Славить доспѣхи и войны сбирался я строгимъ размѣромъ,
Чтобъ содержанью вполнѣ былъ соотвѣтственъ и строй.
Всѣ были равны стихи. Но вдругъ Купидонъ рассмѣялся,
Онъ изъ второго стиха ловко похитилъ стопу.
«Кто, злой мальчикъ, тебѣ такую далъ власть надъ стихами?
Вѣщій пѣвецъ Піеридъ, не челядинецъ я твой.
Къ стати ль Венерѣ хватать доспѣхъ белокурой Минервы?
Ей, бѣлокурой, къ лицу ль факела жаръ раздувать?
Кто похвалилъ бы, когда бъ Церера владѣла лѣсами,
А властелинкой полей дѣва съ колчаномъ[2] была бъ?
Кто представитъ себѣ с копьёмъ златовласаго Феба,
Марса, напротивъ того, съ лирой богинь Аонидъ?
Много, мальчикъ, и такъ у тебя огромныхъ владѣній, —
Что́ жъ, честолюбецъ, тебѣ новыхъ успѣховъ искать?
Или всё въ мірѣ твоё? Твоя Геликона долина?
Можетъ ли Фебъ называть даже и лиру своей?
Только-что первымъ стихомъ достойно я началъ страницу,
Тотчасъ же ты на второмъ силы ослабилъ мои.
Нѣтъ у меня и предмета, приличнаго лёгкимъ размѣрамъ —
Отрока иль дорогой дѣвушки въ длинныхъ кудряхъ».
Такъ ропталъ я. Но онъ, колчанъ растворяя немедля,
Выбралъ, на горѣ моё, мнѣ роковую стрѣлу.
Сильнымъ колѣномъ согнувъ полумѣсяцемъ лукъ искривлённый,
«Вотъ же, — сказалъ онъ: — воспѣть можешь ты это, пѣвецъ!»
Горе несчастному мнѣ! Какъ мѣтки у мальчика стрѣлы!
Вольное сердце горитъ, въ нёмъ воцарилась любовь:
Шестистопнымъ стихомъ начну, пятистопнымъ окончу,
Битвамъ желѣзнымъ и ихъ пѣснямъ скажу я: прости!
Миртомъ прибрежнымъ теперь укрась золотистые кудри,
Муза, и въ пѣсню вводи только одиннадцать стопъ.
