Белинский и отрицательный взгляд в литературе (Григорьев)/ДО: различия между версиями

}}

<div class="text">

 

 

 

 

Вотъ что пятнадцать лѣтъ назадъ и даже менѣе думали болѣе или менѣе всѣ мы, — исключая разумѣется немногихъ сторонниковъ славянофильства.

Прослѣдить шагъ за шагомъ постепенныя проявленія этой доктрины въ Бѣлинскомъ — одномъ изъ искреннѣйшихъ, когда-либо бывшихъ писателей — чрезвычайно поучительно, тбмъ болѣе, что ничего больше сказаннаго Чаадаевымъ и Бѣлинскимъ западничество не сказало.

 

 

Знаете ли что, почтеннѣйшій Николай Ивановичъ, — обращается Бѣлинскій къ редактору «Телескопа» Надеждину въ своей статьѣ: ''Ничто о ничѣмъ или отвѣтъ г. издателю «Телескопа» за послѣднее полугодіе'' (1835) ''русской литературы'' (Соч. Бѣл. Т. II. стр. 14), — я душевно люблю православный русскій народъ и почитаю за честь и славу быть ничтожной песчинкой въ его массѣ, ''но моя любовь сознательная, а не слѣпая.'' Можетъ быть, вслѣдствіе очень понятнаго чувства, я не вижу пороковъ русскаго народа, ''no это нисколъко не мѣшаетъ мнѣ видѣтъ его странности'', и я не почитаю за грѣхъ ''пошутить подъ веселый часъ'', ''добродушно и незлобиво надъ его странностями'', какъ всякій порядочный человѣкъ не почитаетъ для себя за униженіе посмѣяться надъ собственными своими недостатками…

Чаадаевъ былъ проще и послѣдовательнѣе. Онъ прямо схватился за католицизмъ, за блестящее и вѣковое выраженіе мертвящей централизаціи, прямо взглянулъ въ лицо ''теоріи'', абсолютнѣе отрекся отъ ''жизни…''

 

 

Всякій народъ есть нѣчто цѣлое, особное, частное и индивидуальное; у всякаго народа своя жизнь, свой духъ, свой характеръ, свой взглядъ на вещи, своя манера понимать и дѣйствовать. Въ нашей литературѣ теперь борются два начала, французское и нѣмецкое. Борьба эта началась уже давно, и въ ней-то выразилось рѣзкое различіе направленія нашей литературы. Разумѣется, что намъ такъ же не къ лицу идетъ быть нѣмцами, какъ и французами, ''потому что у насъ есть своя національная жизнь, глубокая, могучая, оригинальная; нo назначеніе Россіи есть принять въ себя всѣ элементы не только европейской'', ''нo мировой жизни'', на что достаточно указываетъ ея историческое развитіе, географическое положеніе и самая многосложность племенъ, вошедшихъ въ ея составъ и теперь ''перекаляющихся въ горнилѣ великорусской жизни, которой Москва есть средоточіе и сердце, и пріобщающихся къ ея сущности.'' Разумѣется, принятіе элементовъ всемірной жизни не должно и не можетъ быть механическимъ или эклектическимъ какъ философія Кузена, сшитая изъ разныхъ лоскутковъ, а живое, органическое, конкретное: эти элементы, принимаясь русскимъ духомъ, не остаются въ немъ чѣмъ-то ''постороннимъ и чуждымъ'', ''нo переработываются въ немъ, преобращаются въ его сущностъ и получаютъ новый самобытный характеръ.'' Такъ въ живомъ организмѣ разнообразная пища, процессомъ пищеваренія обращается въ единую кровь, которая животворитъ единый организмъ. Чѣмъ многосложнѣе элементы, тѣмъ богатве жизнь. Неуловимо безконечны стороны бытія, и чѣмъ болѣе сторонъ выражаетъ собою жизнь народа, тѣмъ могучѣе, глубже и выше народъ. ''Мы русскіе наслѣдники цѣлаго міра, не только европейской жизни, и наслѣдники no праву.'' Мы не должны и не можемъ быть англичанами, ни французами, ни нѣмцами, ''потому что мы должны бытъ русскими;'' но мы возьмемъ какъ свое все что составляетъ исключительную сторону жизни каждаго европейскаго народа, и возьмемъ ее, ''не какъ исключительную сторону, а какъ элементъ для пополненія нашей жизни, исключительная сторона которой, должна быть многосторонностъ неотвлеченная, а живая, конкретная, имѣющая свою собственную народную физіономію и народный характеръ.'' Мы возьмемъ у англичанъ ихъ промышленность, ихъ универсальную практическую дѣятельность, но не сдѣлаемся ''только промышленными и дѣловыми людъми;'' мы возьмемъ у нѣмцевъ науку, но не сдѣлаемся ''только учеными;'' мы уже давно беремъ у французовъ моды, формы свѣтской жизни, шампанское, усовершенствованія по части высокаго и благороднаго повареннаго искусства; давно уже учимся у нихъ любезности, ловкости свѣтскаго обращенія; но пора уже перестать намъ брать у нихъ то, чего у нихъ нѣтъ: знаніе, науку. Ничего нѣтъ вреднѣе и нелѣпѣе, какъ не знать, гдѣ чѣмъ можно пользоваться.

Всѣ, — говоритъ онъ (т. IV, стр. 158), согласились въ томъ, что въ народной рѣчи есть своя свѣжесть, энергія, живописность, и въ народныхъ пѣсняхъ и ''даже'' (?) сказкахъ своя жизнь и поэзія, и что не только не должно ихъ презирать, но еще и должно ихъ собирать, какъ живые факты исторіи языка, характера народа. Но вмѣств съ этимъ, теперь никто уже не будетъ преувеличивать дѣла и въ народной поэзіи видѣть что-нибудь ''большее, кромѣ младенческаго лепета, имѣющаго свою относительную важность, свое относительное достоинство.'' Но отсталые поборники блаженной памяти такъ называемаго романтизма, упорно остаются при своемъ. Они такъ сказать застряли въ поднятыхъ ими вопросахъ, и не совладавъ съ ними, съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе вязнутъ въ нихъ, какъ мухи попавшіяся въ медъ. ''Для нихъ «не бѣлы снѣжки» едва ли не важнѣе любого лирическаго произведенія Пушкина, и сказка о «Емелѣ дурачкѣ» едва ли не важнѣе «Каменнаго гостя» Пушкина.''

 

 

Было бы неумѣстно останавливаться на подробномъ анализѣ всѣхъ послѣдствій того принципа отрицанія и централизаціи, котораго поборникомъ былъ Бѣлинскій, и приводить всѣ его выходки противъ народности вообще, противъ нашей народности, противъ возможности мѣстной малороссійской литературы и поэзіи, противъ значенія востока въ человѣчествѣ и т. д. Время совершило свой судъ надъ этой доктриной, опровергло ее и фактами (Шевченко), изслѣдованіями ученыхъ (Буслаевъ), общимъ повсемѣстно и постоянно распространяющимся сочувствіемъ къ народности. Заблужденія Бѣлинскаго имѣли въ сущности одинъ характеръ, проистекая изъ одного источника, именно изъ исключительно-историческаго воззрѣнія.