Золотые вилочки (Пильский): различия между версиями

— ПойдемПойдём туда, поближе к мельнице… там хорошо.

Так говорила она и брала его под руку, и они шли туда, к пригорку, около которого, внизу, как синяя жилка полз ручей, а наверху задумавшимся юношей стоял лесок, — темныйтёмный и кудрявый.

Тихо шли они ровными шагами по сгоревшим дорожкам, как должны это делать люди, давно переговорившие обо всемвсём важном и интересном и решившие все вопросы, которые могли стоять между ними, мешая видеть друг друга и смотреть в будущее ясно и легко. И отбросивши от себя всевсё постороннее, своесвоё прошлое и весь мир, они жили и были заняты только в том настоящем, что называлось любовью.

Когда, перед поцелуем, взгляды их слегка касались один другого своими невидимыми лучистыми концами, еееё губы неслышно хотели сказать:

— СбережемСбережём нашу тайну и светлей будет жизнь…

Короткие слова их, тихие и темныетёмные как голоса ночи, легкиелёгкие и быстрые как молнии, входили горячими струйками в сердца и, ещеещё непонятые умом, внушали о чемчём-то великом, загадочном и хорошем. И от этого им обоим становилось трепетно и сладко, как бывает с детьми, когда с вытянутыми шейками они заглядывают вниз, в темнуютёмную пропасть, и хватаются за перила, и боятся, и смеются.

Он вздрагивал плечами, сердце билось частыми ударами в его груди, и сдерживая волнение и дрожь, он медленно и наслаждаясь поворачивал голову к ней и пред поцелуем опять какие-то невидимые концы как длинные лучи их темныхтёмных глаз сплетались между собой в союз любви, и она — вся прощенье и вся нежность — шептала ему старые и простые. слова вечного признания:

На целых семь лет была она старше, и то, что она была опытней и серьезнейсерьёзней, сообщало его любви к ней трогательный оттенок какой-то детской привязанности, и музыка любви их была перемешана спутанными аккордами, в которых его голос звучал то первым, то вторым, а в уверенный тон победителя врывалась благодарная нота избранника.

Она говорила с ним и ласкала его как доверенное кем-то еееё попечению дитя и обращалась как с хрупким, легко разбиваемым счастьем.

Но следя за еееё поцелуями и слушая еееё советы, он изредка оскорблялся этим тоном матери и старшей сестры, и сердился тогда и протестовал:

Когда солнце опускалось к земле — как будто и оно должно было найти свой покой только здесь, — они брались за руки и возвращались домой, и по дороге оба смеялись, глядя на мельницу, которая смотрела на них испуганно и изумленноизумлённо, словно растерявшаяся баба: взмахнула руками, — так и осталась.

Дома навстречу к ним выходил еееё муж, красный после обеденного сна, довольный и улыбавшийся, жал в своих больших, волосатых руках его руку, трепал ласково еееё по щеке как девочку, приглашал к чаю, и она начинала рассказывать мужу длинно и связно, мешая ложечкой чай, как просто и мило они провели время, как видели зайца на меже, и как красиво заходило солнце. Муж слушал еееё, прихлебывалприхлёбывал чай и медленно, видимо, не думая и не следя за рассказом, от времени до времени произносил ни к чему не относящееся: «Так». Или: «Ну, и прекрасно!» И наивно вскидывал то и дело глазами.

А тот, который сидел против него и знал, что весь рассказ о прогулке, васильках и солнце есть ложь, — сторож их тайны, — мучился и всевсё время думал о том, что верить еееё словам нельзя, и что муж еееё должен быть глупым или хитрым.

Всегда — в это именно время, — за чаем, ему бросался в глаза маленький — лет пяти — черныйчёрный мальчик, с грустным взглядом и ямочками на щеках, сын еееё, — Коля. И от этого робкого взгляда с потонувшим в немнём большим горем Ракитину становилось тесно в этом кружке, и он вставал, прощался и уходил, а по дороге думал всевсё о ней, — о том, что она осталась там, за чайным столом, с людьми, которым она необходима, и которые еееё не отдадут никому, что ему нужно идти в свою одинокую комнату, и что он совсем, совсем не знает ни еееё жизни, ни того, что она делает и думает, когда он не с ней; ни того прошлого, в котором она жила и чувствовала, и которое еееё воспитало, укрепило привычки еееё и привело к этому полному и довольному мужу.

И только тогда, когда земля заблестела темнымтёмным золотом, — последней вспышкой погасшей красоты, — и сердито как капризный ребенокребёнок забулькал ручей, пришлось перебраться в город.

— Нагнись! — сказала она и наклонившемуся Ракитину надела медальон на шею и крепко сжала еееё в своих объятиях.

И обоим было грустно от предчувствия разлуки с местом, где они сошлись, и с лесом, знавшим их тайну, и с ручьемручьём, слышавшим их слова признания, печали и восторга, и оттого, что умерло лето и увяли цветы.

И следя за еееё поступками, взглядами и гостями, он начал понимать, что она связана с целым миром, которого он не знал, и что такой, — легко лгущей и смелой в шутках, — она могла сделаться только в течение долгого времени, о котором он не имеет понятия.

Когда за ужином она пила вино, по-детски пригибая стакан ко рту, маленькому и красному, он думал, что к этому еееё приучали, что так она делала и прежде, и ему жадно хотелось войти внутрь этой женщины, заглянуть во все еееё тайники, где успело спрятаться прошлое, и часто, оставаясь с ней вдвоемвдвоём и пристально смотря в еееё глаза и на еееё голову, он говорил ей, цедя слова:

— Разрезать бы эту крышку черепа и посмотреть туда и увидеть бы всевсё и успокоиться!

— Да, великое счастье любить, но велики любви печали… И я нашелнашёл свою печаль…

— ТвоеТвоё прошлое, — отвечал он, — прошлое, в котором меня не было, и в котором была ты и, быть может… ещеещё кто-нибудь…

В еееё задумчивости он стал видеть воспоминания, в еееё улыбках — выученный приемприём. Он знал, что воспоминания сильнее нас, живущих в настоящем людей, что это настоящее только удовлетворяет — и то недолго, и то в редкие минуты счастья, — прошедшее же дразнит и тянет к себе, потому что в самой памяти об ушедшей жизни есть нечто печальное и возвышенное, и оттого благородное и прекрасное. И от этого сознания ему становилось больно как от укуса змеи: такое тонкое и злое ощущение было от этой острой и ядовитой муки.

И пока рос внутри него этот мохнатый зверекзверёк ревности, ему было тяжело, как будто нося в душе и выращивая его, он как беременный отдавал ему все свои соки и все силы. Но когда зверь вырос и стал на ноги, он понял, что надо действовать.

И то, что жгло его, был вопрос, один ужасный в своей неразрешимой тайне вопрос: не тело, — душа еееё, то божество, что составляет великую и загадочную сущность женщины, — еееё любовь — принадлежала ли кому-нибудь прежде, — до него? И так ли тот, другой, наслаждался этой сущностью и так же ль ценил еееё, как наслаждается и любит он?

И чем чаще были встречи их, и чем больше вдумывался он в неенеё, тем с большей болью ясности угадывал он, что был такой человек, что она его помнит, что в еееё мозгу, в воспоминаниях и привычках любви им проведена борозда, и что стереть эту борозду уже нельзя ни ему, ни мужу, ни даже самому времени.

ЕщеЕщё раз обжегшисьобжёгшись этим ответом и испугавшись его, он спустил с цепи выросшего зверя, и, поняв, что ему делать, стал искать.

ОбостренныеОбострённые, словно отточенные, мысли его летели по этому пути искания и догадок, и было в этом процессе что-то растравляющее, жестокое и сладостное.

Ему рисовалось: волны души еееё, бегущие от берега до берега, отражают небо воспоминаний еееё прошлого, и бог в этом небе — тот, другой…

И он занял, по праву первого, нагорный берег еееё души, а ему остался низкий, который заливают всегда и непрестанно волны, идущие от того берега и отражающие образ человека, царящего на немнём и избранного первым. В еееё любовь раз навсегда ворвалась сила прошлого, какая-то незаметная, но крепкая сила привычек и переживания, и для ласк и лжи запретной и тайной любви еееё воспитал другой.

И рабская, бессильная и потому неспокойная злоба зажгла его голову и душу, — и не счастье и не радость слышались ему в еееё словах любви, а формулы былого чувства, заученные с другим человеком.

Она понимала ужас ширившейся в немнём ревности, и обоим становилось тяжело, как от чего-то недоговоренногонедоговорённого и неловко, как людям, взаимно обманывающим друг друга. И трусливая нота тоски зазвучала в их словах и в их ласках.

Веру человеческую направляет воля, и Ракитин, раз захотев поверить в тайну скрытого прошлого, нашелнашёл то, что искал и что хотел найти.

Одно ничтожное обстоятельство, мелочь, которую нельзя было заметить — поразило его и озарило путь его ищущей мысли. Обстоятельством этим были две карточки одного и того же человека, которые увидел он в еееё зеленомзелёном перламутровом альбоме.

На одной из них он был снят с палитрой и кистью в руке, сидящим пред мольбертом, на другой — во весь рост. И то, что никого не было больше снятым дважды, указало ему на того, кого он разыскивал на горном берегу еееё души, и кем он мучился, не находя.

Однажды вечером, когда они сидели вдвоемвдвоём на оттоманке, — она с книжкой на коленях, он — поигрывая ножичком, острым и кривым, который всегда висел на стенке еееё будуара, и который он любил держать и вертеть в руках, — он небрежно вынул из кармана сюртука пачку бумаг и, как бы разыскивая что-то, стал раскладывать листок за листком, медленно, не торопясь, разглаживая их, словно совершая дело, не требующее спешности.

И взглянул на неенеё. Вся вспыхнувшая, со страхом в глазах, она двинулась впередвперёд и, плохо сдерживая себя и не выбирая слов и выражений, с каким-то трепетом спросила:

И встретившись глазами с еееё внимательным и неподвижно устремленнымустремлённым на него взглядом, он задрожал от тайной радости удовлетворенногоудовлетворённого человека, обретшего свою веру.

Но опять сдержался и опять не сказал ничего: предчувствие чего-то большего, что он мог ещеещё найти и должен был разыскивать, наполнило его трепетным огнемогнём предчувствующей радости.

И был ещеещё один предмет в том доме, притягивавший его любопытство.

На еееё будуаре стояла небольшая и массивная золотая шкатулочка. Ничего не было в ней особенного, и ничем не выдавала она того, что хранит в себе, но его интерес к ней не проходил никогда: словно какая-то внутренняя непонятная и странная сила его толкала к ней и заставляла желать заглянуть туда.

И так как свой вопрос он предлагал ей часто, и ответ был неизменно один и тот же, то иногда — теперь в редкие минуты нежной наивности, — он целуя еееё руки, — палец за пальцем — как отец целует своих детей, — шутя говорил, ласкаясь и смеясь:

Пред отъездом он зашелзашёл проститься с ней, выбрав для этого часы утренних визитов, и приехав в необычное для него время, застал и мужа. ВсеВсё такой же — полный и покойный — он вышел к нему и также жал ему руку в своих больших и волосатых руках. И при виде этого довольного и, — как казалось Ракитину, — равнодушного ко всему человека в душе его поднялась животная злобная ненависть. Он ненавидел его в эти минуты за всевсё: за его спокойствие, за красивую жену, которой он не стоил, и, главное, за то, что он не ревнует и не следит за ней.

А когда муж ушелушёл — он был всегда занят — Ракитин сказал ей, между прочим:

— Н-нет… не хуже… Потому что, если бы он был подозрителен, он смотрел бы за тобой, и я мог бы оставаться покоен в эти дни. Если бы при этом он был ещеещё зол, он мучил бы тебя из-за меня… И тогда тебе жилось бы тяжело и не оставалось бы времени мечтать… и…

— Ты можешь представить нас вдвоемвдвоём — и меня, — не видя…

— Я, конечно, представляю себе… Ясно, всевсё, до последней твоей черточки…чёрточки…

«О, ты представляешь! — подумал Ракитин. — ЕщеЕщё бы! Ты всевсё своесвоё прошлое носишь с собой… О, ты представляешь, наверное, хорошо»…

Сидя в вагоне, он думал, что если даже он и первый в еееё жизни, то и тогда, при таком человеке как еееё муж он не может быть покоен за то, — последний ли он. И возбужденноевозбуждённое воображение в ненасытной жажде картин и красок гнало его догадки всевсё впередвперёд и впередвперёд, бросая их в прошлое, раскрывая им будущее, рисуя ужасные в своемсвоём бесконечном счастье сцены любви еееё к другому, быть может, уже ушедшему, быть может, ещеещё не пришедшему. ЕеЕё жизнь он считал легкойлёгкой и праздной и знал, что поэтому измены еееё должны быть простыми, нужными ей и забавными. И вдруг мысль, как захваченная врасплох, остановилась на одном: «А что, если бы в еееё жизнь внести драму, непоправимое никогда несчастье… Если бы ударить еееё по совести и, заставив присесть к земле, отучить от мечты и еееё спутников, воспоминаний о прошлом. Тогда потемнеет и потускнеет прошедшее»…

В том, что прошедшее есть, он был убежденубеждён всем чувствующим существом человека, и теперь хотелось только узнать, — насколько глубоко оно вошло в неенеё, как широко захватило в правах на еееё жизнь, и какие следы оставило в настоящем и будущем.

Прислонившись лбом к холодному окну, он глядел на мелькавшие мимо снежные равнины, уходившие вдаль, на лиловые полосы лесков с выбежавшими на опушку (как сироты в белых платьицах) молодыми березкамиберёзками, о чемчём-то наивно и робко просившими у катившихся сердитых поездов; на занавеси туманов над болотами, на нестройные точки высоких птиц.

…«Верил и любил, но когда и где — не помню, — всевсё теперь забыл, — повторял про себя Ракитин, стараясь попасть в такт поезда, и всевсё это время не попадая, и оттого раздражаясь. — ВсеВсё теперь забыл».

ВсеВсё дразня себя, он вынул карточку художника и стал всматриваться в его лицо, и сначала самого его удивившая мысль показалась ему соблазнительной и правдоподобной. Коля — не от мужа. Коля — ребенокребёнок этого человека. Коля — и есть то воспоминание, с которым ей нельзя расстаться. Только Коля, — никто больше, — связывает еееё с еееё прежним и отжитым, в немнём одном оно воскресает и тянется своими золотыми вилочками с того нагорного берега к нему.

Золотые вилочки, но не маленькие, а огромные, встали перед ним в ряд и выставив впередвперёд свои зубцы, острые, ехидные и длинные, хором кричали под шум колесколёс: «Мы — золотые вилочки, золотые вилочки»…

И тянулись к нему, а он пятился к какой-то пропасти, где что-то шумело как волны… «Волны еееё души», — пронеслось у него в спавшем и встревоженном мозгу. Тотчас же вилочки перекинулись через шумящую бездну, и тонкие золотые коготки их потянулись опять к нему.

Он ехал, и что-то дрожало в немнём, словно предсказывая и предвещая какое-то большое и полное торжество. Светлая лунная полоска робко пролегла между труб большого красного дома с зиявшими чернымичёрными окнами, лаяли кое-где собаки, а в душе было так много движения, и так сильно стучало внутри его сердце, что он не удержался и вслух сказал:

Неподвижно, спокойно и жадно смотрели его глаза в эти мелкие торопливые строчки, вглядывались в рисованные рукой виньетки и инициалы, и победное чувство удовлетворения наполняло его душу. Теперь он знал всевсё, всевсё прошлое было раскрыто пред ним, и в немнём читал он как в раскрытой книге, ловя всевсё, что есть дорогого в человеке — слова его любви, — и упиваясь самым загадочным в ней, снами еееё прошлого.

Прочитанные и смятые, падали листки за листками как отслужившие и ненужные слуги. Она не пробовала вырывать, не протестовала, не плакала: вся ли тайна, полтайны — разве это не всевсё равно? И дочитав последнее и бросив его, он открыл шкатулку, которую держал всевсё время, и увидел на дне три маленькие золотые вилочки. Он выбросил и их, и тихо стукнув о коверковёр, с легкимлёгким звоном они упали к еееё ногам.

Не зная, что делать, на что решиться, и потеряв нить мыслей своих, он медленно стал собирать разбросанные бумажки и осторожно класть их назад в шкатулку и делал это с таким упоением, что она не выдержала и у неенеё вырвалось:

Собрав всевсё и поставив на место, он сел против неенеё, и оба молчали. Она опустила голову и не хотела смотреть на него, а он сидел напротив и вертел еееё ножик — острый и кривой — который всегда висел у неенеё на стене, и который он любил держать в руках, — и с насупленным лицом остановился глазами на трехтрёх вилочках, разбросанных у еееё ног.

Послышались шаги и входил муж. Белым носовым платком он вытирал мокрые от холода усы и полное лицо, с морозу раскрасневшееся больше обыкновенного, и ещеещё издали, улыбаясь и протягивая руку, спрашивал:

И вдруг, словно поднятый кем-то, встал. И без стука, бесшумно ткнул руку впередвперёд, в висок этого полного и ещеещё тяжело — от мороза и скорой походки — дышавшего человека.

Тонкая дощечка виска подалась без сопротивления, и мигающая блеском сталь скрылась за этой перегородкой. И вслед за этим, сейчас же, по полному лицу протянулась струйка крови как красная тесемочкатесёмочка, рядом с ней другая и третья, и, уширившись книзу, они слились в густой красный шарф, и один конец его быстро спустился по твердомутвёрдому полотну сорочки, а другой спрятался под еееё воротник.

И из круглой груди вырвался стон — глухой, нерезкий, покойный, один ужас неожиданности сказался в немнём. С приподнятыми кверху руками покачнулось тяжелоетяжёлое тело и на подогнувшихся ногах полетело назад и рухнуло на пол.

А она вскочила и, разом поняв всевсё, схватившись за голову, но не двигаясь, точно прибитая к месту, кричала:

Не слушая еееё криков, с ужасом в голове и какой-то странной легкостьюлёгкостью во всемвсём теле, Ракитин, не помня себя, через что-то перепрыгнув, что-то уронив, нессянёсся по комнатам и, выскочив на улицу, без шапки летел как вихрь по скрипучему белому снегу по направлению к мельнице.