъ, гдѣ ослѣпительный блескъ солнца падалъ не на зелень, а на сѣрыя каменныя глыбы. Отголосокъ далекаго городского гомона, долетающій сюда, преображался точно въ шумъ волнъ и, казалось, поглощался царящею вокругъ тишиной.
Отдѣльныя кучки людей, съ утра помѣстившихся на Голгоѳѣ, то и дѣло обращались въ городу, откуда процессія должна выступить если не сейчасъ, то черезъ нѣсколько минутъ. Появились носилки Антеи въ сопровожденіи десятка солдатъ прокуратора, которые должны были пролагать дорогу среди народа, а до нѣкоторой степени и охранять чужеземцевъ отъ оскорбленій ненавидящей ихъ фанатической толпы. Возлѣ носилокъ шелъ Цинна въ сопровожденіи сотника Руфила.
Антея была какъ будто болѣе покойна и менѣе встревожена тѣмъ, что приближался полдень, предвѣщающій появленіе страшныхъ видѣній, которыя высасывали изъ нея жизнь. То, что прокураторъ говорилъ о молодомъ Назореѣ, овладѣло ея умомъ и отвлекло вниманіе отъ ея болѣзни. Въ этомъ крылось что-то странное для нея, чего она почти не могла понять. Тогдашній міръ видѣлъ многихъ людей, которые умирали такъ же спокойно, какъ гаснетъ погребальный костеръ, когда дрова догорятъ до тла. Но то было спокойствіе, истекающее изъ отваги или изъ философскаго примиренія съ неодолимою необходимостью перехода изъ свѣта во мракъ, изъ дѣйствительной жизни въ какое-то существованіе мглистое, неясное и неопредѣленное. Никто до сихъ поръ смерти не благословлялъ, никто не умиралъ съ непоколебимою увѣренностью, что только лишь за костромъ или за гробомъ начинается истиное существованіе и счастье, такое великое и безконечное, какое можетъ дать только существо всемогущее и безконечное.
А тотъ, котораго сейчасъ должны предать распятію, провозглашалъ это какъ несомнѣнную истину. Антею не только поразило это ученіе, но и показалось, вмѣстѣ съ тѣмъ, единственнымъ источникомъ утѣшенія и надежды. Она знала, что должна умереть, и ее охватывала неизмѣримая скорбь. Чѣмъ представлялась ей смерть? — разлукой съ Цинной, разлукой съ отцомъ, разлукой со свѣтомъ, съ любовью, пустыней, холодомъ, полунебытіемъ, мракомъ. Чѣмъ лучше могло ей быть въ жизни, тѣмъ скорбь ея должна быть сильнѣе. Еслибы смерть могла ей на что-нибудь пригодиться, еслибы можно было взять съ собою хоть частицу воспоминанія о любви, хоть память о счастьи, то она нашла бы въ себѣ силу покориться.
И вдругъ, не ожидая отъ смерти ничего, она услышала, что смерть можетъ дать ей все. И кто же это проповѣдывалъ? Какой-то странный человѣкъ, учитель, пророкъ, философъ, который внушалъ людямъ любовь, какъ величайшую добродѣтель, который благословлялъ ихъ въ минуту, когда они бичевали его, и котораго сейчасъ распнутъ на крестѣ. И Антея думала: «Зачѣмъ же онъ такъ поучалъ, коль скоро крестъ является его единственною наградой? Одни жаждали власти, — онъ не хотѣлъ ея, онъ остался убогимъ; другіе — дворцовъ, пировъ, роскоши, пурпурной одежды, колесницъ, украшенныхъ слоновою костью и перламутромъ, — онъ жилъ какъ пастырь среди стада. Онъ проповѣдывалъ любовь, состраданіе, нищету, — не могъ же онъ быть злымъ и умышленно обманывать людей. А если онъ говорилъ правду, то да будетъ благословенна смерть, какъ конецъ земного ничтожества, какъ обмѣнъ меньшаго счастія на большее, какъ свѣтъ для гаснущихъ очей, какъ крылья, на которыхъ возносятся въ обитель вѣчной радости!..» Теперь Антея поняла, что значила проповѣдь воскресенія.
Умъ и сердце бѣдной больной всѣми силами прилѣпились къ этому ученію. Она вспомнила слова отца, который не единократно говорилъ, что только новая правда можетъ извлечь истомленную человѣческую душу изъ мрака и отягощающихъ ее узъ. А это была новая правда. Она побѣждала смерть, — значитъ, приносила спасеніе. Антея всѣмъ своимъ существомъ такъ погрузилась въ эти мысли, что Цинна въ первый разъ за много-много дней не замѣтилъ на ея лицѣ признака тревоги передъ приближающимся полуденнымъ часомъ.
Процессія выступила изъ города къ Голгоѳѣ, и съ вышины, на которой стояли носилки Антеи, все было видно до малѣйшей подробности. Толпа была огромная, но и она, казалось, таяла среди простора каменистой пустыни. Изъ открытыхъ городскихъ воротъ выплывали все новыя и новыя волны людей, а по дорогѣ къ нимъ присоединялись тѣ, которые ожидали за воротами. По сторонамъ народнаго потока сновали рои дѣтей. Процессія мѣняла свой цвѣтъ и пестрѣла бѣлыми одеждами мужчинъ и красными и синими платками женщинъ. Въ серединѣ сверкали мечи и копья римскихъ воиновъ. Шумъ смѣшанныхъ голосовъ доносился издалека и становился все болѣе и болѣе яснымъ.
Наконецъ процессія приблизилась, — первые ряды начали всходить на пригорокъ. Толпа спѣшила, чтобы занять мѣсто поближе, не пропустить ничего изъ подробностей казни, вслѣдствіе чего отрядъ воиновъ, сопровождавшихъ осужденныхъ, сильно отсталъ. Первыми появились дѣти, преимущественно мальчики, полунагіе, перевязанные кускомъ тряпки вокругъ бедръ, съ остриженными головами, за исключеніемъ двухъ локоновъ у висковъ, смуглые, съ голубоватыми глазами и пронзительнымъ говоромъ. Посреди дикаго гомона они начали вырывать изъ расщелинъ вывѣтрившіеся обломки скалъ, чтобы потомъ было чѣмъ бросать въ распятыхъ. За дѣтьми на пригорокъ хлынулъ первый отрядъ разнокалиберной толпы. Лица у всѣхъ горѣли отъ движенія и отъ надежды на любопытное зрѣлище, но ни на одномъ не было и слѣда состраданія. Крикливые голоса, торопливость рѣчи и рѣзкость движеній удивляли даже Антею, несмотря на то, что въ Александріи она привыкла къ болтливой и живой греческой толпѣ. Люди разговаривали между собою такъ, какъ будто были готовы броситься другъ на друга, кричали такъ, какъ будто дѣло шло объ ихъ спасеніи.
Центуріонъ Руфилъ подошелъ къ носилкамъ и давалъ объясненія спокойнымъ, дѣловымъ тономъ, а изъ города, между тѣмъ, наплывали все новыя и новыя волны. Въ толпѣ виднѣлись зажиточные жители Іерусалима, которые держались въ сторонѣ отъ жалкой голытьбы предмѣстья. Появились и крестьяне, которыхъ предстоящіе праздники превлекли въ городъ вмѣстѣ съ ихъ семействами, землепашцы съ котомками за плечами, добродушные и удивленные пастухи въ одеждахъ изъ козьей шкуры. Ряды женщинъ перемѣшивались съ рядами мужчинъ; но такъ какъ болѣе зажиточныя горожанки не охотно выходили изъ дома, то здѣсь преимущественно были женщины изъ народа, крестьянки или пестро разодѣтыя прелестницы; съ крашеными волосами, бровями и ногтями, щеголяющія широкими ожерельями изъ монетъ и далеко распространяющія запахъ нарда.
Наконецъ, появился и синедріонъ, — посреди него Анна; старикъ съ лицомъ коршуна и красными вѣками, и тучный Каіафа въ двурогой шапкѣ съ золоченою таблицей на груди. Вслѣдъ за ними шли разные фарисеи: волочащіе ноги, которые умышленно натыкались на ходу на разныя препятствія, фарисеи съ кровавыми лбами, которые также нарочно бились головой объ стѣны, и сгорбленные, какъ будто готовые принять на свои плечи грѣхи всего народа. Угрюмая важность и холодная свирѣпость рѣзко отличали ихъ отъ шумливой толпы простого народа.
Цинна смотрѣлъ на всѣхъ проходящихъ съ презрѣніемъ человѣка, принадлежащаго къ правящему народу, Антея — съ удивленіемъ и опасеніемъ. Много евреевъ жило въ Александріи, но тамъ они казались на половину греками, а теперь она въ первый разъ увидала ихъ такими, какими они представлялись ей по словамъ прокуратора. Молодое лицо Антеи, на которое смерть уже наложила свою печать, ея фигура, болѣе похожая на тѣнь, чѣмъ на живое существо, обращали на себя общее вниманіе. Толпа разсматривала ее со всѣхъ сторонъ и такъ назойливо, насколько это допускали солдаты, охраняющіе носилки. Ненависть и презрѣніе къ чужеземцамъ сказывались и здѣсь, — ни на одномъ лицѣ не было видно сожалѣнія къ бѣдной больной, — въ озлобленныхъ глазахъ толпы сверкала скорѣе радость, что жертва болѣзни не избѣжитъ рокового конца. Антея только теперь поняла, почему эти люди требовали распятія пророка, который проповѣдывалъ любовь.
И этотъ Назорей вдругъ показался ей кѣмъ-то близкимъ, чуть ли не дорогимъ. Онъ долженъ былъ умереть, и она тоже. Его послѣ произнесеннаго приговора уже ничто не могло спасти, — приговоръ произнесенъ и надъ нею, и Антеѣ казалось, что ихъ соединило братство несчастія и смерти. Только онъ шелъ на крестъ съ вѣрою въ посмертное завтра, а у ней этой вѣры не было и она пришла почерпнуть ее изъ его примѣра.
Тѣмъ временемъ вдали шумъ усиливался, раздался свистъ, вой, потомъ все сразу стихло. Послышалось бряцанье оружія и тяжелые шаги легіонеровъ. Толпа всколыхнулась, разступилась и отрядъ, сопровождавшій осужденныхъ, поровнялся съ носилками. Впереди, по сторонамъ и сзади, ровнымъ и медленнымъ шагомъ шли солдаты, по серединѣ видны были три перекладины крестовъ, которыя, казалось, сами плыли въ воздухѣ, потому что люди, несущіе ихъ, совсѣмъ сгибались подъ своею тяжестью. Легко можно было понять, что между этими тремя людьми не было Назорея, — лица двухъ осужденныхъ носили явные слѣды порока и преступленія, третьяго, не молодого уже, простого крестьянина, римскіе солдаты, вѣроятно, заставили нести крестъ за кого-то другого. Назорей шелъ за крестами, въ сопровожденіи двухъ стражниковъ. Онъ шелъ въ пурпурномъ плащѣ, накинутомъ сверху одежды, а на головѣ его былъ терновый вѣнецъ, изъ-подъ шиповъ котораго показывались капли крови. Однѣ медленно стекали по его лицу, другія засыхали на челѣ, на подобіе ягодъ дикаго шиповника или зеренъ кораловыхъ четокъ. Назорей былъ блѣденъ и подвигался впередъ медленно, невѣрными, ослабѣвшими шагами. Онъ шелъ среди издѣвательствъ толпы, какъ будто погруженный въ задумчивость, заходящую за предѣлы видимаго міра, словно уже оторванный отъ земли, не слыша криковъ ненависти, со всепрощеніемъ, переходящимъ мѣру человѣческаго прощенія, съ состраданіемъ, превышающимъ мѣру человѣческаго состраданія, уже облеченный безконечностью, вознесенный надъ уровнемъ земного зла, кроткій и скорбящій великою скорбью всего міра.
— Ты — Правда! — прошептала дрожащими устами Антея.
Процессія теперь какъ разъ поровнялась съ носилками и даже на одну минуту остановилась, потому что впереди солдаты силою прочищали себѣ дорогу. Антея видѣла теперь Назорея въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя, — видѣла, какъ вѣтерокъ игралъ прядями его волосъ, видѣла красноватый отблескъ, падающій отъ плаща на его блѣдное, прозрачное лицо. Толпа, рвущаяся къ нему, тѣснымъ кольцомъ окружила солдатъ, и они должны были сомкнуть свои луки, чтобъ охранить осужденнаго отъ ярости народа. Повсюду можно было видѣть простертыя руки со стиснутыми кулаками, глаза, чуть не выходящіе изъ орбитъ, сверкающіе зубы, растрепанныя бороды, пѣнящіяся уста, извергающія проклятія. А онъ, оглянувшись вокругъ, какъ будто хотѣлъ спросить: «Что я вамъ сдѣлалъ?» — поднялъ глаза къ небу и молился.
— Антея, Антея! — крикнулъ Цинна.
Но Антея, казалось, не слыхала его зова. Изъ глазъ ея текли крупныя слезы, она забыла о своей болѣзни, забыла, что вотъ уже много дней не двигалась со своихъ носилокъ, — встала и, дрожащая, почти потерявшая сознаніе отъ жалости, состраданія и негодованія на безумную толпу, начала срывать гіацинты и цвѣты яблони и бросать подъ стопы Назорея.
На минуту воцарилась тишина. Толпу охватило изумленіе при видѣ благородной римлянки, отдающей честь осужденному. Онъ кинулъ взоръ на ея блѣдное, болѣзненное лицо и уста его шевельнулись, точно онъ благословлялъ ее. Антея снова опустилась на подушки носилокъ. Она чувствовала, что на нее изливается потокъ свѣта, добра, милосердія, упованія, счастья, и снова прошептала:
— Ты — Правда!
Потомъ новая волна слезъ прихлынула къ ея глазамъ. Но осужденнаго повели впередъ, на мѣсто, гдѣ въ расщелинѣ скалъ были уже укрѣплены три столба, которые должны были служить основаніями крестовъ. Толпа снова заслонила его, но мѣсто казни было выше общаго уровня почвы и Антея вскорѣ вновь увидѣла его блѣдное лицо и терновый вѣнецъ. Легіонеры еще разъ пустили въ ходъ свои палки, чтобъ отогнать на приличное разстояніе толпу, мѣшающую исполненію казни. Начали привязывать двухъ разбойниковъ къ боковымъ крестамъ. Третій крестъ стоялъ по серединѣ, а на верхушкѣ его была прибита бѣлая таблица, которую колебалъ все болѣе и болѣе усиливающійся вѣтеръ. Когда солдаты, приблизившись къ Назорею, стали снимать съ него одежду, въ толпѣ раздались крики: «Царь, царь! Не поддавайся, царь!.. Гдѣ же твои полчища?.. Защищайся!» По временамъ раздавались взрывы смѣха; казалось, вся каменистая площадка разражалась порывомъ могучаго хохота. А осужденнаго тѣмъ временемъ повергли навзничь на землю, чтобы прибить его руки къ поперечинѣ креста и потомъ, вмѣстѣ съ нею, поднять главный столбъ.
Въ это время какой-то человѣкъ, стоящій недалеко отъ носилокъ и одѣтый въ бѣлую симарру, посыпалъ голову пылью и закричалъ ужаснымъ, отчаяннымъ голосомъ:
— Я былъ прокаженный, и онъ исцѣлилъ меня! Такъ это его распинаютъ?
Лицо Антеи поблѣднѣло, какъ полотно.
— Онъ исцѣлилъ его… ты слышишь, Кай? — спросила она.
— Можетъ-быть ты хочешь возвратиться домой? — отвѣтилъ Цинна.
— Нѣтъ. Я здѣсь останусь.
Цинну охватило, какъ вихрь, дикое и безграничное отчаяніе, что онъ не догадался призвать въ свой домъ Назорея, дабы онъ исцѣлилъ Антею.
Но въ это время солдаты, приставивъ къ рукамъ Назорея гвозди, начали ударять по нимъ молотками. Послышался тупой стукъ желѣза о желѣзо, который смѣнился болѣе яснымъ звукомъ, когда острія гвоздей, пройдя сквозь тѣло, начали углубляться въ дерево. Толпа снова утихла, утихла для того, чтобы насладиться стенаніями, какія муки могли извлечь изъ устъ Назорея. Но онъ оставался безгласенъ, а на верхушкѣ площадки раздавались только зловѣщіе и страшные удары молота.
Наконецъ работа была окончена и тѣло казнимаго вмѣстѣ съ поперечиной поднято кверху. Римскій сотникъ пѣвучимъ, однообразнымъ голосомъ отдавалъ надлежащія распоряженія. Одинъ изъ солдатъ началъ прибивать къ столбу стопы Назорея.
Облака, которыя съ утра клубились на небѣ, теперь закрыли солнце. Отдаленные пригорки и скалы, до сихъ поръ горѣвшіе нестерпимымъ блескомъ, сразу угасли. Свѣтъ начиналъ меркнуть. Зловѣщій мѣдно-красный сумракъ окутывалъ всю окрестность и сгущался все болѣе и болѣе по мѣрѣ того, какъ солнце глубже заходило за громады тучъ. Казалось, кто-то сверху сыплетъ на землю тяжелую, подавляющую темноту. Жгучій вѣтеръ рванулъ разъ, другой и потомъ стихъ. Воздухъ становился невыносимо душнымъ.
Вдругъ и эти красноватые отблески почернѣли. Угрюмыя, какъ ночь, тучи огромными клубами начали надвигаться на народъ и на площадку. Приближалась гроза… Все дышало тревогой.
— Вернемся домой! — снова сказалъ Цинна.
— Я еще, еще разъ хочу видѣть Его! — отвѣтила Антея.
Мракъ окутывалъ тѣла, висящія на крестахъ, и Цинна приказалъ перенести носилки своей жены ближе къ мѣсту казни. Антея подняла глаза. На темномъ деревѣ тѣло Распятаго посреди окружающаго мрака казалось сотканнымъ изъ лучей мѣсяца. Грудь Его волновалась тяжелымъ дыханіемъ, но голова и очи все еще были обращены къ небу.
Въ глубинахъ тучъ послышалось точно глухое рокотаніе. Громъ проснулся, съ оглушающимъ трескомъ перекатился съ востока на западъ, потомъ, будто низвергаясь въ бездонную пропасть, то стихалъ, то вновь усиливался и, наконецъ, ударилъ такъ, что земля потряслась въ своемъ основаніи.
И сейчасъ же огромная синяя молнія разорвала тучи, ярко озарила небо, землю, кресты, оружіе воиновъ и сбившуюся вмѣстѣ, какъ стадо овецъ, безпокойную, встревоженную толпу.
Послѣ молніи воцарилась еще болѣе глубокая темнота. Около носилокъ раздавались рыданія женщинъ, стоящихъ у креста, и было что-то поразительное въ этомъ рыданіи среди повсюду царящей тишины. Тѣ, которые пришли вмѣстѣ и затерялись въ толпѣ, начали окликать другъ друга. И тамъ, и здѣсь раздавались встревоженные голоса:
— Ойахъ! Не праваго ли это человѣка распяли?
— Онъ проповѣдывалъ истину! Ойахъ!
— Онъ воскрешалъ мертвыхъ!
Кто-то крикнулъ:
— Горе тебѣ, Іерусалимъ!
Другой голосъ отозвался:
— Земля затряслась!
Новый потокъ молній вырвался изъ глубины тучъ на подобіе толпы огромныхъ, огненныхъ фигуръ. Голоса народа стихли или, вѣрнѣе, затерялись среди свиста вихря, который съ неслыханною яростью поднялся вдругъ, началъ срывать съ людей одежды и разбрасывать ихъ по равнинѣ.
— Земля трясется! — опять послышалось въ толпѣ.
Одни бросились бѣжать, другихъ страхъ приковалъ къ мѣсту, и они стояли остолбенѣвшіе, безъ мысли, съ однимъ только смутнымъ сознаніемъ, что свершилось что-то страшное.
Но мракъ вдругъ началъ рѣдѣть. Вихрь гналъ тучи, развивалъ и свивалъ ихъ и разрывалъ вновь, какъ гнилые лоскутья. Свѣтъ усиливался все болѣе, наконецъ темная завѣса тучъ разорвалась, сквозь образовавшуюся расщелину на землю хлынулъ потокъ солнечныхъ лучей, и все прояснилось: и пригорокъ, и кресты, и испуганныя лица людей.
Глава Назорея низко поникла на грудь, блѣдная, словно восковая, глаза его были раскрыты, уста посинѣли.
— Умеръ! — шепнула Антея.
— Умеръ! — повторилъ вслѣдъ за ней Цинна.
Въ эту минуту центуріонъ коснулся копьемъ бока умершаго. Странное дѣло; видъ солнца и этой смерти, казалось, успокоивали толпу. Теперь она ближе придвинулась къ мѣсту казни, солдаты болѣе уже не отгоняли ее. Раздались голоса:
— Сойди съ креста, сойди съ креста!
Антея еще разъ взглянула на эту блѣдную, поникшую голову и проговорила тихо, точно про себя:
— Неужели Онъ воскреснетъ?
Она видѣла, какъ смерть наложила синія пятна на Его очи и уста, видѣла эти неестественно вытянутыя руки, это неподвижное тѣло, которое все опустилось книзу, и все-таки ея голосъ звучалъ отчаяннымъ сомнѣніемъ.
Не меньшее сомнѣніе терзало и душу Цинны. Онъ также не вѣрилъ, что Назорей воскреснетъ, но за то вѣрилъ, что еслибъ Онъ былъ живъ, то только Онъ одинъ могъ бы своею доброю или злою силой исцѣлить Антею.
А толпа у креста все болѣе увеличивалась, голоса кричали все съ большею насмѣшкой:
— Сойди со креста, сойди со креста!
— Сойди, — съ отчаяніемъ, въ глубинѣ души, повторилъ Цинна, — исцѣли ее и возьми мою душу!
Небо прояснилось. Горы были еще окутаны мглою, но надъ Голгоѳой и городомъ не было ни одного облачка. Башня Антонія ослѣпительно сверкала на солнцѣ, какъ второе солнце. Въ освѣжѣвшемъ воздухѣ носились сотни ласточекъ. Цинна сдѣлалъ знакъ возвращаться домой.
Полдень давно уже миновалъ. Приближаясь къ дому, Антея сказала:
— Геката не приходила сегодня.
И Цинна также думалъ объ этомъ.
IX править
Видѣніе не появлялось и на слѣдующій день. Больная была необыкновенно оживлена, потому что изъ Цезареи пріѣхалъ Тимонъ, который сильно безпокоился о здоровьѣ Антеи и, напуганный письмами Цинны, поспѣшно покинулъ Александрію, чтобы еще разъ передъ смертью увидѣть свою единственную дочь. Въ сердце Цинны вновь начала стучаться надежда, какъ бы прося впустить ее, но Цинна не смѣлъ отворить двери этой гостьѣ, не смѣлъ надѣяться. Въ видѣніяхъ, которыя убивали Антею, уже бывали перерывы, — правда, не двухдневныя, но однодневныя случались и въ Александріи, и въ пустынѣ. Теперешнее облегченіе Цинна приписывалъ прибытію Тимона и впечатлѣнію, вынесенному съ мѣста казни, — впечатлѣнію, настолько завладѣвшему душою больной, что она и съ отцомъ не могла ни о чемъ другомъ разговаривать. Тимонъ слушалъ сосредоточенно, не возражалъ, раздумывалъ и только внимательно распрашивалъ объ ученіи Назорея, о которомъ Антея знала лишь то, что ей сообщилъ прокураторъ.
Какъ бы то ни было, но вообще она чувствовала себя болѣе здоровою, болѣе сильною, а когда полдень прошелъ и миновалъ благополучно, то въ ея глазахъ блеснулъ лучъ надежды. Нѣсколько разъ она назвала этотъ день счастливымъ и просила мужа записать его.
А на самомъ дѣлѣ день былъ печальный и мрачный. Изъ низкихъ, однообразныхъ тучъ все время шелъ дождь, сначала обильный, а потомъ мелкій, холодный, пронзительный. Только вечеромъ небо прояснилось и огромный солнечный шаръ окрасилъ пурпуромъ и золотомъ тучи, сѣрыя каменья пустыни, бѣлый мраморъ портиковъ загородныхъ виллъ и опустился въ пучину далекаго Средиземнаго моря.
За то на слѣдующій день погода была удивительная. День обѣщалъ быть знойнымъ, но утро было свѣжее, небо безъ малѣйшаго облачка и земля такъ залита блескомъ лазури, что всѣ предметы казались голубыми. Антея приказала вынести себя подъ любимое фисташковое дерево, чтобы съ пригорка, на которомъ оно стояло, любоваться видомъ веселой, голубой дали. Цинна и Тимонъ ни на шагъ не отступали отъ носилокъ, слѣдя за малѣйшимъ измѣненіемъ лица больной. А въ ней замѣчалось какое-то безпокойство ожиданія, но не было ни слѣда того смертельнаго ужаса, который охватывалъ ее обыкновенно передъ приближеніемъ полудня. Теперь глаза ея свѣтились яснѣе, а щеки окрасились легкимъ румянцемъ. Теперь и Цинна по временамъ позволялъ себѣ думать, что Антея можетъ выздоровѣть, и при этой мысли ему то хотѣлось броситься на землю, дать волю радостному рыданію, благословлять боговъ, то снова его сердце сжималось при мысли, что это, можетъ-быть, только послѣдняя вспышка гаснущей лампады. Желая подкрѣпить свою надежду, онъ по временамъ посматривалъ на Тимона, но и тому въ голову, вѣроятно, приходили такія же мысли, потому что онъ старался избѣгать взгляда Цинны. Ни одинъ изъ троихъ и словомъ не обмолвился, что полдень приближается. За то Цинна, поминутно наблюдающій за тѣнью, съ бьющимся сердцемъ замѣчалъ, что она становится все короче и короче.
И сидѣли они, словно погруженные въ задумчивость. Можетъ-быть наименѣе неспокойною была сама Антея. Лежа въ открытыхъ носилкахъ, съ головою покоющеюся на пурпурной подушкѣ, она съ наслажденіемъ вдыхала свѣжія испаренія, которыя вѣтерокъ приносилъ съ запада, со стороны моря. Но около полудня и этотъ вѣтерокъ утихъ. Жара становилась все сильнѣе. Пригрѣтые солнцемъ кусты нарда начали испускать тяжелое благоуханіе. Надъ группами анемоновъ порхали пестрые мотыльки. Маленькія ящерицы, привыкшія и къ этимъ носилкамъ, и къ этимъ людямъ, безбоязненно выползали изъ расщелинъ, впрочемъ ни на минуту не покидая своей бдительности. Весь міръ успокоился и отдыхалъ подъ вліяніемъ свѣта и тепла, подъ безоблачнымъ кровомъ лазурнаго неба.
Тимонъ и Цинна, казалось, также тонули въ безбрежно разлитомъ спокойствіи. Больная смежила очи, какъ будто ее осѣнилъ легкій сонъ, и молчаніе не нарушало ничто, за исключеніемъ тяжелаго вздоха, который отъ времени до времени вырывался изъ ея груди.
А въ это время Цинна замѣтилъ, что его тѣнь утратила свою продолговатую форму и отвѣсно падаетъ къ его ногамъ.
Былъ полдень.
Вдругъ Антея открыла глаза и промолвила какимъ-то страннымъ голосомъ:
— Кай, дай мнѣ руку!
Онъ вскочилъ и вся кровь его заледенѣла: приближалась минута страшныхъ видѣній.
— Видишь ли ты, — продолжала Антея, — какой свѣтъ собирается тамъ и скопляется въ воздухѣ, какъ онъ дрожитъ, переливается и идетъ ко мнѣ?..
— Антея, не смотри туда! — крикнулъ Цинна.
Но, — о, чудо! — на лицѣ ея не было выраженія ужаса. Раскрылись ея уста, глаза смотрѣли еще шире и какая-то безмѣрная радость начала озарять ея лицо.
— Столбъ свѣта приближается ко мнѣ, — говорила она. — Я вижу! Это Онъ! Это Назорей!.. Онъ улыбается… О, кроткій!.. О, милосердый!.. Пробитыя руки протягиваетъ ко мнѣ, какъ мать… Кай! Онъ приноситъ мнѣ здоровье, избавленіе и призываетъ меня къ себѣ.
А Цинна страшно поблѣднѣлъ и отвѣтилъ:
— Если Онъ насъ призываетъ, пойдемъ за Нимъ!
Часъ спустя, съ другой стороны, на каменистой тропинкѣ, ведущей въ городъ, показался Понтій Пилатъ. Прежде чѣмъ онъ приблизился, по его лицу можно было видѣть, что онъ приноситъ какую-то новость, которую, какъ человѣкъ разсудительный, считаетъ за новый вымыселъ легковѣрной и темной толпы. И дѣйствительно, еще издали онъ началъ кричать, утирая влажный лобъ:
— Представьте себѣ, что эти люди говорятъ, будто онъ воскресъ!