Княжна Мария Кантемирова (Майков): различия между версиями
| [досмотренная версия] | [досмотренная версия] |
Содержимое удалено Содержимое добавлено
м images renamed |
|||
Строка 109:
Петр был легко доступен обаянию женщин; в течение своей жизни он не раз испытывал сердечныя влечения, иногда очень сильныя, но большею частью непродолжительныя, так как женщины, ему нравившияся, не обладали никакими выдающимися достоинствами. Только мариенбургская пленница сумела прочно привязать его к себе и стала его второю супругой. Рождение двух дочерей, а затем привычка многих лет, еще более скрепили этот союз. Но и Екатерине, при всей любви к ней, Петр не всегда оставался верен, так что ей волей-неволей приходилось быть снисходительною в этом отношении. По словам Бассевича, она "смеялась над его частыми любовными приключениями, как Ливия над интрижками Августа; за то и он, разсказывая ей о них, всегда оканчивал словами: «Никто не может сравниться с тобою» [''Записки о России при Петре Великом. стр. 101'']. Государь страстно желал иметь прямого наследника престола в родном сыне; на этом-то желании, в связи со способностью царя отдаваться внезапным порывам сердца, и был основан разчет, занявший теперь умы некоторых близких к царю лиц.
В зиму 1721—1722 годов, во время празднеств по случаю Ништатскаго мира, Петр увлекся новою сильною привязанностью, и на этот раз предметом, его страсти была личность, совершенно не похожая на женщин, нравившихся ему доселе. То была дочь Молдавскаго господаря [''Современныя известия об отношениях Петра к княжне Марии Кантемировой находятся в депешах де-Кампредона (Сборник Имп. Русск. Историч. Общества, т. ХLIХ, стр. 114 и 352), и в записке цесарскаго дипломатическаго агента (BЭsching’s Magazin fЭr die neue Histone und Geographie, 13. XI);
Между тем Петр готовился к войне с Персией. Как знатоки восточных дел, Толстой и Кантемир были призваны на совет; первый особенно горячо поддерживал предприятие; второму поручено было изготовить манифесты на турецком и персидском языках, для распространения среди жителей восточного Закавказья. Оба они, вместе с адмиралом Апраксиным, были избраны государем, чтобы сопровождать его в поход. В первых числах мая император, вместе с Екатериной, выехал из Москвы; вслед за ними отправилась вся свита, в том числе Кантемир со всем своим семейством. Весь путь предстояло совершить водою — по Москве-реке, Клязьме, Оке и Волге. На это потребовалось два месяца, и только 5-го июля, по достижении Астрахани, неизбежный спутник князя Димитрия Ильинский мог записать в своем дневнике: «Императорское величество с адмиралом и Петром Андреевичем Толстым и с прочими у нас были в вечеру». После двухнедельного отдыха и окончательных сборов Петр, все сопровождаемый Екатериной, вышел в плавание по Каспийскому морю; на западном его берегу, в устье реки Аграхани, была произведена высадка, и затем начались военныя действия, из которых самым замечательным было занятие Дербента. Весь поход продолжался два с половиной месяца, в течение которых князь Димитрий почти неотлучно находился при императоре, служа ему, между прочим, переводчиком в сношениях с местными жителями. Три старшие Кантемирова сына сопровождали отца в поход, а младший, четырнадцатилетний Антиох, оставался в Астрахани с мачихой и сестрой. Толстой также следовал за государем.
Строка 154:
Песни эти не сохранились (или, может быть, уцелели, но без имени автора, в старинных рукописных сборниках); весьма возможно, что юный стихотворец посвящал их княжне Черкасской. По крайней мере, впоследствии (в 1733 году) княжна Мария писала брату, чтоб он не досаждал Варваре Алексеевне своими стихами [''А. И. Терещенко в своем «Опыте обозрения жизни сановников, управлявших иностранными делами в России», т. II, стр. 302, сообщает, что к княжне В. А. Черкасской и к ее матери относятся несколько злых намеков в VII-й сатире Кантемира. Не знаем, на сколько это справедливо; но во всяком случае указание Терещенка не может быть поставлено в связь с приведенными в тексте нашей статьи словами из письма княжны Марии: VII-я сатира написана в 1739 году, на шесть лет позже письма. Княжна Мария намекает на какия-нибудь ранния произведения брата — если не на его любовныя песни, то может быть, на сатиру II-ю, первая редакция которой относится к началу 1731 года и имеет название «На зависть и гордость дворян злонравных». Некоторые намеки этой сатиры могли бы относиться к тщеславному князю И. Ю. Трубецкому, родному дяде княгини М. Ю. Черкасской и двоюродному деду ее дочери'']. Все это были однако шалости очень юных лет. Когда же и он, и она стали взрослыми, а князь А. М. Черкасский сделался одним из первых сановников государства, бедный преображенский поручик оказался не подходящим женихом для самой богатой невесты в России, в особенности в глазах гордой матери, то есть, княгини Марии Юрьевны Черкасской. К тому же за Варвару Алексеевну стали свататься другия лица, имевшия более видное общественное положение, чем князь Кантемир. Одним из таких ловцов богатаго приданаго явился граф Рейнгольд Левенвольде, остзейский немец, приехавший в числе многих ему подобных в Москву вслед за новою императрицей и возведенный ею в звание обер-гофмаршала. Во время коронационных торжеств в апреле и мае 1730 года он успел уже проявить свое уменье руководить придворными празднествами, приобрел известность ловкаго светскаго кавалера и очень нравился дамам. В октябре того же года он сделал предложение княжне Черкасской. Отцу очень не хотелось выдавать дочь за немца, но императрица сама его сватала, и князь принужден был согласиться; обручение состоялось при дворе. Однако несколько месяцев спустя дело разстроилось по неизвестной причине; обрученные возвратили друг другу кольца и подарки. «Этот случай», пишет английский резидент Рондо, «возбудил всеобщее удивление; многие полагают даже, что он повлечет за собою гибель или князя Черкасскаго, или графа Левенвольде, который, изменив слову, нанес оскорбление всему роду Черкасских, состоящему через браки в свойстве с ее величеством и со всею русскою знатью» [''Сборник Имп. Р. Истор. Общества, т. LХVI, стр. 253 и 313, ср. С. М. Соловьева «История России», т. XIX (М. 1869), стр. 330'']. Все однако обошлось благополучно: Левенвольде пользовался безграничным расположением императрицы, а Черкасский был человек на столько осторожный, что не решился громко роптать на причиненную ему обиду.
В семье Кантемиров, конечно, радовались такому исходу дела. Но малый чин князя Антиоха по прежнему оставался препятствием к успеху его сватовства. Только в ноябре 1731 года судьба улыбнулась Кантемиру: Остерман, быть может, не без тайной мысли удалить из России способнаго человека, придумал отправить князя Антиоха резидентом в Лондон. Назначение было почетное, и отказываться от него не следовало; но Кантемиру хотелось помедлить отъездом, и он даже говорил Рондо, что прежде, чем уехать, ему необходимо устроить семейныя дела [''Сборник Имп. Р. Истор. Общества, т. LХVI, стр. 398'']
Отъезд любимого брата был очень печальным событием для сестры. В первое время она впрочем не ожидала, что его отсутствие будет продолжительным. Как бы то ни было, между ними немедленно завязалась деятельная переписка. К сожалению, она сохранилась с значительными пробелами; например, от 1732 года не уцелело ни одного письма княжны Марии. Со своей стороны, князь Антиох несколько раз писал ей еще с дороги; так, 11-го (22-го) февраля он извещал ее о своем прибытии в Данциг и о том, что еще из Кенигсберга послал ей кое-какие подарки; в числе их было шесть ящиков нюхательнаго табаку à lа violette. «Из них два кубика передайте Матвею», писал Антиох, «два оставьте себе, а остальные отошлите тигрице и попросите ее не сердиться на меня за то, что не прислал больше: я не нашел большаго количества, а из Голландии вышлю, как ей обещал, целый пуд… Если вам не понравится табак, можете разделить его между Матвеем и тигрицей». Читатель не сразу догадается, кого следует разуметь под прозвищем «тигрицы». Из дальнейшей переписки оказывается однако, что оно относится к княжне В. А. Черкасской; стало быть, князь Антиох вспоминал о ней во время своих странствований. В семье Кантемиров выработался условный язык, который сохранялся и в интимных письмах брата и сестры. На этом языке княжна Варвара слыла «тигрицей» — без сомнения, потому, что ее так-же трудно было изловить, как этого дикаго зверя. Княжна Мария особенно охотно употребляла такия условныя прозвища и любила выдумывать их. Прославившагося своею медлительностью князя А. М. Черкасскаго она называла не иначе, как «черепахой», а жену своего брата Константина, дочь верховника Голицына, Анастасию Дмитриевну — «Еленой», очевидно, потому, что женитьба на ней внесла раздор в семью Кантемиров: княжна Мария хорошо знала классическия предания и помнила, что из-за спартанской Елены возгорелась десятилетняя война, воспетая Гомером.
Строка 284:
Княжне Марии тем легче было сообщать Антиоху известия о семействе Черкасских, что по отъезде двора из Москвы в январе 1732 года один князь Алексий Михайлович последовал за ним в Петербург, между тем как его жена и дочь остались на жительство в древней столице. Княгиня Марья Юрьевна Черкасская оправдывала перед государыней свое пребывание в Москве постоянными болезнями, а княжне Кантемировой говорила о дороговизне жизни в Петербурге, где все стараются перещеголять друг друга, иныя стремятся стать выше ея, и ей нельзя играть первую роль в обществе; этими последними словами она, очевидно, намекала на совместничество своей двоюродной сестры, вдовы господаря, княгини Анастасии Ивановны, с которою была не в ладах. На самом деле причина, почему княгиня Марья Юрьевна не переселялась в след за мужем в Петербург была иная: она заключалась в нерасположении русской знати к Петровскому «парадизу», который стал теперь сущим раем для всяких немцев. Это давно наболевшее чувство оставалось в полной силе во все царствование императрицы Анны. «Русские только и мечтают о житье в Москве и считают себя чужими в Петербурге», писал в одной из своих депеш 1740 года французский посол маркиз де-ла-Шетарди, незадолго перед тем прибывший в Россию [''Сборник Имп. Русск. Истор. Общества, т. 86, стр. 573''.]. «Из русских дворян нет ни одного, который не желал бы видеть Петербург на дне морском, а завоеванные (Петром Великим) области пошедшими к черту, лишь бы иметь возможность возвратиться в Москву, где, вблизи своих имений, они могла бы жить с большею роскошью и с меньшими издержками», замечал со своей стороны английский резидент Финч в 1741 году [''Там же, т. 91, стр. 107 и 108'']. Короче сказать, и теперь чувствовалось и втихомолку говорилось то же, что открыто выражалось за несколько лет пред тем, при воцарении Петра II. Чувство это еще более усиливалось теперь под впечатлением тех отношений в какия стало к русской знати наполненное немцами правительство времен Анны. В феврале 1740 года французскому послу пришлось присутствовать при известной свадьбе князя М. А. Голицына в ледяном доме, и это дикое празднество побудило утонченного дипломата к размышлениям такого рода: «Эта забава вызвана не столько желанием тешиться, сколько несчастною для дворян политикою, которой всегда следовал здешний двор… Посрамление князя Голицына неуместно, так как этим самым презрены службы его предков и тех его родственников, которые теперь состоят на службе. Подобными действиями время от времени напоминают знатным людям этого государства, что их происхождение, достояние, звания и награды, которыми их удостаивает государь, никоим образом не охраняют их от малейшей прихоти их властителя, а он, чтобы заставить любить, слушаться и бояться себя, может повергать своих подданных в ничтожество, которое никогда прежде не было им известно» [''Сборник Импер. Русск. Истор. Обществ", т. 86, стр. 226 и 227'']. Тягость такого порядка вещей сознавалась даже в малоразвитом русском обществе того времени, и кто только мог, старался держаться подальше от опасности: в Москве все-таки жилось полегче и посвободнее, чем на берегах Невы.
Но пренебрежение правительства к родовитым людям вызывало не только пассивный отпор с их стороны; на многих, в особенности на тех, кого увлекало честолюбие или грызла жажда прибытка, систематическое унижение действовало развращающим образом. Тот же француз-наблюдатель писал: «Знатные только по имени, они — рабы в действительности и так свыклись с рабством, что не чувствуют своего положения» [''Там же, стр. 337'']. Таковыми в особенности оказывались люди безцветные, слабохарактерные, пожалуй честные на столько, чтобы хоть внутри себя таить недовольство, но совершенно неспособные к протесту и потому впадавшие в уступчивость и угодливость перед грубою силой пришлых иноземцев. К числу таких именно людей принадлежал князь А. М. Черкасский, и его жена, конечно, должна была следовать его примеру. Чтобы покупать себе тот относительный покой, каким она пользовалась в Москве, ей приходилось угождать первой статс-даме императрицы, супруге «всесильного» обер-камергера. Вот например, что писала княгиня графине Бирон 25-го октября 1732 года: «Сиятельнейшая графиня, моя милостивая государыня! Желая ведать о благополучном здравии вашего сиятельства, приняла смелость вас, милостивая государыня, сим покорнейшим утрудить писанием. Что же закоснела несколько времени утрудить ваше сиятельство моим покорным писанием, то истинно от моей болезни. И уже всякими способы доктор меня пользует и на малое время боль в боку прерывает, но по нескольком времени опять по прежнему приходит, как бывала; хотя доктор и обещает некоторой способ дать, но я уже безнадежна от такой застарелой болезни. При сем вам, моей милостивой государыне, посылаю башмаки, шитые по гродитуру алому, другие тканы; изволь носить на здравие в знак того, чтоб мне в отлучении быть уверенной, что я всегда в вашей милости пребываю. Вашего сиятельства нижайшая и покорная услужница княгиня Марья Черкасская». К этому же письму приписывала и дочь княгини: «При сем я вашему сиятельству отдаю мой нижайший поклон и принимаю смелость послать вашему сиятельству туфли тканыя серебром, и прошу принять и носить на здоровье, и не прогневаться, что такая безделица. Надеючись на вашу к себе милость, нижайше прошу, милостивая государыня, не оставить меня в своей милости, в чем надежна остаюсь вашего сиятельства нижайшая услужница княжна Варвара Черкасская». Послание заключалось новою припиской, опять от матери: «Прошу, моя матушка, отписать, по каким цветам прикажете вышить башмаки, что я себе за великое счастие прииму, чем бы могла вам услужить». В другом письме, от 30-го октября 1732 года, княгиня Марья Юрьевна благодарила жену обер-камергера «за неизреченныя его сиятельства, вашего графа, также и за ваши, государыни моей, милости… а паче за предстательство ваше у ее императорскаго величества» [''Историческия бумаги XVIII века — Русская Беседа 1860 г., кн. II, отд. 2-й, стр. 187 и 188'']. Предстательство это понадобилось вот зачем: «Княгиня Марья Юрьевна просила, дабы ей позволить жить в Головинских палатах того ради, что к ним близко живет доктор, и для ее пользования ездить туда ему способнее». Докладывал эту просьбу императрице Анне Бирон, и сна, согласно его представлению, предписала С. А. Салтыкову 10-го февраля 1732 года: «Велите оныя палаты очистить и ей (княгине Черкасской) объявить, чтоб переехала» [''Чтения в Моск. Обществе истории, и древностей Росс. 1878 т., кн. 1-я, стр. 6'']. Вообще Салтыков, которого сын был женат на сестре княгини Марьи Юрьевны, неоднократно служил посредником в сношениях государыни с княгиней и княжной Черкасскими; через него она пересылала им поклоны, поздравления и выражения благодарности за их письма; через него же было сообщено княжне Варваре, что императрица жалует ей калмычку для услуг [''Там же, стр. 62, 77, 102, 107, 109 и 110'']. Анна интересовалась даже — конечно, по своему — занятиями княжны Черкасской; однажды в 1738 году, приехала в Петербург жена управителя дворцового села Дединова, простая женщина; государыня спрашивала ее: «Скажи-тко, стреляют ли дамы в Москве?» «Видела я, государыня», отвечала та, — «князь Алексей Михайлович учит княжну стрелять из окна, а поставлена мишень на заборе». «Попадает ли она?» «Иное, матушка, попадает, а иное кривенько» «А птиц стреляет ли?» «Видела, государыня, посадили голубя близко мишени, и застрелила в крыло, и голубь ходил на кривобок, а в другой раз уже пристрелила» [''Сборник 11-го отдел. Имп. Акад. Наук, т. IX. Историческия бумаги, собранныя К. И. Арсеньевым, стр. 135'']
Между княжной Марией и княгиней Черкасскою истинной близости не было; княжна сознавала свое умственное превосходство над нею и иногда высказывала о ней довольно строгия суждения. В 1733 году, по возвращении из Петербурга, княжна писала брату: «В четверг княгиня Черкасская пригласила меня к себе и прислала за мною карету, так как мои лошади еще в деревне… Она была очень польщена приветом, который государыня велела мне передать ей, и мне сдается, что она нарочно собрала при мне порядочное количество гостей, чтобы все слышали, что я скажу ей от имени государыни. Я угодила княгине тем, что в присутствии всех передала приветствие. Когда вышел Семен Андреевич, она и ему объявила о том же, и верно, целый месяц будет твердить об этой монаршей милости. Говорят, что женщины тщеславны; княгиня превосходит всех в этом отношении». В 1730—1731 годах, когда впервые возникла мысль о браке между Антиохом Кантемиром и княжной Варварой, ее мать отнеслась к этому проекту холодно; ревнивая сестра опасалась, что то же повторится и теперь. Недовольная матерью, она напротив того питала искреннее расположение к дочери-«тигрице»: часто хвалила ее в письмах к брату, и между прочим, в том письме, из которого сейчас приведен отрывок, говорила о ней: «Мой разговор с тигрицей имел характер как бы письма ее к вам. Зная, что вы любите ее как достойную девушку, я сама привязалась к ней и молю Бога, чтоб она, моя теперешняя приятельница, сделалась в будущем моею невесткой». Однако, в бытность свою в Петербурге, княжна Мария не решилась просить у самого Черкасскаго руки его дочери для брата и могла лишь убедиться в том, что у отца нет ей никакого жениха на примете. Он даже находил, что дочери еще нужно продолжать свое образование. «Дай Бог», писала сестра брату из Петербурга 20-го марта 1733 года, чтобы дочь черепахи не засиделась в девицах: время летит и не возвращается. Но немцев вам нечего бояться, так как Миних в опале… Если явится какой-нибудь иноземец, черепаха, пожалуй, спятит с ума, а пока он в здравом рассудке". По-видимому, у Кантемира возникало опасение, как бы дочь богача-князя не стали снова прочить за жениха в роде графа Левенвольде, например, за только что приехавшаго из-за границы сына фельдмаршала Миниха; но князь Антиох не знал, что сам Миних был в то время не в ладах с Бироном, следовательно, не мог рассчитывать на особенное внимание к себе со стороны государыни [''Об этой размолвке Миниха с Бироном, виновником которой был Левенвольде, см. записки Миниха-сына: Россия и русский двор в первой половине XVIII века. С.-Пб. 1891. стр. 32-35'']. На это-то и намекали слова сестры.
Строка 296:
Между тем княжна Мария не переставала звать брата в Россию. В начале 1736 года она с особенною уверенностью ожидала его возвращения и уже писала ему, что выедет в Петербург к нему на встречу. Но из переписки нашего дипломата, на сколько она известна, вовсе не видно, чтоб он возбуждал в это время вопрос о своем отозвании из Лондона. Быть может, тут работало только воображение любящей сестры, но в письме от 1-го марта 1736 года она выражала брату удивление, почему князь Черкасский не старается о скорейшем вызове его из Англии, «тогда как это входит в его личные интересы». Весьма вероятно однако, что именно по этой причине черезчур осмотрительный сановник воздержался бы от подобных стараний. В том же письме княжна еще раз повторяла брату, что уверена в согласии княгини Черкасской на брак и даже брала ее под свою защиту: «Не думайте, чтоб она была дурная или тщеславная женщина; если она не собралась написать вам в течение полутора года, то лишь потому, что стыдится написать хотя бы две строчки». Литературная известность Кантемира, очевидно, внушала страх нелитературной барыне.
Единственное объяснение, какое можно дать возродившимся у княжны Марии надеждам на возвращение князя Антиоха в Россию в 1736 году заключается в том, что в это время шла война между Россией я Турцией, предпринятая с целью загладить неудачи Прутскаго похода Петра Великаго, и что при успешном исходе этой борьбы родина Кантемиров, Молдавия, могла отойти под покровительство России; в таком случае — надеялась княжна — ее младший брат будет назначен правителем этой области. В семье Кантемиров твердо помнили обещание, данное Петром покойному господарю, в таком смысле [''Satyres du prince Cantemir'', ''traduites du russe'', ''avec l’histoire de sa vie. Londres. MDCCL'', ''p. LХVI и LХVII'']. Несомненно, что князь Антиох, верный своим родовым преданиям, сочувствовал возгоревшейся войне и желал поражения угнетателям своей родной земли. Действительно, первый крупный успех русских войск — взятие крепости Азова (20-мая 1736 года), которую Петр принужден был возвратить туркам по Прутскому договору, — вызвал патриотическое воодушевление в дипломате-стихотворце, и он написал по этому случаю «похвальную песнь», которую в исходе того же года отослал в Петербург к князю Черкасскому с просьбою представить государыне [''Об этом, доселе не найденном стихотворении Кантемира упоминается в переписке его с Черкасским, относящейся к декабрю 1736 — январю 1737 гг. и сообщенной в Академию Наук профессором В. Н. Александренком'']. Тем не менее, едва ли князь Антиох простирал свои надежды и мечты так же далеко, как его сестра. Как бы то ни было, 29-го июля 1736 года она написала ему следующие строки, по которым можно судить о ее тогдашнем возбужденном настроении: «Мы прожили только половину нашей жизни; что будет дальше, зависит от воли и милосердия Господня. Может быть, когда-нибудь мы увидим наше прежнее отечество и мирно доживем свой век, каждый как бы ему хотелось. Но мне кажется, что тот, кто становится владыкою целой страны, должен принять на себя все тягости правления. Таким образом, если вам будет суждено сделаться господарем нашей родины, вы должны будете проститься с уединенною жизнью философа». От этих прозрачных намеков на злобу дня,
Ясно, что эта филиппика была ответом на какое-то письмо князя Антиоха, излагавшее соображения, против которых сестра сочла нужным протестовать. Но такого письма не сохранилось, и мы можем только догадываться о его содержании. Надо думать, что Кантемир выражал в нем равнодушие к своим прежним брачным планам и вообще высказывал намеренье остаться холостяком, так как супружество кажется ему несовместимым с наклонностью его к созерцательной жизни. Таким «философом» сестра еще не знала князя Антиоха, и действительно, он не был таков шесть лет тому назад, когда влюбленным юношей покидал Россию. Сестре было известно, что в Лондоне у брата появилась какая-то приятельница, но на эту связь, которой Антиох от нее не скрывал, она смотрела очень снисходительно, в полной уверенности, что она будет легко разорвана, как только Кантемир подымется в обратный путь. Но княжна не подозревала, что может измениться самый образ мыслей брата, а именно это-то и случилось в той обстановке, в которую бросила его судьба. Кантемир не был склонен искать богатства или почестей, и даже когда вступал на дипломатическое поприще, меньше думал о блестящей будущности, открывавшейся пред ним, чем о возможности продолжать за границей свое образование. Он ревностно исполнял свои посольския обязанности, а в часы досуга искал общества просвещенных людей, много читал, знакомился с произведениями искусства и — размышлял. Плодом этих размышлений у него выработалось известное миросозерцание, которое он и выразил в своей VI-й сатире — «Об истинном блаженстве». Она была написана только в начале 1738 года, но разумеется, высказанные в ней мысли уже не были тогда для автора свежею новостью.
Строка 364:
Едва минул год со дня низвержения Бирона, как в Петербурге совершился новый переворот, возведший на русский престол дочь Петра Великого (25-го ноября 1741 года). С воцарением Елисаветы Петровны долго накипавшее негодование русских против господства иноземцев нашло себе наконец удовлетворение: немного разбирали, кто виноват, кто прав, за кем, рядом с преступлениями, есть и действительныя заслуги; в чаду победы радовались только, что немцы, занимавшие важнейшия должности в государстве, подвергнуты теперь беспощадному суду и суровому наказанию; мало сожалели и о тех, впрочем очень немногих русских, которые пострадали вместе с иноземцами за свою приверженность к павшему правительству. Иностранными дипломатам, свидетелям глухого недовольства русских против бироновщины, казалось, что когда оно наконец прорвется, то совсем оттолкнет Россию от западной Европы и снова погрузит ее в старую московскую косность. Этого не случилось: правительство Елисаветы Петровны заявляло, что желает восстановить истинное Петровское предание и намерено соблюдать выгоды и достоинство России в сфере внешней политики, а во внутреннем управлении давать ход русским людям без предпочтения иноземцев, но и пользуясь последними в случае надобности. Общество охотно приняло такую программу, и его сочувствием обезпечилась прочность и устойчивость правительства.
Для семьи Кантемиров новая перемена представляла свои выгоды и невыгоды. Дети одного из даровитейших сотрудников великаго государя могли разсчитывать на расположение его дочери. Княжна Мария была известна Елисавете Петровне с давних пор и даже в тяжелое для цесаревны Аннинское царствование пользовалась ее вниманием; но князь Антиох находился по своей службе в слишком близкой связи с сановниками того времени, попавшими теперь в
С приездом петербуржцев княжне Марии открылась возможность собрать те сведения, которых требовал от нее брат. Всего легче могла она это сделать при помощи своих родственников Трубецких, которые стояли тогда к государыне очень близко. Еще при правительнице Анне лучшим другом цесаревны Елисаветы считалась вдова князя Димитрия Кантемира Анастасия Ивановна, вышедшая потом за принца Гессен-Гомбургского; на ее отца, князя И. Ю. Трубецкого, и на других ее родных, как на самых надежных своих сторонников, указывала цесаревна маркизу Шетарди за долго до переворота 25-го ноября. В самых событиях этой достопамятной ночи Трубецкие не принимали прямого участия, но как только переворот совершился, на них возлагаются самые доверенные поручения государыни и сыпятся награды: побочный сын Ивана Юрьевича, И. И. Бецкий, служит посредником в сношениях воцарившейся Елисаветы с французским послом, и затем ведет протоколы следственной комиссии над Остерманом, Минихом и др.; князь Никита Юрьевич, племянник князя Ивана, постоянно призывается государыней на совет, а его, Никиты, сыну князю Петру поручается известить иностранных дипломатов, пребывающих в Петербурге, о последовавшей перемене правительства; самой принцессе Анастасии пожалован орден св. Екатерины, ее мужу принцу Людвигу-Вильгельму и старшим из Трубецких даны новыя должности, звания и почетныя награды [''Сборник Имп. Рус. Истор. Общества, т. 90-й, стр. 348, 633—637, 648—657, 669 и 677'']. В близких отношениях к Трубецким находился один из главных участников переворота 25-го ноября, доверенный лейб-медик Елисаветы И.-Г. Лесток. К этому-то любезному и влиятельному при дворе человеку княжна Мария и обратилась за покровительством и в то же время указала на него князю Антиоху, который не замедлил вступить с ним в переписку [''Письма Кантемира к Лестоку известны нам из сообщений профессора В. Н. Александренка в Академию Наук'']. «Лестока я называю графом», писал князь сестре 1-го октября 1742 года, — «потому что газеты дали ему этот титул; на будущее время беру его назад. Прошу вас поблагодарить его за настоящия и обещанныя хлопоты».
Строка 407:
[[Категория:Импорт/lib.ru/Страницы с не вики-сносками или с тегом sup]]
[[Категория:Импорт/lib.ru/Страницы с внешними ссылками]]
[[Категория:Публицистика
[[Категория:Очерки]]
[[Категория:Историческая литература]]
| |||