Амалия Ризнич в поэзии А. С. Пушкина (Щеголев): различия между версиями

Полный текст этого стихотворения был опубликован впервые в книге проф. И. А. Шляпкина «Из неизданных бумаг Пушкина» {<ref>В нашем очерке мы касаемся лишь одного недоумения, возбуждаемого трудом И. А. Шляпкина и связанного с важным вопросом о биографическом элементе в стихах Пушкина, с вопросом о правильности наших утверждений о посвящении тому или другому лицу различных стихов Пушкина. Это — один из запутаннейших вопросов в истории Пушкинского творчества.}</ref>¹. До тех пор мы знали из него только четыре первых строки; издатели относили их к 1826 году. На автографе этого стихотворения, принадлежавшем И. А. Шляпкину, находим точную дату: «1825 Триг. 23 Тригорск. 22» {В настоящее время автограф находится в Пушкинском Доме. Дата под текстом и имеет следующий вид —

Относится ли оно к А. П. Керн? Об ее отношениях к Пушкину, по крайней мере, в тот 1825 год, к которому относят это стихотворение, мы можем судить по письмам к ней А. С. Пушкина, напечатанным во всех изданиях. Не вдаваясь в подробности этих отношений, отметим только общий, чувственный характер увлечения Пушкина {<ref>См. мою книгу «Пушкин и мужики: По неизданным материалам». С автопортретом и автографами Пушкина и иллюстрациями. М., «Федерация», 1928, с. 45—46 и мою статью «Любовный быт Пушкинской эпохи» в книге: Вульф А. Н. Дневники. Со ст. М. И. Семевского «Прогулка в Тригорское». Ред. П. Е. Щеголев. М., 1929, с. 13—28.}</ref>. Невозможно допустить, чтобы Пушкин и «мщенье — бурную мечту ожесточенного страданья» — принес в жертву той, которую он называл «вавилонской блудницей», которой он писал в таком легком тоне: «Перечитываю ваше письмо вдоль и поперек и говорю: милая! прелесть! божественная!..» и потом: «ах мерзкая!» Простите, прекрасная и нежная, но это так"⁴, и т. д. Вряд ли бы стал Пушкин выражаться: «все в жертву п_а_м_я_т_и т_в_о_е_й», в то время, как Керн была недалеко от него: в Тригорском, или в Риге, или в С.-Петербурге (с момента встречи 1825 года, Керн только в этих местах и была в этот год). Все эти соображения приводят к следующему выводу отрицательного характера: предположение о посвящении стихотворения А. П. Керн не может быть допущено. И такой вывод имеет свое значение.

Все фактические данные о А. Ризнич исчерпывались до последнего времени всего-навсего двумя сообщениями. Первое принадлежит проф. К. П. Зеленецкому, и оно появилось в 1856 году в «Одесском вестнике»⁵ и тогда же было перепечатано в «Русском вестнике» {<ref>Перепеч.: Зеленецкий К. Г-жа Ризнич и Пушкин (Посвящается П. В. Анненкову). — В кн.: Отзывы о Пушкине с юга России. В воспоминание пятидесятилетия со дня смерти поэта 29-го января 1887. Собрал В. А. Яковлев. Одесса, 1887, с. 137—148. Добавлением к этой статье являются некоторые данные в «Заметке» о Пушкине К. Зеленецкого в «Библиографических записках». Периодическое издание. 1858 года. Т. I, вып. 5, стб. 137—139.}</ref>. Проф. Зеленецкий заявил себя как осторожный исследователь и на достоверность его сообщений можно полагаться, но необходимо обратить внимание на особенность источника его сведений: он разузнал о Ризнич от одесских старожилов, — а следовательно, узнал то, что г_о_в_о_р_и_л_о_с_ь о ней в Одессе. Второе сообщение принадлежит проф. M. E. Халанскому: оно появилось в «Харьковском университетском сборнике» 1899 года⁶. Со слов проф. Сречковича⁷, пр[оф.] Халанский передает рассказы мужа Ризнич. По этим двум сообщениям история Ризнич выясняется в следующих чертах.

Иван Ризнич, сын богатого сербского купца, человек отлично образованный в итальянских университетах, сначала имел банкирскую контору в Вене, а потом переселился в Одессу и занялся хлебными операциями. С Ризничем Пушкин познакомился в один из своих приездов в Одессу из Кишинева. В 1822 году Иван Ризнич уехал в Вену жениться и весной 1823 года возвратился с молодой женой. В начале июня этого года Пушкин переселился на жительство в Одессу⁸. Тогда же начинается его знакомство с женой негоцианта. Кто же была она? Пушкин и его одесские современники считали ее итальянкой; проф. Зеленецкий сообщает, что она — дочь венского банкира Риппа, полунемка, полуитальянка, с примесью, быть может, еврейской крови. Сречкович со слов мужа Ризнич утверждает, что она была итальянка, родом из Флоренции. Нет оснований не верить словам Сречковича. Относительно необыкновенной красоты А. Ризнич все современники согласны: высокого роста, стройная, с пламенными очами, с шеей удивительной формы, с косой до колен. Она ходила в необыкновенном костюме: в мужской шляпе; в длинном платье, скрывавшем большие ступни ног. Среди одесских женщин она была поразительным явлением. В. И. Туманский писал 16 января 1824 года из Одессы своей приятельнице⁹ об одесских дамах: «недостаток светского образования гораздо чувствительнее в одесских дамах. Женщины — первые создательницы и истинные подпоры обществ. Следовательно, им непростительно упускать всякую малость, способствующую выгодам сего нового их отечества. Все приманки ума, ловкости просвещения должны быть употреблены, дабы внушить в мужчине и охоту к светским удовольствиям, и сердечную признательность к дамам. У нас ничего этого нет: замужние наши женщины (выключая прекрасную и любезную госпожу Ризнич) дичатся людей» и т. д.¹⁰ Ризнич, очевидно, подходила к тому идеалу женщины, который рисует Туманский. Амалия Ризнич не была принята в высшем одесском обществе, которое и сосредоточивалось-то в одном доме графини Воронцовой {<ref>В 1927 году появилась статья А. А. Сиверса «Семья Ризнич. Новые материалы». («Пушкин и его современники». Л., 1927, вып. XXXI—XXXII, с. 85—104). Автор ознакомился с письмами И. С. Ризнича к П. Д. Киселеву и извлек немало любопытных данных для нашей темы.}</ref>. Что преграждало ей доступ в высший свет: эксцентричность одежды, необыкновенность поведения или социальное положение, или, наконец, другие обстоятельства, о которых глухо говорит проф. Зеленецкий? На этот вопрос мы ответить не можем. Поклонники ее собирались в доме Ризнич. Их было немало: среди них особенно настойчивым был Пушкин. По выражению мужа Ризнич, Пушкин увивался около Амалии, как котенок (као маче, — по-сербски). Одесские старожилы передавали проф. Зеленецкому, что Пушкин встретил соперника в польском шляхтиче Собаньском. Иван Ризнич называет князя Яблоновского. Пользовался ли Пушкин взаимностью Амалии Ризнич? Молва утверждает, а Ризнич, приставивший к жене для наблюдения старого своего слугу¹¹, отрицает. Ризнич пробыла в Одессе недолго: муж говорит, что она расстроила свое здоровье и уехала лечиться. 30 апреля 1824 года из одесского городского магистрата было выдано свидетельство на право выезда за границу г-ну Ивану Ризничу с семейством, а в первых числах мая г-жа Амалия Ризнич вместе с маленьким сыном Александром, слугою и двумя служанками выехала в Австрию, Италию и Швейцарию. 30 июля Пушкин уехал в Михайловское. В Одессе рассказывали, что вскоре после отъезда Ризнича выехал и соперник Пушкина, Собаньский; за границей он догнал ее, проводил до Вены и бросил. Муж Ризнич говорит, что за Ризнич последовал во Флоренцию князь Яблоновский и здесь добился ее доверия. Ризнич недолго прожила на родине. По всей вероятности, в начале 1825 года она умерла, «кажется, в бедности, призренная матерью мужа», как говорили в Одессе. Но, по словам мужа, она не получала от него отказа в денежных средствах во время жизни в Италии. Этим ограничивались все наши фактические сведения об Амалии Ризнич. В 1927 году Сиверс опубликовал письмо Ризнича от 7/19 июня 1824 года, содержащее следующее любопытное сообщение об Амалии Ризнич:

Если бы момент расставания поэта с Ризнич соответствовал описанному в этих строках, то мы вправе были бы предположить, что и в Михайловском в своих воспоминаниях поэт обращался все к той же Амалии Ризнич, страсть к которой была так могуча. "Но в это время, — пишет Анненков, — настоящая мысль поэта постоянно живет не в Тригорском, а где-то в другом — далеком, недавно покинутом крае. Получение письма из Одессы всегда становится событием в его уединенном Михайловском: после XXXII строфы 3 главы «Онегина» он делает приписку: «5 сентября 1824 года — Une lettre de {<ref>Одно письмо от ''(франц.) — Ред.''}</ref>». Сестра поэта, О. С. Павлищева, рассказывала Анненкову, что когда приходило из Одессы письмо с печатью, изукрашенною точно такими же кабалистическими знаками, какие находились и на перстне ее брата, — последний запирался в своей комнате, никуда не выходил и никого не принимал к себе {<ref>Совершенно непонятно, на основании каких данных В. Я. Брюсов в своей статье «Из жизни Пушкина» («Новый путь», 1903, июнь) сообщает: «Когда… в Михайловском приходили письма от Ризнич, Пушкин запирался у себя в кабинете и старался весь день не видаться ни с кем» (с. 91).}</ref>¹³. Памятником его благоговейного настроения при таких случаях осталось в его произведениях стихотворение «Сожженное письмо» 1825 года (II, 1, 373). К первым месяцам пребывания в Михайловском относится элегия «Ненастный день потух». Она и самим поэтом отнесена, в издании стихотворений 1826 года, к 1823 году — и всеми издателями печатается под этим годом, но анализ содержания дает несомненные указания на то, что элегия написана в Михайловском. В первых четырех стихах поэт рисует обстановку, которая окружает его:

В пушкинской литературе укрепилось предположение, что та особа, к которой летела мысль поэта в Михайловском и о которой так туманно говорит Анненков, — жена начальника по одесской службе Пушкина, графиня Елизавета Ксавериевна Воронцова; отношения ее к Пушкину совершенно не обследованы биографами поэта¹⁷. Такому расследованию долго мешало, конечно, то обстоятельство, что графиня была жива и умерла только в 1880 году. «Предания той эпохи, — писал в 1874 году Анненков, — упоминают еще о третьей женщине, превосходившей всех других по власти, с которой управляла мыслью и существованием поэта. Пушкин нигде о ней не упоминает, как бы желая сохранить про одного себя тайну этой любви. Она обнаруживается у него только многочисленными профилями прекрасной женской головы, спокойного, благородного, величавого типа, которые идут почти по всем его бумагам из одесского периода жизни»¹⁸. К сожалению, до сих пор мы не имеем критического расследования отношений Пушкина к княгине Е. К. Воронцовой, которое дало бы нам право прийти к определенному на этот счет мнению {<ref>Сравн. выше примечание на с. 240. [Примеч. к статье «Из разысканий в области биографии и текста Пушкина»]: "Попытку определить цикл стихотворений, вызванных этой любовью к А. Ризнич, и выяснить индивидуальные черты этой привязанности поэта я сделал в статье «Амалия Ризнич в поэзии Пушкина», перепечатываемой в настоящей книге. В настоящее время я поддерживаю выводы этой статьи во всем том, что касается истории Ризнич и Пушкина, но должен сделать оговорку: занятый исключительно стремлением определить цикл Ризнич, я должен был бы ограничиться простым констатированием, что то или иное стихотворение к этому циклу не относится, а я, не ограничиваясь этим, сделал некоторые приурочения таких стихотворений, не совершив специального критического разыскания. Я имею в виду отношения Пушкина к гр. Воронцовой, которые для меня неясны и после статьи Гершензона в «Вестнике Европы» (1909, февраль)¹⁹, и реплик Лернера в «Пушк.-Венгер.»²⁰. И Гершензон и Лернер не углублялись в разрешение вопроса. Позволю себе здесь дополнить наши фактические сведения разъяснением пометы в черновой тетради № 2370, л. 11 об. В описании Якушкина (июль, 6) помета прочтена так «5 сент. 1824, u. l. de… (une lettre de). Точками Якушкин обозначил довольно густо зачеркнутые буквы. Эти буквы, кажется, можно разобрать. Пушкин написал сначала Pr., потом это Рr. покрыл буквою V, а затем горизонтальными линиями зачеркнул их. Гершензон (Вестник Европы, 1909, № 2, с. 537) пишет по поводу пометы: „почему письмо от“ …означает письмо именно от Воронцовой, это остается тайной веры. В рукописи за предлогом de следовала одна прописная французская буква, потом несколько раз зачеркнутая… Зачеркнутая в тетради буква инициала очень похожа на „R“. Мой разбор пометы, кажется, правильнее разбора Гершензона. А смысл пометы „5 сентября 1824 une lettre de Princesse Viasemsky“. Конечно, речь идет о письме, которое кн. В. Ф. Вяземская послала Пушкину из Одессы через Псковского губернатора²² между 9 и 25 августа. [См.: Пушкин А. С. Письма. Под ред. и с прим. Б. Л. и Л. Б. Модзалевских: т. 1—3. М. —Л., 1926—1935 (Труд Пушкинского Дома АН СССР). Т. 1, с. 351—352]. — ''Ред.''}</ref>».

С этим-то мужем вряд ли бы стал переписываться Пушкин, и не из его писем узнал Пушкин о смерти Амалии Ризнич за границей. Ризнич умерла в первой половине 1825 года. Муж Ризнич, по крайней мере, получил известие о ее смерти 8—9 июня: 8 июня в письме к П. Д. Киселеву он сделал приписку: «я сейчас только получил печальную весть о смерти моей бедной жены» {<ref>Сиверс А. А. Семья Ризнич. — В кн.: Пушкин и его современники, вып. XXXI—XXXII, с. 93.}</ref>. Итак, 8—10 июня 1825 года в Одессе уже знали о ее смерти и об обстоятельствах, предшествовавших смерти: говорили и о том, что Иван Ризнич предоставил ей умереть в нищете (мы видели, что сам Ризнич, в разговоре с Сречковичем, отрицал это). Подпись: «июль 1825», мы встречаем под сонетом одного из поклонников Ризнич, В. И. Туманского: «На кончину Р.» Этот сонет напечатан в альманахе Раича и Ознобишина: «Северная лира на 1827 год»²³ (цензурное разрешение на печатание дано 1 ноября 1826 года) с посвящением А. С. Пушкину. Трудно допустить, чтобы Пушкин прочел этот сонет только в печати. Пушкин переписывался с В. И. Туманским: до нас дошло по нескольку писем того и другого, между прочим, и письмо Пушкина к Туманскому, от 13 августа 1825 года. Анализируя содержание этого письма, мы не найдем в нем ни одной фразы, которая обнаруживала бы, что это письмо Пушкина к Туманскому — не первое, им писанное. Между прочим, Пушкин писал в нем {<ref>Первые строки этого письма (XIII, 206) для нас не совсем понятны: «буря, кажется, успокоилась, осмеливаюсь выглянуть из моего гнезда». Любопытно, что эти строки дословно совпадают с началом чернового наброска письма к Княжевичу, написанного в конце ноября, в начале декабря 1824 года. Это письмо там же, с. 102 [Письма Пушкина, т. I]. И в этом наброске поэт жадно просит вестей из Одессы : «Об Одессе — ни слуху, ни духу. Сердце вести просит, — [но ни] — с пр. не смел затеять переписку с оставленными товарищами» и т. д.²⁶}</ref>: «Об Одессе, кроме газетных известий, я ничего не знаю, напиши мне что-нибудь»²⁴. Последняя фраза дает основание думать, что ответ Туманского был первым его письмом к Пушкину. Вполне естественно предположить, что Туманский поделился с Пушкиным своим стихотворением, написанным на смерть Ризнич и посвященным Пушкину. Свое стихотворение он должен был сопроводить некоторыми фактическими разъяснениями, без которых не все в нем было бы понятно Пушкину. Вот что писал Туманский о Ризнич:

Итак, эта элегия, несомненно относящаяся к Ризнич, дает немногочисленные, правда, но определенные указания на характер увлечения Пушкина Амалией Ризнич и свидетельство о судьбе его отношений к ней после отъезда из Одессы. Опираясь на эти данные, можно уже прямо выбрасывать из цикла Ризнич те стихи, в которых мы найдем противоречащую характеристику Ризнич; но прежде чем перейти к дальнейшему разбору, остановимся еще на разобранной элегии. Когда написана она? В издании 1829 года элегия отнесена самим поэтом к 1825 году, но автограф элегии, вновь найденный в 1899 году, дает указание на 1826 год, как на год создания этой пиесы {<ref>Сапожников Д. Ценная находка. Вновь найденные рукописи Пушкина. СПб., 1899, с. 34—35.}</ref>. В этой рукописи вверху перед стихотворением имеется помета «29 июля 1826 года». Кроме того, под стихотворением читаем еще следующие пометы.

Пока этот автограф считался утерянным и мы знали о нем только по неточным сообщениям Анненкова, можно было толковать о том, что помета «Усл. о см. 25» содержит указание на год (1825), в который Пушкин услышал о смерти Ризнич. Но теперь, когда мы можем прочитать пометы на новонайденном автографе, мы, кажется, не должны сомневаться, что «Усл. о см. 25» означает «услышал о смерти [Ризнич] 25 июля», а «У. о с. Р. П. М. К. Б. 24», «услышал о смерти Рылеева, Пестеля, Муравьева, Каховского, Бестужева 24 [июля] {<ref>Они были повешены в С.-Петербурге 13 июля 1826 года. К такому толкованию помет присоединяется и В. В. Вересаев в своей любопытной статье „К психологии Пушкинского творчества“ сначала в „Красной нови“, 1923, № 5, авг.-сент., и затем в книге „В двух планах“. М., 1929.}</ref>. Чтобы покончить с историей этого стихотворения, нужно указать, что Пушкин в рукописи сообщил его Туманскому; по крайней мере, в письме от 2 марта 1827 года В. И. Туманский писал Пушкину: „Одна из наших новостей, могущая тебя интересовать, есть женитьба Ризнича на сестре Собаньской, Виттовой любовнице. В приданое за ней получил Ризнич в будущем 6000 черв<онцев>, а в настоящем — Владимирский крест за услуги, оказанные Одесскому лицею. Надобно знать, что он в лицее никогда ничего не делал. Новая м-м Ризнич, вероятно, не заслужит ни твоих, ни моих стихов по смерти: это — малютка с большим ртом и с польскими ухватками“ {<ref>Пушкин А. С. Сочинения. Изд. П. И. Бартенева. М., 1885, вып. 2, с. 127; [XIII, 321. — ''Ред.'']}</ref>. Очевидно, тут говорится об элегии „Под небом голубым“, потому что никаких других мы не знаем. А эта элегия появилась в печати лишь в „Северных цветах на 1828 год“. Пушкин отослал ее Дельвигу только при письме от 31 июля 1827 года (XIII, 334—335).

Последнее — вернее. Современники рассказывали проф. Зеленецкому, что Ризнич любила быть окруженной толпой поклонников, что Пушкину приходилось соперничать из-за ее любви. Яркое изображение своих рук Пушкин оставил в элегии „Простишь ли мне ревнивые мечты“. Многочисленные намеки на действительность объясняются только при предположении, что элегия обращена к Ризнич; проф. Зеленецкий в своей статье доказал это вполне убедительно» {<ref>Морозов П. О. (Соч. Пушкина и письма, СПб., 1903, т. I, с. 652) отказывается признать это стихотворение относящимся к Ризнич на том основании, что в нем говорится о матери той особы, к которой обращено стихотворение, а г-жа Ризнич жила в Одессе не с матерью, а с мужем. Как раз это обстоятельство и дает лишний мотив относить элегию к Ризнич, потому что, как указывает проф. Зеленецкий, первые шесть месяцев по отъезде в Россию при Ризнич находилась ее мать. Кстати, это сообщение дает указание и на время страсти Пушкина к Ризнич.}</ref>.

Это стихотворение было написано в 1823 году {<ref>Можно датировать еще точнее: стихотворение написано не раньше 14 октября 1823 года, так как черновик его написан на л. 16 тетради 2319 сейчас же вслед за черновиком письма к Вяземскому от 14 октября 1823 года.}</ref> и напечатано в «Полярной звезде на 1824 год», с многочисленными опечатками, заставившими Пушкина напечатать его вновь у Булгарина в «Литературных листках» (февраль, 1824, № 4, с. 134). Здесь были исправлены ошибки, но зато исчезли строки, имеющие автобиографическое значение и набранные у нас разрядкой. В черновой рукописи подробнее обрисован соперник:

Под этими стихами в рукописи стоит следующая помета: «Veux-tu m’aimer? {<ref>Хочешь ли ты меня любить? ''(франц.). — Ред.''}</ref>, 18, 19 mai 1824 PI. s. D'». Ризнич получила заграничный паспорт 30 апреля 1824 года и, по справке проф. Зеленецкого, выехала в первых числах мая. С некоторой натяжкой можно было бы первые числа мая дотянуть до 18, 19 мая, для того, чтобы иметь возможность относить эти стихи к Ризнич. Но этому мешает, главным образом, то, что первый его набросок мы находим в записной книжке 1820—22 года, т. е. того времени, когда о Ризнич Пушкин не имел никакого представления. Другой черновой набросок этого стихотворения мы встречаем в кишиневской тетради 1822 года. Во всяком случае, первоначально Пушкин предназначал стихи для иностранки, нам неизвестной; быть может, в окончательной редакции он посвятил его Ризнич, но тогда, конечно, на это стихотворение можно смотреть только как на альбомную заметку, не более, а не как на искреннее выражение глубокого чувства; в последнем случае поэт не стал бы приспособлять к моменту свои старые стихи. Вернее всего относить эти стихи не к Ризнич, а к особе, имя которой нам неизвестно {<ref>Пушкин А. С. Сочинения и письма, ред. П. О. Морозова, СПб., 1903, т. I, с. 656—658. В сборнике материалов «Декабристы» (Л., «Прибой», 1926, с. 18—19) — напечатано письмо К. Ф. Рылеева к В. И. Туманскому, в котором он говорит, что слово ''«боготворить»'' в стихотворении «Иностранке» не будет пропущено цензурой, и просит, чтобы Пушкин «пожертвовал» его для «Полярной звезды»; но стихотворение это в «Полярной звезде» напечатано не было и появилось в печати только в «Стихотворениях Пушкина» (изд. 1825 г.); таким образом, наше предположение о том, что оно не относится к Ризнич, подтверждается²⁷.}</ref>.

Нам кажется, что после всего сказанного характер увлечения Пушкина Амалией Ризнич определился совершенно ясно. Можем ли мы относить к Ризнич стихотворения 1830 года: «Заклинание», элегию «Для берегов отчизны дальной» и «Расставание»? Все эти произведения закончены Пушкиным осенью 1830 года, когда поэт сидел, окруженный карантинами, в своем Болдине, вдали от своей невесты, H. H. Гончаровой. Настроение Пушкина в этот период было тревожное; для характеристики интимной жизни поэта важно то, что перед свадьбой он обращался мыслью не к будущей своей жене, а к памяти другой, умершей женщины. Можно предполагать, по психологическим соображениям, что все три стихотворения обращены к одному лицу и в таком случае составляют превосходную лирическую трилогию. «Заклинание» написано 17 октября; элегия — 27 ноября; «Расставание», представляющее по содержанию своему как бы эпилог к двум первым, имеет помету 5 октября 1830 {<ref>Автографы «Заклинания» и «Расставания» см. в кн.: Срезневский В. И. Пушкинская коллекция, принесенная в дар библиотеке Академии Наук А. А. Майковой. — Пушкин и его современники. СПб., 1906, вып. IV.}</ref>. Первая строфа «Расставания» рисует отношение поэта к неизвестной нам женщине, вдохновившей его на трилогию:

Возвышенный и мистический оттенок этой любви Пушкина никак не подходит к той совершенно определенной характеристике отношений Пушкина к Ризнич, которую мы выше сделали. Кроме того, признание этих стихотворений за посвященные Ризнич прямо противоречит тем данным, которые мы получили на основании анализа элегии «Под небом голубым». В последней поэт говорит о своем равнодушии к памяти этой женщины, а в стихах 1830 года — о своей любви, которой не уничтожила сама смерть. Наконец, мы уже указывали, что описание разлуки в «Заклинании» и элегии «Для берегов отчизны дальной» совершенно не соответствуют моменту расставания в действительных отношениях Ризнич и Пушкина. Если верно предположение, что заметка «Иностранке» находится в альбоме Ризнич, то это только подкрепляет наше мнение. Все эти соображения заставляют нас отрицать мнение об отношении этой поэтической трилогии 1830 года к Амалии Ризнич {<ref>Некоторое основание относить к Ризнич элегию «Для берегов отчизны дальной ты покидала край чужой» дают первые строки стихотворения. Известно, что Пушкин, отдавая в печать свои стихи, всегда стремился уничтожить все намеки, которые могли бы помочь добраться до действительности. Поэтому чрезвычайно любопытно указание Анненкова на то, что рукопись элегии начинается так: «Для берегов чужбины дальной ты покидала край родной».}</ref>.

После всего сказанного о характере отношений Пушкина к Ризнич, без дальнейших рассуждений, мы можем прийти к тому выводу, что и стихотворение, которым начинается наша статья, «Все в жертву памяти твоей», написанное в 1825 году, никоим образом не может быть отнесено к Амалии Ризнич {<ref>В своих замечаниях об этом стихотворении П. А. Ефремов (Сочинения А. С. Пушкина. СПб., 1903, т. VII, с. 150) пишет: "Мое будто бы «падающее» мнение основано на замечаниях Анненкова, ''знавшего'' дату 1825 (а не 1826 г.) и тем не менее отнесшего стихи в трилогии: «Под небом голубым», и т. д. Тут кроется недоразумение: Анненков не высказывался по поводу отрывка «Все в жертву памяти твоей». На с. 347 первого издания «Материалов», на которую ссылается П. А. Ефремов, Анненков предположительно относит к трилогии не этот отрывок, а другой (XII): «Все кончено», и т. д. Мы видели, насколько справедливо мнение Анненкова³².}</ref>.