О поэзии романтической (Мицкевич; Полевой)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| О поэзіи романтической |
| Оригинал: польск. Przedmowa. «Poezye Adama Mickiewicza», T. 1. — Перевод созд.: 1821. Источникъ: Мицкевичъ А. Сочиненія А. Мицкевича. — СПб.: Типографія М. О. Вольфа, 1883. — Т. II. — С. 209. |
Давно установившимся и весьма спасительнымъ для художниковъ предостереженіемъ служитъ тотъ обычай, что всѣ выставляющіе свое художественное произведеніе на выставку — бываютъ обязаны спокойно и въ молчаніи ожидать суда опытныхъ знатоковъ, на основаніи котораго могли бы вывести заключеніе о достоинствѣ уже законченнаго произведенія, а для будущихъ произведеній — почерпать назиданіе и полезныя замѣчанія. Но если бы который-нибудь изъ художниковъ, наученный чужимъ опытомъ, могъ предвидѣть, что его произведеніе можетъ подвергнуться осужденію только за то, что онъ избралъ тотъ, а не другой предметъ для подражанія, что онъ придерживался той, а не другой школы, — тогда онъ долженъ былъ бы въ оправданіе свое высказать, почему именно онъ рѣшился пойти противъ общаго мнѣнія всей публики, которая на его произведенія смотритъ, ихъ слушаетъ или читаетъ. На этомъ основаніи, въ настоящую минуту, когда я выдаю въ свѣтъ нынѣшнее мое собраніе балладъ и народныхъ пѣсенъ, обыкновенно относимыхъ къ поэзіи романтической (на которой все еще тяготѣетъ проклятіе, изреченное противъ нея многими судьями поэзіи, теоретиками, и даже самими поэтами), я почувствовалъ потребность предпослать моему сборнику произведеній небольшое вступленіе, если не въ качествѣ художника, то, по крайней мѣрѣ, во имя тѣхъ художниковъ, которые посвятили труды свои тому же отдѣлу поэзіи. Думаю однако же, что удовлетворяю достаточно этой обязанности или этому требованію, когда, вмѣсто всякихъ возраженій на обвиненіе противной стороны, выставляю здѣсь самый предметъ спора въ его полной чистотѣ, когда, вмѣсто того, чтобы защищать поэзію романтическую, укажу на ея начало, обрисую ея характеръ, и тутъ же укажу на ея образцы, наиболѣе замѣчательные. Дабы, однакожь, показать съ полною ясностью, какъ произошелъ родъ поэзіи, называемый романтическимъ, какъ онъ усовершенствовался и какъ принялъ видъ особаго, вполнѣ законченнаго отдѣла, слѣдуетъ отыскать условія, вліявшія на образованіе этого рода, и отдѣлить ихъ отъ множества иныхъ условій, при помощи которыхъ создались остальные роды поэзіи. Слѣдуетъ доискаться, что именно въ этомъ родѣ произошло, какъ естественное слѣдствіе отъ извѣстной причины, и что привлечено было въ него случайно; не слѣдуетъ забывать, что вмѣстѣ съ перемѣною въ чувствахъ, въ характерѣ, въ мнѣніяхъ народныхъ, наступаетъ перемѣна и въ самой поэзіи, которая бываетъ наиболѣе яснымъ знаменьемъ вѣковаго совершенствованія людей. Этимъ путемъ наше намѣреніе — дать общій очеркъ поэзіи романтической — невольно приводитъ насъ къ нѣкоторымъ общимъ замѣчаніямъ относительно прочихъ поэтическихъ родовъ, — или, лучше сказать, вынуждаетъ насъ броситъ общій взглядъ на исторію поэзіи вообще, по крайней мѣрѣ, настолько, насколько того требуетъ избранный нами предметъ разсужденія, и насколько допускаетъ это объемъ настоящей статьи.
Не всѣ однако же народы могутъ въ данномъ случаѣ останавливать на себѣ наше вниманіе; изъ древнихъ, конечно, греки, прежде всего и болѣе всего заслуживаютъ нашего вниманія. Этотъ народъ, въ отношеніи къ произведеніямъ фантазіи, къ первоначальному появленію ихъ и дальнѣйшему развитію, долженъ имѣть, какъ народъ, сходство съ другими народами. Но если греки въ этомъ отношеніи и могутъ имѣть сходство съ другими народами, то лишь въ сущности самыхъ произведеній, которыя являются общимъ достояніемъ всѣхъ народовъ; что же касается до той формы, въ которую эта сущность облекалась, и до значенія ея у грековъ, то въ этомъ отношеніи греки не могутъ быть поставлены наравнѣ съ другими народами и стоятъ гораздо выше ихъ.
Всѣ народы въ дѣтствѣ обладаютъ обильнымъ запасомъ разнообразныхъ басенъ. Удивительныя, но недоступныя слабому еще понятію явленія природы объясняются по этому чудесами; измышленныя для объясненія ихъ таинственныя силы, а именно духи въ образѣ человѣческомъ и звѣриномъ, а также чувства и страсти, олицетворенныя и часто выставленныя въ дѣйствіи, даже истинныя событія, украшенныя вымысломъ, — вотъ изъ чего состоитъ сказочный міръ, можетъ быть, общій всѣмъ народамъ. Его создаетъ юное, огненное, но необразованное воображеніе; этому помогаетъ языкъ, обыкновенно вначалѣ грубый, чувственный, рисующій отвлеченныя представленія въ вещественной формѣ. Но этотъ сказочный міръ былъ у грековъ обширнѣе, богаче и разнообразнѣе, чѣмъ у другихъ народовъ, потому-что и воображеніе греческое было живѣе и плодовитѣе, чѣмъ гдѣ-нибудь, и языкъ греческій гибкостью, богатствомъ и выразительностью превосходилъ другіе языки. Но этого недостаточно. Этотъ сказочный міръ вскорѣ сталъ предметомъ разнообразнымъ, неизслѣдованнымъ и весьма пригоднымъ для изящныхъ искусствъ, во всемъ высокомъ значеніи этого слова. Стеченіе счастливыхъ обстоятельствъ имѣло своимъ слѣдствіемъ, что въ Греціи появилось одновременно болѣе чѣмъ гдѣ-нибудь творческихъ талантовъ, которые, побуждаемые самой природой, свойственной ихъ странѣ, направляли чувство и воображеніе къ выискиванію всего изящнаго, образнаго и прекраснаго, какъ въ поэзіи, такъ и въ музыкѣ, въ танцахъ, живописи и другихъ искусствахъ. Кромѣ того греки, давно свободные, веселые, ведущіе общественную жизнь, проникнутые чистой народностью во всемъ ея могуществѣ, имѣющіе передъ собой многочисленные примѣры величайшихъ добродѣтелей, не могли не развиться нравственно въ высокой степени и потому развивали другой отдѣлъ способностей, имѣющихъ нравственный характеръ. Наконецъ, умы греческіе, возвышенные, любознательные, выносливые, начали рано искать истины, безустанно упражнялись въ разсужденіи, идя разнообразнымъ и чаще всего оригинальнымъ путемъ; такимъ способомъ пробуждался духъ философскій, привыкали мыслить послѣдовательно и глубоко, иначе говоря, такимъ образомъ развивался, крѣпъ и устанавливался разсудокъ. Итакъ, когда всѣ умственныя способности были усовершенствованы въ строгой гармоніи, когда живое воображеніе было умѣрено утонченностью чувствъ и зрѣлостью разсудка, то оно могло въ произведеніи искусства создавать величіе при простотѣ, образность при разнообразіи, красоту при легкости. Одаренный такими свойствами, творческій талантъ греческаго художника обращался къ древнему сказочному міру и вскорѣ сумѣлъ пересоздать его за-ново. Онъ отбросилъ все грубое, чудовищное, рѣзкое, разчистилъ разнородныя и смѣшанныя представленія, связалъ ихъ и построилъ изъ нихъ стройное цѣлое. Эти же представленія, построенныя въ одно цѣлое, какъ бы отвлеченны или умственны они не были, были всегда выражены въ формѣ чувственной и вещественной, но въ вещественной формѣ такой законченной и совершенной, которая можетъ быть только представлена и понята умомъ или же, иначе говоря, идеально. Такимъ образомъ, изъ міра сказочнаго создался идеалъ міра вымышленнаго, или міръ миѳологическій. Его создалъ, какъ мы видѣли до сихъ поръ, талантъ художника, развившійся среди гармоническаго развитія всѣхъ умственныхъ силъ, уже по самой природѣ ихъ, необыкновенныхъ. Этотъ міръ имѣетъ цѣль и назначеніе. Мастера греческіе, выставляя въ произведеніяхъ изящныхъ искусствъ сюжеты, взятые изъ миѳологическаго міра, старались повліять на возвышеніе и усовершенствованіе во всемъ народѣ всѣхъ тѣхъ умственныхъ силъ и способностей, которыя или создавали упомянутый міръ, или же вліяли на его сотвореніе. Такъ какъ творческій талантъ греческаго художника былъ слѣдствіемъ равновѣсія между воображеніемъ, чувствомъ и разсудкомъ, то произведенія изящныхъ искусствъ у грековъ имѣли извѣстную умѣренную образность какъ въ построеніи такъ и во внѣшней обработкѣ, и это свойство изящныхъ искусствъ называется стилемъ греческимъ или классическимъ. Этотъ стиль господствовалъ въ вѣкъ Перикла и дожилъ еще до временъ Александра Великаго. Все что мы сказали вообще о талантѣ художника и характерѣ изящныхъ искусствъ у грековъ, очевидно относится и къ поэтическому таланту и къ поэзіи въ особенности; прибавимъ только, что поэтъ былъ всегда свободнѣе другихъ художниковъ въ своемъ искусствѣ и могъ вліять болѣе разнообразнымъ способомъ, да и къ тому же на бо́льшую массу народа. Въ самомъ дѣлѣ, поэты греческіе въ самую блестящую эпоху ихъ искусства всегда пѣли для толпы; пѣснопѣнія ихъ были складомъ чувствъ, мнѣній, воспоминаній народныхъ, украшенныхъ вымысломъ и привлекательной формой, и потому сильно дѣйствовали на поддержку, укрѣпленіе, вообще на образованіе народнаго характера. Впослѣдствіи, съ перемѣной обстоятельствъ, когда чувства, характеръ и энергія народа начали ослабѣвать — съ теченіемъ ли времени, подъ вліяніемъ ли чужеземцевъ, или благодаря общественнымъ бѣдствіямъ, утратѣ значенія и отечественной независимости, — тогда и талантъ поэтическій переставалъ быть великимъ и поэзія теряла свой прежній характеръ и высокое назначеніе. Поэты разставались съ народомъ, ужь ничего не значущимъ въ политикѣ и презираемымъ, и переселялись во дворы самодержцевъ, гдѣ они слагали лесть или же слабо, безвкусно, скорѣе учено нежели поэтически подражали прежнимъ классическимъ образцамъ, какъ свидѣтельствуютъ примѣры изъ вѣка Птоломеевъ. Такимъ образомъ, поэзія изъ потребности народной превратилась въ забаву ученыхъ или праздношатающихся.
Послѣ грековъ, римляне являются другимъ славнымъ въ древности народомъ, котораго не слѣдуетъ обходить и въ исторіи поэзіи. Однако же намъ нечего долго останавливаться надъ этимъ народомъ въ этомъ отношеніи, потому-что его первобытные обычаи и жизнь имѣли менѣе благопріятную для поэзіи форму и направленіе. Народы латинскіе, какъ по натурѣ дикіе и суровые, долгое время воинственные и хищническіе, если и имѣли народную поэзію, то она должна была оставаться въ грубой простотѣ, имѣя небольшое или никакого вліянія на цивилизацію этихъ народовъ. Не быстро, съ открытіемъ сношеній съ греками, поэзія греческая начала вліять на римское чувство; это было именно во время униженія народа и упроченія преобладанія аристократовъ, у которыхъ главнымъ условіемъ высшаго лоска стало тоже знакомство съ греческимъ языкомъ и литературой. Вскорѣ въ Римѣ появились многочисленные поэтическіе таланты, которые однако же только переводили или подражали греческимъ образцамъ, сохраняя цѣликомъ духъ и даже формы поэзіи греческой. Сами миѳологическія представленія были цѣликомъ перенесены или только перемѣшаны съ отечественными миѳами. Итакъ, читали поэзію по-латыни, но поэзію греческую, облеченную въ латинскія слова. Кромѣ того читалъ ее только одинъ классъ аристократовъ — слишкомъ крохотная частица народа. Такимъ образомъ, въ народѣ римскомъ не было собственно поэзіи народной, которая бы, вліяя на характеръ и культуру цѣлаго народа, могла выполнитъ свойственное ей назначеніе.
Итакъ, у римлянъ культура чужеземная, заимствованная у грековъ, прервала естественный ходъ культуры народной и поэзія греческая поставила преграду собственной поэзіи римской, которая можетъ быть еще развилась бы.
У поселившихся на развалинахъ римскаго государства и смѣшавшихся съ мѣстнымъ населеніемъ сѣверныхъ ордъ должно было когда-нибудь пробудиться, долгое время спавшее, воображеніе и создать совершенно новый родъ поэзіи. Эти орды, насколько это возможно, имѣли навѣрно своеобразныя чувства, мнѣнія, представленія миѳическія и преданія; но среди ихъ не являлись поэтическіе таланты, которые могли бы такъ блестяще, какъ нѣкогда у грековъ, воспользоваться сказочнымъ міромъ, повліять на обычаи народовъ, очищать и укрѣплять народный характеръ. Развитію поэтическаго таланта въ этомъ родѣ мѣшали многочисленныя преграды. Дикая или кочующая жизнь сѣверныхъ народовъ, смѣшеніе однихъ съ другими, взаимное усвоиванье представленій, мнѣній, обычаевъ и выраженій языка, имѣли слѣдствіемъ, что миѳологія сѣверная, хотя и развившаяся въ роскошнѣйшую поэзію въ нѣкоторыхъ странахъ, однако никогда не устанавливалась, миѳическія представленія не сложились въ образное, прекрасное и гармоническое единство или систему міра миѳическаго; тамъ всегда пробивалась безформенность, чудовищность, недостатокъ порядка, связи и цѣльности. По той же самой причинѣ и языкъ этихъ народовъ долго былъ неотесаннымъ, могъ быть смѣлымъ въ выраженьяхъ, но былъ менѣе яснымъ и точнымъ. Но такъ какъ положеніе упомянутыхъ народовъ измѣнялось внезапно и быстро, всегда благопріятно для поэзіи, такъ что наконецъ онъ долженъ былъ немного установиться, то и поэзія, постоянно слѣдуя за перемѣнами, принимала все болѣе и болѣе опредѣленный характеръ. Новыя чувства и представленія, свойственныя самимъ варварамъ, такъ называемый духъ рыцарскій и соединенное съ нимъ уваженіе и любовь къ прекрасному полу, чуждые Греціи и римлянамъ, строгое соблюденіе законовъ чести, религіозныя увлеченія, миѳическія преданія и представленія народовъ варварскихъ, прежнихъ язычниковъ и недавнихъ христіанъ, смѣшанныя вмѣстѣ, — вотъ что составляетъ въ среднихъ вѣкахъ міръ романтическій, поэзія котораго тоже называется романтической. Поэзія эта имѣла свой опредѣленный характеръ, умѣряемый только мѣстнымъ вліяніемъ угрюмыхъ и страстныхъ норманновъ, веселыхъ миннезенгеровъ и чувствительныхъ трубадуровъ. Внѣшнее выраженіе или языкъ, который былъ сліяньемъ языковъ сѣверныхъ и римскаго, прозвали романскимъ: отсюда произошло, что позднѣйшія поколѣнія прозвали и эту поэзію и духъ времени романтическими.
Окончательное сліяніе племенъ германскихъ и скандинавскихъ съ древнимъ племенемъ римлянъ, столкновеніе представленій и чувствъ новаго міра съ представленіями и чувствами древнихъ, опять-таки должно было повліять на характеръ человѣчества, а отсюда и на характеръ поэзіи. Освоившись лучше съ классическими образцами грековъ и римлянъ, ученые поэты не могли быть къ нимъ равнодушны и, пользуясь ими разнообразнымъ способомъ, создали различныя школы, различные роды поэзіи. Одни, бравши сюжеты изъ древней исторіи, хотѣли обрабатывать ихъ во всемъ, что касается сущности и формы, вполнѣ греческимъ способомъ, (Триссино), а недостаточно еще освоившіеся съ классической литературой и недостаточно проникнутые духомъ древности, умѣли только подражать построенію, подраздѣленіямъ или внѣшнимъ формамъ древнихъ; другіе, соображаясь съ настроеніемъ того вѣка, въ которомъ они жили, предпочитали брать сюжеты изъ міра романтическаго, придавать имъ соотвѣтствующую форму, стараясь однако же обрабатывать отдѣльныя части, да и къ тому же и языкъ, согласно древнимъ образцамъ (Аріосто); третьи же, наконецъ, пошли какъ бы средней дорогой, подтягивая строго предметъ и содержаніе или матеріалъ, въ сущности романтическій, подъ классическія формы, въ особенности въ томъ, что касается размѣра въ построеніи и украшеній въ внѣшней обработкѣ (Тассо).
Среди такого разнообразія, каждый изъ поэтовъ, оцѣнивая ихъ по отношенію къ искусству, настолько достигъ своей цѣли, насколько ему дозволяли талантъ и необходимое настроеніе. Но если мы обратимъ вниманіе на народъ, для котораго они писали, то очевидно окажется, что тѣ произведенія, въ которыхъ старались сохранить греческій духъ и форму, не могли придтись всѣмъ по вкусу при мало распространенномъ знаніи древней литературы; что поэты, воспѣвающіе измышленія народныя въ привлекательной формѣ, были наиболѣе любимыми и пролагали путь для тѣхъ, которые вносили въ романтическую поэзіи все большій порядокъ, гармонію и красу.
Перечисленные нами роды поэзіи, какъ появившіеся при новомъ порядкѣ вещей въ тогдашней Европѣ, должны были быть новые и совершенно непохожіе на древніе. Прежде всего они развились у итальянцевъ, гдѣ рядомъ съ поэзіей народной рано процвѣтали и науки классическія.
Въ сосѣдней съ Италіей Франціи уже въ то время исчезла народная романтическая поэзія. Провансальскіе трубадуры переселились ко дворамъ государей и недолго удержали тамъ значеніе, пріобрѣтенное ими среди народа. Во Франціи, князья и аристократы, быстро усвоивая лоскъ общественной жизни, находили мало привлекательнаго въ пѣсняхъ сельскихъ и простонародныхъ, мало подходящихъ къ придворному тону. Вскорѣ, послѣ упроченія королевской власти и ослабленія феодальной системы, весь интересъ народный перенесся на королевскіе дворы. Тамъ все должно было сообразоваться съ этикетомъ, нѣсколько смягченнымъ французской легкостью; частные кружки усвоили тонъ двора, чертой котораго было соблюденіе формъ этикета, скрытность почти дипломатическая, вѣжливость, правда привлекательная, но церемоніальная и строго разсчитанная по положенію и личностямъ. Рядомъ съ общественнымъ лоскомъ, съ успѣхомъ наукъ возрастало и просвѣщеніе. Увлеченіе древностью, оживляющее Италію, сообщилось при частыхъ сношеніяхъ и французамъ. Все болѣе и болѣе занимало ученыхъ, а за ними и весь болѣе просвѣщенный классъ, все то, что было греческимъ и римскимъ; не то чтобы они углублялись въ исторію этихъ народовъ и извлекали изъ нея важныя въ политикѣ и нравственности истины — но старались подражать грекамъ и римлянамъ; подражанье же, по понятію тогдашнихъ французовъ, состояло въ усвоеніи внѣшности и тона древнихъ.
При такомъ порядкѣ вещей тотъ, кто хотѣлъ нравиться Франціи, т. е. Парижу, долженъ былъ остроту своего личнаго характера сообразовать съ парижской модой; чтобы не показаться педантомъ и чудакомъ, долженъ былъ держать свой талантъ на уздѣ, умѣрять воображеніе и чувство, такъ какъ всякій порывъ, всякое бурное увлеченіе оскорбляло придворное приличіе, ищущее скорѣе остроумія и разсудка; наконецъ, онъ долженъ былъ въ произведеніяхъ искусства, согласно модѣ и обычаю, подражать грекамъ и римлянамъ, настолько по крайней мѣрѣ, насколько придворные Генриховъ и Людовика подражали Катонамъ и Фламиніямъ.
Итакъ, поэты, слѣдуя стремленью вѣка, обратили вниманіе не столько на природу и характеръ людей, сколько скорѣе на характеръ парижскихъ обществъ; осмѣивали мѣтко и ловко уклоненія отъ приличія, обычая и моды, вводя господствующій въ аристократическомъ мірѣ этикетъ въ міръ воображенія, подводили все подъ правила, разсудительно составленныя и красиво выраженныя; наконецъ, забавляли зрѣлищами дворъ и Парижъ. Такимъ образомъ, появились и образовались сатиры, а также и родъ дидактическій. А настолько же насколько тогдашняя культура французская, носящая на себѣ отпечатокъ лоска при возвышеніи и выработкѣ высшихъ способностей разсудка и остроумія, совершенно разнилась отъ культуры греческой и средневѣковой, настолько и французскій міръ поэтическій, созданный стеченіемъ другихъ обстоятельствъ, дѣятельностью умовъ, иначе воспитанныхъ, явился въ совершенно новой формѣ, безконечно отличающейся отъ міра миѳологическаго и романтическаго. Въ первомъ мы видѣли сосредоточенную гармонію и какъ бы равновѣсіе между чувствомъ, воображеньемъ и разсудкомъ, во второмъ преобладали низшія способности, а послѣдній, т. е. французскій, который можно бы назвать міромъ общежительныхъ сношеній, міромъ приличій или условнымъ, находился подъ управленіемъ разсудка, остроумія и формальности.
Итакъ, тамъ не могли появиться никакіе смѣлые и возносящіеся за предѣлы дѣйствительности вымыслы, не могли себѣ найти мѣста всѣ преданія, имѣющія слишкомъ сказочный характеръ. Тамъ скорѣе искали сюжетовъ историческихъ, а взявъ ихъ изъ древности или изъ среднихъ вѣковъ, ихъ всегда подгоняли подъ французскій масштабъ. Когда таланты художниковъ упражнялись въ такой сферѣ, развитіе ихъ, по отношенію къ силѣ и направленію, шло новымъ, совершенно своеобразнымъ путемъ. Въ поэзіи, на которую мы тутъ обращаемъ главное вниманіе, воображеніе французское, повидимому, не отваживалось ни на одинъ самостоятельный шагъ и только спѣшило услуживать другимъ умственнымъ способностямъ. Призванное разумомъ, оно насколько возможно украшало дидактическія правила и историческіе факты; въ родѣ описательномъ оно держалось пути, проложеннаго систематическимъ разсужденіемъ, и постоянно вращаясь близъ земли, рисовало навязанные ему предметы съ натуры, или же, выражаясь точнѣе, снимало съ этихъ предметовъ портреты, законченные правда по отношенію къ колориту, но по отношенію къ построенію слишкомъ архитектоническіе, слишкомъ похожіе на свои образцы и поэтому мертвенные; если же иногда оно возносилось выше, оно искало только въ странѣ вымысла матеріаловъ, изъ которыхъ остроуміе создавало холодныя построенія или эмблемы аллегорическія, все болѣе и болѣе приходящіяся по вкусу публикѣ. Одинаково скована была и другая способность, т. е. чувство. Въ вопросахъ, касающихся нравственности и гражданства, уста поэтовъ французскихъ повторяли только все то, что дѣйствительно чувствовали сердца поэтовъ греческихъ, какъ риторы александрійскіе повторяли Перикла и Демосѳена тамъ, гдѣ дѣло шло о выраженіи самыхъ утонченныхъ чувствъ сердца. Отъ писателей вѣка Людовика XIV всегда вѣетъ духомъ романтической сентиментальности, — но слишкомъ изощренной, слишкомъ искусственной; въ обоихъ же случаяхъ къ страстному тону примѣшиваются, разсужденія и остроты въ положеніяхъ и антитезахъ. Созданныя такимъ образомъ произведенія искусства, по сущности своей французскія, имѣли форму греческую, однако же заимствованную не у художниковъ, а у теоретиковъ древнихъ, и часто измѣненную.
Корнель, въ своей борьбѣ съ Скюдери и въ распряхъ, возникшихъ по этому поводу, никогда не цитируетъ Софокла и Еврипида, но поэтика такъ часто выступаетъ на сцену, что раздосадованный Вольтеръ восклицаетъ въ комментаріяхъ: «ахъ! какъ вы мнѣ докучаете своимъ Аристотелемъ!»
Въ трагедіи, напримѣръ, основывающейся у грековъ на могущественномъ представленіи характеровъ, лирической патетичности и классической обработкѣ, въ драматикѣ французской зависитъ отъ извѣстнаго построенія и запутанности дѣйствія. И такъ простой греческій строй замѣнила, такъ называемая, драматическая интрига. Наконецъ, по отношенію къ внѣшнему украшенію, т. е. стилю, если мы постановимъ рядомъ роды классическій, романтическій и французскій, а матерію, содержаніе и строй будемъ признавать за тѣло и духъ поэзіи, — то стиль можно приравнить къ одеждѣ, и опять окажется различіе, соотвѣтствующее характеру вѣковъ и народовъ.
Греческая одежда, величественная, а вмѣстѣ легкая и воздушная, сгибается и складывается разнообразно съ малѣйшимъ движеніемъ тѣла: поэтому-то и въ искусствахъ образныхъ такой важной частью произведенія является драпировка греческая, усвоенная всѣми художниками, придающая статуямъ или картинамъ столько выразительности и прелести. Рѣчь грековъ, обладающая тѣми же качествами, составляетъ важную часть ихъ поэзіи, или такъ называемый стиль классическій, разсматриваемый даже независимо отъ самого предмета. Средніе вѣка, не такъ изящные, все-таки поражали своимъ характеристическимъ костюмомъ. Большіе плащи шотландскихъ горцевъ, стальная одежда рыцарей, фальшивыя перья и цвѣта со знакомъ креста или же лента отличаютъ героя крестовыхъ походовъ. Въ стилѣ поэтическомъ романтическомъ точно также господствуетъ смѣлость въ построеніяхъ менѣе гибкихъ, рядомъ съ простотой — какой-то закалъ и мощь; въ выраженіяхъ — блескъ и часто кудреватость. Наконецъ, французскій костюмъ слишкомъ простъ и однообразенъ, служитъ одинаково героямъ, сановникамъ и танцорамъ и не знаетъ другихъ различій, кромѣ мелкихъ украшеній. Наиболѣе соотвѣтствующій общественнымъ требованіямъ и потому повсемѣстно принятый, онъ однако же оказался невыгоднымъ для художниковъ. Драматическіе актеры и ораторы въ костюмѣ французскомъ должны очень умѣрять свои движенія и внѣшнія дѣйствія, такъ какъ каждый порывистый жестъ, не смягченный драпировкой, покажется слишкомъ угловатымъ и рѣзкимъ. Скульпторъ и живописецъ не смѣютъ облечь статуи или картины въ французскій костюмъ, потому-что подъ этимъ костюмомъ должны скрыться и исчезнутъ вся красота сложенія и размѣровъ тѣла. Таковы же качества и недостатки рѣчи французской; ею можно выразитъ всякую мысль и чувство, если оно только не слишкомъ смѣло и порывисто, такъ какъ по недостатку измѣненій въ складѣ и выраженіяхъ все необыкновенное слишкомъ поражаетъ, правильная и ясная въ изложеніи точныхъ наукъ, легкая и удобная для обыкновеннаго разговора и потому повсемѣстно распространенная, она опять таки ради излишней правильности слишкомъ раболѣпна и всегда однообразна, если ею объясняется разумъ или сердце.
Наконецъ, то различіе, которое мы видѣли между мірами миѳологическимъ, средневѣковымъ и условнымъ, встрѣтимъ мы и между поэзіей французской классической и романтической. Пѣснопѣнія грековъ оживлялъ духъ общественный, романтиковъ — рыцарскій, поэтовъ Людовика XIV — придворный. Первые обращались ко всему просвѣщенному народу, вторые къ войнамъ и къ толпѣ, послѣдніе имѣли цѣлью только забаву болѣе просвѣщеннаго класса. Греки выработали поэтическую рѣчь до высшей степени совершенства, поэты романтическіе языкъ неотесанный скрасили смѣлымъ воображеніемъ и жалкимъ чувствомъ, поэзія же французская, истощенная внѣшними прикрасами, не имѣла собственнаго стиля, была всегда прозаичной.
Въ исторіи поэзіи европейской долженъ теперь по очереди выступить народъ Великобританіи, по характеру своему сильно отличающійся отъ другихъ, отрѣзанный моремъ и потому менѣе подверженный чужеземнымъ впечатлѣніямъ. Живое воображеніе и чувство воинственныхъ шотландцевъ и саксовъ не могло не заинтересоваться сильно поэзіей. Миѳологія этого народа была болѣе нежели гдѣ-нибудь выработана друидами и бардами. Хотя введеніе христіанскаго ученія уничтожило религіозныя преданія того народа, все-таки съ религіей, распространенной въ странѣ греческой и римской и перенесенной въ Англію прививкой, не перешла такъ легко поэзія грековъ и римлянъ. Въ Англіи, при ея феодальномъ устройствѣ, старинные обычаи и старинное уваженіе къ поэтамъ народнымъ сохранились дольше и чище, нежели гдѣ-нибудь. Народъ, участвовавшій уже въ политической жизни и въ воинскихъ походахъ, почти постоянныхъ, любилъ рыцарскія пѣсни, оживленныя чувствомъ народнымъ и приспособленныя къ мѣстнымъ обстоятельствамъ. Могучіе герцоги и властные феодалы находили въ поэзіи бардовъ исторію своихъ предковъ. Поэтому-то въ Англіи дольше нежели у другихъ народовъ вырабатывалась поэзія народная, а Шотландія сохранила ее до послѣднихъ временъ. При такомъ состояніи и настроеніи народа Великобританіи, поэты тогдашніе, соображаясь съ мнѣніемъ и потребностью общества, повторяли и вырабатывали народныя пѣсни. Такимъ способомъ создалась школа Чоусера и тѣмъ же духомъ вѣетъ также отъ произведеній драматическихъ, повліявшихъ впослѣдствіи на характеръ народный. Великій Шекспиръ, справедливо прозванный дитятей чувства и воображенія, воспитанный единственно на народныхъ образцахъ, оставилъ въ своихъ произведеніяхъ яркій слѣдъ индивидуальнаго генія и настроенія вѣка: глубокій знатокъ сердца человѣческаго, онъ рисовалъ въ смѣлыхъ, правдивыхъ чертахъ натуру человѣка въ новосозданномъ родѣ поэзіи драматической, главнымъ свойствомъ котораго является борьба страсти съ разсудкомъ, одно изъ представленій міра романтическаго. Менѣе счастливымъ былъ Шекспиръ въ обработкѣ сюжетовъ изъ римской и греческой исторіи, потому-что при мало распространенномъ тогда знаніи языковъ и литературы, невозможно было въ совершенствѣ передать характеръ и духъ двухъ древнихъ народовъ. Шекспиръ, зная человѣка, не зналъ ни грека, ни римлянина, ни англичанина. Между тѣмъ въ Англіи являлся общественный лоскъ. Во дворъ Сенъ-Джемскій былъ перенесенъ Версальскій этикетъ, а за нимъ и французскій вкусъ. Итакъ, школа Чоусера и Шекспира должна была отступить передъ разсуждающимъ Поппе, приглаженнымъ Адиссономъ и остроумнымъ Свифтомъ. Послѣдователи этихъ знаменитыхъ писателей, все худшіе, вызвали паденіе англійской поэзіи, отъ котораго она едва оправилась въ нынѣшнемъ столѣтіи съ появленіемъ двухъ геніевъ: Вальтеръ-Скотта и Байрона. Первый посвятилъ своей талантъ исторіи народной, печатая народныя повѣсти міра романтическаго, классически выработанныя, повторилъ поэмы народныя и сдѣлался для англичанъ Аріостомъ. Вайронъ, оживляя образы чувствомъ, создалъ новый родъ поэзіи, гдѣ страстный духъ пробивается въ чувственныхъ чертахъ воображенія. Байронъ въ повѣствовательномъ и описательномъ родѣ есть то же, что Шекспиръ въ родѣ драматическомъ.
Повидимому тѣ разнообразныя свойства поэзіи, которыя мы прослѣдили, всѣ развились въ школѣ нѣмецкой, какъ позднѣйшей. Съ половины прошедшаго столѣтія великіе геніи начали одновременно блистать въ Германіи. Передъ ними открылось обширное поле; невыразимо быстрый успѣхъ наукъ и всей культуры въ нѣмецкихъ странахъ, особенно сѣверныхъ, сильно облегчилъ имъ трудъ. Благодаря распространенію основательнаго знакомства съ языками, какъ древними такъ и новѣйшими, можно было пользоваться одинаково образцами греческими, итальянскими, французскими и англійскими. Итакъ, неудивительно, что нѣмецкіе поэты заимствуютъ сюжеты то изъ міра классическаго, то изъ міра романтическаго, часто бравши отъ однихъ духъ и сущность, отъ другихъ формы и выраженіе и, умѣряя все это, согласно своему личному настроенію, явились разнообразными и не похожими другъ на друга въ своихъ произведеніяхъ. Однако нѣмецкая школа имѣетъ извѣстный, опредѣленный характеръ, болѣе или менѣе яркій у различныхъ поэтовъ. Нѣмцы, особенно со временъ реформаціи, будучи склонны къ увлеченіямъ и сентиментальности, размышляя надъ улучшеніемъ нравственнаго быта людей и обществъ, философствуя благодаря большей умственной глубинѣ, научились придавать чувствамъ и представленіямъ все болѣе и болѣе отвлеченную общую форму. Кромѣ того, духъ, оживляющій нѣмцевъ, космополитическій, не столько сосредоточенный на странѣ или народѣ, но скорѣе занимающійся всѣмъ человѣчествомъ; въ обрисовкѣ же нѣжнѣйшихъ чувствъ сердца, сентиментальность рыцарская возвысилась почти до чистоты идеальной. Итакъ, поэтическій міръ нѣмцевъ можно назвать идеальнымъ умственнымъ міромъ, разнящимся отъ міра миѳологическаго; характеръ его всего ярче отражается въ произведеніяхъ великаго Шиллера.
Изъ этой исторіи поэзіи, хотя мы прослѣдили ее очень кратко, и въ общихъ чертахъ, можно видѣть, что родъ романтическій вовсе не является новымъ вымысломъ, которымъ нѣкоторые желаютъ его признавать, но произошелъ равно какъ и другіе роды изъ особеннаго настроенія народовъ, что произведеній собственно романтическихъ во всемъ значеніи этого выраженія слѣдуетъ искать у средневѣковыхъ поэтовъ, а всѣ позднѣйшія произведенія, названныя романтическими по сущности или складу, формѣ или стилю, принадлежатъ часто къ другимъ и весьма различнымъ родамъ поэзіи. Если, не обращая вниманія на такое разнообразіе, мы установимъ общее подраздѣленіе, то оно окажется абсолютнымъ и непригоднымъ. Нѣкоторые писатели во всей литературѣ поэтической видятъ только классицизмъ и романтизмъ и признаютъ произведенія всѣхъ поэтовъ отъ Орфея до Байрона классическими или романтическими, распредѣляя ихъ одесную и ошую. Тогда съ одной стороны «Иліада» станетъ рядомъ съ «Генріадой», гимны въ честь героевъ олимпійскихъ рядомъ съ одами французовъ къ потомству, къ времени и т. п.; а съ другой — книга героевъ и «Нибелунги» столкнутся съ «Божественной комедіей» Данта и пѣснями Шиллера. Наконецъ, трудно угадать куда было бы отнесено на этомъ страшномъ судѣ множество такихъ произведеній, какъ напр. «Мессіада», сонеты Петрарка, «Освобожденный Іерусалимъ», «Германъ и Доротея» Гете и вся французская поэзія. Такую-то пользу приносятъ для поэтики подраздѣленія общія и неопредѣленныя, однако можно ввести путаницу и въ частностяхъ, если, классифицируя поэтовъ, критикъ, какъ Несторъ Гомера, раздѣлитъ толпы на народы[1], всѣхъ писателей одного племени, напр., нѣмцевъ, обзоветъ романтиками, Лессинга какъ и Шиллера, Виланда и Гете, Хагедорна и Бюргера — Tros Italusve fuat[2] или же одному писателю велитъ быть непремѣнно романтикомъ, напр. Гете, хотя его «Ифигенія въ Тавридѣ», по суду знатоковъ, изо всѣхъ новѣйшихъ произведеній болѣе всѣхъ приближается къ классическому роду грековъ, хотя его «Тассо» соединяетъ романтическій духъ съ классическимъ стилемъ, хотя тотъ же Гете почти во всѣхъ своихъ произведеніяхъ является всякій разъ новымъ и безконечно разнообразнымъ. Вся непригодность подраздѣленій и внезапныхъ выводовъ происходитъ оттого, что пишущіе о поэзіи, подхвативши у нѣмецкихъ теоретиковъ выраженія классицизмъ и романтизмъ, подшиваютъ подъ нихъ свои собственныя представленія; итакъ, высказываемыя ими мнѣнія не будутъ понятными до тѣхъ поръ, пока упомянутые писатели не начнутъ употреблять выраженій техническихъ въ общепринятомъ смыслѣ или же не выяснятъ того смысла, который они имъ придаютъ. Вѣдь если мы возьмемъ классицизмъ и романтизмъ въ значеніи Шлегеля, Бутервека, Эбергарда, которые первые ввели эти выраженія въ теорію и опредѣлили ихъ, если характеромъ романтической поэзіи мы признаемъ пробивающіяся въ ней черты духа времени, образа мышленія и чувства народовъ въ средніе вѣка, въ такомъ случаѣ возстать противъ романтизма значитъ возстать не противъ поэтовъ, а объявить войну ученую народамъ рыцарскимъ, обычаи которыхъ воспѣвали поэты. Кромѣ того, въ теперешнемъ состояніи Европы сохранилось много мнѣній, отражается много чувствъ временъ рыцарскихъ, потому и во многихъ новѣйшихъ произведеніяхъ можно встрѣтить болѣе или менѣе чертъ романтизма. Желая вполнѣ уничтожить въ поэзіи эти черты, нужно сначала измѣнить характеръ народовъ, что не во власти теоретиковъ, или же доказать, что сюжеты изъ представленій и чувствъ міра романтическаго нельзя удачно обработывать поэтическимъ способомъ, что опровергается примѣрами столькихъ романтическихъ художниковъ[3]. Если же мы отбросимъ опредѣленія нѣмецкихъ теоретиковъ и свяжемъ съ романтизмомъ другое представленіе; если, напр., мы будемъ основывать сущность его на низверженіи правилъ и введеніи чертей, тогда упреки противниковъ такого романтизма будутъ справедливы и неопровержимы.
Для избѣжанія подобныхъ двусмысленныхъ мнѣній, было бы лучше при похвалахъ или порицаніи какого-нибудь рода поименовать писателей, а вмѣстѣ съ тѣмъ и ихъ произведенія, а также ихъ достоинства и недостатки. Вѣдь критической оцѣнкѣ недостаточно опираться на одной критикѣ правилъ. Критикъ, желающій по отрывку изъ поэтики Аристотеля произносить судъ надъ Гомеромъ, Аріостомъ, Клопштокомъ, Шекспиромъ будетъ похожъ на судью, который бы на основаніи законовъ Солона или XII таблицъ, рѣшалъ дѣло грека, итальянца, нѣмца и англичанина. Мы вовсе не хотимъ сказать, что критика изящныхъ искусствъ не имѣетъ извѣстныхъ и прочныхъ основъ: но точно такъ же какъ въ мірѣ нравственномъ есть законы, прирожденные совѣсти каждаго честнаго человѣка во всякое время и въ каждомъ народѣ, другіе законы, изданные законодателями, соотвѣтственно обстоятельствамъ, могутъ измѣняться съ духомъ времени и обычаями, такъ и въ мірѣ воображенія есть существенныя и прирожденныя искусству правила, которыя поэтическій инстинктъ умѣетъ и долженъ сохранить въ образцовыхъ произведеніяхъ какого бы ни было рода, тогда какъ дальнѣйшія критическія предписанія, извлеченныя изъ размышленій надъ произведеніями или долженствующія еще быть извлеченными, должны измѣняться и умѣряться съ измѣненіемъ умственнаго настроенія, а слѣдовательно и съ измѣненіемъ характера произведеній искусства. Если эстетическая критика имѣетъ все это въ виду, постоянно разсматривая произведенія въ связи съ временемъ и людьми, то она избѣгнетъ пристрастнаго упорства въ выискиваніи и указаніи недостатковъ одного рода искусства; для критиковъ же, разсматривающихъ искусство не только эстетически, но также исторически, философски и нравственно, всѣ роды будутъ равно достойны вниманія, всѣ суть произведенія людей и изо всѣхъ мы вычитываемъ черты разнообразно развившагося ума людскаго, а всего ярче изъ тѣхъ, которые единственно имѣютъ своей цѣлью человѣка, рисуютъ его обычаи и чувства. Итакъ, важнымъ и крайне занимательнымъ во всѣхъ отношеніяхъ окажется какъ весь родъ романтическій, такъ и его отрасль: поэзія простонародная. Намъ остается еще сказать нѣсколько словъ о ней, потому-что болѣе обширныя свѣдѣнія о поэзіи простонародной, а именно о поэзіи народной, мы оставляемъ до другаго раза.
Мы уже упоминали выше, что въ вѣкахъ среднихъ между народомъ вращались повѣсти и пѣсни. Характеръ ихъ долженъ былъ быть болѣе или менѣе однообразнымъ, свойственнымъ цѣлому роду, сюжеты взяты изъ исторіи рыцарской, украшены вымыслами чувства къ прекрасному полу, высказанныя въ чувствительныхъ выраженіяхъ или веселыхъ шуткахъ, рѣчь естественная и простая, приспособленная къ пѣнію строфами. Подъ этимъ общимъ понятіемъ заключалось множество отдѣльныхъ отраслей различнаго названія: пѣсенки, саги, lais vire lais[4], sirvantes[5] и т. п.; многочисленнѣе и распространеннѣе всѣхъ были баллады и романсы. Вѣроятно прежде всего у итальянцевъ явилось названіе баллады (canzone o ballo[6]), даваемое всѣмъ безъ различія пѣсенкамъ обыденно-веселымъ, что означаетъ само выраженіе ballare (танцовать). У испанцевъ, гдѣ поэзія простонародная сильно процвѣтала, знали ее только подъ названіемъ романсовъ (romances). Правда, французы отличали баллады отъ другихъ родовъ, но не столько по сущности и характеру, сколько по строенію строфъ и стиха. Поэтому-то многія изъ пѣсенокъ Маро, которыя слѣдовало бы причислить къ мадригаламъ и романсамъ, назвали балладами; поэтому Буало говоритъ, что часто остроумный отрывокъ или же особенный ритмъ составляютъ всю прелесть этого рода поэзіи. Совершенно другой характеръ, ясный и опредѣленный имѣетъ баллада британская: это повѣсть, взятая изъ приключеній обыденной жизни или же изъ рыцарскихъ лѣтописей, обыкновенно оживленная чудесами изъ романтическаго міра, воспѣваемая меланхолическимъ тономъ, величественная по стилю, въ выраженіяхъ — простая и естественная. Съ горъ шотландскихъ и ирландскихъ барды и менестрели перенесли этотъ родъ на равнины Англіи, а поэты народные любили собирать баллады простолюдиновъ, исправлять ихъ или создавать подобныя же баллады по ихъ образцу. Литература англійская насчитываетъ болѣе двухъ сотъ собраній такого рода. Однако, современемъ, когда духъ лондонской поэзіи началъ измѣняться и развиваться другимъ способомъ, появились баллады совершенно не похожія на простонародныя, веселыя и остроумныя (Коулея, Прайора) и часто пародирующія старинныя (Свифта). Однако этотъ вкусъ царилъ не долго; сначала Роу, впослѣдствіи Гей, Давидъ Меллетъ, въ особенности же Перси и Вальтеръ Скоттъ возвратили блескъ прежнему роду величественныхъ балладъ шотландскихъ. Такова же исторія баллады нѣмцевъ, гдѣ этотъ родъ поэзіи, насчитывающій много поэтовъ, не былъ, однако же, такъ распространеннымъ какъ въ Англіи и подвергался различнымъ перемѣнамъ характера и стиля. Только во второй половинѣ прошедшаго столѣтія (1773 г.) Бюргеръ своей славной «Леонорой» и многими другими образцами вызвалъ многихъ подражателей. Съ той поры нѣмецкая литература послѣ англійской наиболѣе богата балладами. Въ этомъ родѣ блестятъ отнынѣ славныя имена Штольберговъ, Козегартена, Гельте, Гете и Шиллера. Послѣдній, однако же, по мнѣнію Бутервека, нѣсколько удалился особенно въ стилѣ отъ естественностей и простоты, свойственной балладамъ шотландскимъ.
Подходящіе къ балладамъ романсы (romance, romansa), особенно распространенные во Франціи и въ Испаніи, однако же отличаются отъ баллады тѣмъ, что они посвящены чувствительности, поэтому на нихъ менѣе вліяютъ чудесные вымыслы, и форма ихъ обыкновенно драматическая, стиль же долженъ отличаться наибольшей наивностью и простотой.