Гоголь и его последняя книга (Григорьев): различия между версиями

''(«Выбранные места'' из  ''переписки с друзьями» '' Н. Гоголя, стр. 284)¹

Последняя книга Гоголя составляет чуть ли не самый важный вопрос нашей литературы в настоящую минуту, не только сама по себе, но и по отношению к партиям, в которых этот вопрос нашел себе различные ответы². Книга эта — «Выбранные места из переписки с друзьями» — сделалась уже не простым литературным явлением, но делом, процессом литературным. Еще за несколько времени до появления своего в свете она возбуждала толки, еще предисловие ко второму изданию «Мертвых душ» встречено было неприязненно³, хотя, собственно говоря, в этом предисловии нет ничего такого, что не было прежде сказано поэтом, на что по крайней мере не было сделано им намека. Партия, встретившая неприязненно предисловие к «Мертвым душам», может быть, не заметила, что она противоречит самой себе и более еще противоречит современному значению искусства, которое, сошло с своих прежних ходуль, совлеклось с туманного нимба, существует для всех и каждого, дает в себе часть всем и каждому. То время, когда поэт мог сказать себе: «Ты царь — живи один!»⁴, уже прошло — не знаем, ко вреду ли искусства, но, во всяком случае, не ко вреду общественного развития. Повторяем опять, что же тут мудреного, что поэт, который хочет создать народную эпопею, прислушивается к голосу народа?.. Неприязненность встречи предисловия ко второму изданию «Мертвых душ» объясняется только последнею книгою Гоголя, о которой давно уже ходили темные слухи в обществе⁵. Партия, складывавшая для Гоголя пьедестал из бренных остатков всей прошедшей литературы, до тех пор только поклонялась своему кумиру, пока не видела — или, лучше сказать, могла еще не видеть — слишком яркого различия его образа мышления от ее образа мышления, ибо, в настоящую минуту, говоря словами этой странной книги Гоголя: ''«уже умные люди начинают говорить, хоть противу собственного убеждения, из-за того только, чтобы не уступить противной партии, из-за того, что гордость не позволяет сознаться пред всеми в ошибке», '', ибо в настоящую минуту — и этим мы в особенности обязаны всепримиряющему понятию гегелевского развития — исчезла во многом и во многих вера в то, что

Das ''alte Wahre '' fass es an {*}⁶.

И вот сам Гоголь сказал слово в объяснение собственных созданий, сказал его, беспощадно обнаживши перед нами свою болезненность самого себя, всю нашу общую болезненность… И хотя бы дельным противоречием встречено было это важное слово; с какою-то непонятною легкостью выслушала это слово самая добросовестная из партий⁸, и цинически обрадовалась ему другая, обрадовалась потому, что нашла случай, время и место сказать о самой себе, что вот-де что говорит ''сам '' Гоголь, так превознесенный, что мы были, дескать, правы, говоря о нем то-то и то-то⁹. Встреча, вполне достойная общества, которое от всех тяжелых, общечеловеческих вопросов приняло только голые результаты, вполне соответствующие духу партий, борющихся не за вечную истину, а за свое собственное бедное существование…

Во всей книге Гоголь два раза только говорит о самом себе как о писателе, — везде в других местах он касается себя только как человека, столько же, как все мы, если не более всех, болезненного. Из этих двух мест в ''завещании '' своем вопрос о писателе Гоголь так сливает с вопросом о человеке, что писатель и человек становятся совершенно неразделимы. Мнения Гоголя могут быть несправедливы, — да, собственно говоря, те мнения его, чисто личные, которые он высказывает в завещании, и не могут быть иными, потому что порождены болезненным настройством и, может быть, в известном смысле, последнею степенью отчаянья скептицизма, общего нашему веку, — но почему Гоголь не имел бы право написать это завещание? «Я писатель, — говорит он в самом этом завещании, — а долг писателя не одно доставление приятного занятия уму и вкусу: строго взыщется с него, если от сочинения его не распространится какая-нибудь польза душе и не останется от него ничего в поучение людям». Еще более говорит он о долге писателя в письме о том, что такое слово. Человек, который так страдальчески, так задушевно смотрит на свое дело, стоит некоторого уважения даже и за свои заблуждения. «Да вспомнят также мои соотечественники, что и не будучи писателем, всякий отходящий от мира брат наш имеет право оставить нам что-нибудь в виде братского поучения». К сожалению, мы все, более или менее, отвыкли смотреть на себя серьезно, и мысль Платона, что мы все здесь — светильники, возженные для известной цели¹³, звучит нам как-то странно, — нам непонятно, что человек, дороживший своею деятельностью, дорожит каждым моментом в своей духовной жизни, хотя, вероятно, и не остановится на этом моменте; нам непонятно, что добросовестное мышление не в силах скрыть от себя и от других противоречий, которые так легко разрешит всякий, даже плохой софист, обманывающий себя на каждом шагу; нам непонятно, что можно дойти, наконец, на пути скептицизма и эгоизма до ''бездны, неудержимо поглощающей всякий конечный разум, '', по выражению одной старой книги; нам непонятно, наконец, и то, что в природе, ищущей правды, слово и мысль становятся уже делом, — мы все закоснели в раздвоении мышления и жизни, — и оттого-то вырвалось у поэта, при взгляде на самого себя и на других, горькое восклицание: «Боже! пусто и страшно становится в Твоем мире!»

В другом месте, где Гоголь говорит о самом себе как о писателе, он определяет сам себя как аналитика человеческой пошлости, но не как оправдателя ее, чем бы хотела, может быть, видеть его так называемая натуральная школа, не совсем понявшая своего учителя… Но вопрос о Гоголе по отношению к его деятельности прежней и к школе, получившей от него начало, составит предмет второго отдела нашей статьи: «Гоголь, как художник и мыслитель, и натуральная школа», в которой мы постараемся доказать, что поэт даже и не думал ''изменять '' своей прежней деятельности, что последняя книга его только поясняет эту же самую деятельность.

Гоголь впервые выступил на литературное поприще с своими «Вечерами на хуторе близ Диканьки». Это были еще юношеские, свежие вдохновения поэта, светлые, как украинское небо, — все в них ясно и весело, самый юмор простодушен, как юмор народа, еще не слыхать того злобного смеха, который после является единственным честным лицом в произведениях Гоголя, — хотя в то же самое время и здесь, уже в этих первых поэтических впечатлениях, выступает ярко особенное свойство таланта нашего поэта — ''свойство очертить всю пошлость пошлого человека и выставить на вид все мелочи, так что они у него ярко бросаются на глаза'' (слова последней книги Гоголя); это свойство здесь не выступило еще карающим смехом, оно добродушно, как шутка, и потому как-то легко, как-то светло на душе читателя, как светло и легко на душе самого поэта, еще не вышедшего из-под обаяния родного неба, еще напоенного благоуханием черемух его Украины. Ни один писатель, может быть, после древних, не одарен таким полным, гармоническим сочувствием с природою, как Гоголь; ни один писатель не носит в себе, как он, такого пластического постижения красоты (вспомните только Аннунциату в его «Риме», это создание могущественной кисти мастеров древней Италии), красоты полной, существующей для всех и для всего, — никто, наконец, как этот человек, призванный очертить пошлость пошлого человека, не полон так сознания о прекрасном человеке, прекрасном физически и нравственно, — и по тому самому ни один писатель не обдает вашей души такою тяжелою грустью, как Гоголь, когда он беспощадно разнимает трупы, обливается желчью и негодованием над утраченным образом Божиим в человеке, образом вечно прекрасного. Но в «Вечерах на хуторе», как мы сказали, все еще светло и наивно, в самом пороке отыскивает еще поэт добродушную сторону, и образ пьяного Каленика, отплясывающего трепака на улице в ночь на Рождество Христово¹⁴ — еще чисто гомерический образ. В этом быте, простом и непосредственном быте Украины, поэт видит свою Галю — чудное существо, которое спит в ''божественную ночь, очаровательную ночь, '', раскинув черные косы, под украинским небом, на котором серпом стоит месяц¹⁵… все еще полно таинственного обаяния — и прозрачность озера, и фантастические пляски ведьм, и образ утопленницы, запечатленный какой-то светлой грустью. А Сорочинская ярмарка, с шумом и толкотнёю ее повседневной жизни, а ночь на Рождество Христово, с молодцом кузнецом Вакулой и с его гордой красавицей Оксаной, а исполинские образы двух братьев Карпатских гор, осужденных на страшную казнь за гробом¹⁶, эти дантовские образы народных преданий, — все это еще и светло, и таинственно, как лепет ребенка и сказки старухи няньки. Но недолго любовался поэт этим бытом, радовался беспечной радостью художнического воссоздания этого быта… Он кончил его апотеозу великой эпопеей о Тарасе Бульбе и дивною легендой о Вии, где вся природа его страны говорит с ним шелестом трав и листьев в прозрачную летнюю ночь, и где между тем в тоске безысходной, в замирании сердца мчащегося с ведьмою по бесконечной степи философа Хомы слышится невольно тоска самого художника, переходящая и на читателя; разделавшись навсегда с обаянием своего родного края в этой части своего «Миргорода», Гоголь взглянул оком аналитика на этот быт; простодушно, как прежде, принялся было он чертить высоко человеческие фигуры Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны¹⁷ — и остановился в тяжелом раздумье над страшным трагическим fatum {Рок, судьба ''(латин.).''}, лежавшим в самой крепости, в самой непосредственности их отношения; он с безыскусственною верностью стал изображать бесплодные существования Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича — и имел полное право воскликнуть впервые, кончая эту трагическую комедию: ''скучно на этом свете, господа!'' — как мог и имел право сказать в конце своей последней книги: пусто и страшно ''становится в Твоем мире, мой Боже! '' С этой минуты он уже взял в руки анатомический нож, с этой минуты он обозначил свой путь, ибо Иван Иванович и Иван Никифорович, изображенные здесь еще беспритязательно, еще без злости, еще возбуждающие только вопль на скуку жизни, выступают потом страшными лицами «Ревизора» и «Мертвых душ»; Афанасий Иванович пополняется потом Плюшкиным, в котором потеря одного чувства, с одной стороны, и чудовище-привычка¹⁸ — с другой, довели человека до окончательного отпадения от образа Божия.

Раз пошедши по этому пути, раз взявшись за скальпель, поэт шел, не изменяя своему направлению, хотя сначала еще, так сказать, боролся с ним, еще не заглушил своего личного ропота, — и найдите мне, хоть в Ювенале, тот благородный пафос негодования, тот лиризм вдохновенный, каким проникнуты его «Невский проспект», «Портрет», «Сцены матери с сыном»¹⁹ и т. д., — но все глубже и глубже опускался скальпель, все замолкал и замолкал этот личный ропот, и в «Записках сумасшедшего» беспощадно, без всякого примирения, следится уже страшная мысль; в «Ревизоре» один смех только выступает честным и карающим лицом, слышен из-за хвастовства Хлестакова, из-за богохульных речей городничего. В «Женитьбе» даже колоссальный лик Гамлета сводится в сферы обыкновенной, повседневной жизни, ибо, говоря вовсе не парадоксально, безволие Подколесина родственно безволию Гамлета и прыжок его в окно — такой же акт отчаяния, бессилия, как убийство короля мечтательным датским принцем²⁰. Наконец, в образе Акакия Акакьевича поэт начертал последнюю грань обмеления божьего создания до той степени, что вещь, и вещь самая ничтожная, становится для человека источником беспредельной радости и уничтожающего горя, до того, что шинель делается трагическим fatum в жизни существа, созданного по образу и подобию Вечного; волос становится дыбом от злобно-холодного юмора, с которым следится это обмеление; а «Игроки», а нагло-пристойный тон Утешительного — эти разговоры негодяев и мерзавцев о том, что человек обязан всего себя посвятить обществу, — а эта ложь вообще, сетями которой опутаны вообще гоголевские лица, — ложь или бессознательная или сознательная, но всегда выражающаяся словами божьей правды; этот городничий с богомольною речью, этот Степан Иванович Утешительный с мыслью о посвящении себя на пользу обществу; эта матушка в сцене, носящей название отрывка²¹, но между тем составляющей полную законченную драму, — эта матушка с ее нервическими припадками, с ее восклицанием: ''«истинно одна только вера в Провидение меня поддержала…» '' Страшные лица, страшные степени падения, над которыми человек невольно остановится с болезненными словами Гамлета:

Переходя к изложению содержания ''странной'' книги Гоголя, мы еще раз повторяем, что книга эта есть болезненный момент в его духовном развитии, и самую эту болезненность должны мы принять точкою исхода для суда над самою книгою. Прежде всего болезненность эта не есть чисто ''личная, '', гоголевская; она обща всем сынам эпохи более или менее; не всякого, правда, приводит она к результатам, к которым в настоящую минуту приведен сам Гоголь, но тем не менее самые эти результаты и не новы, и не необыкновенны. Вот что сам поэт говорит об этой болезненности, вот в чем мыслитель ищет корня зла:

то есть ''Загорецкий ''-- пустой — пустой человек, презираемый им вполне; вспомните Печорина, который перед дуэлью с Грушницким глядится в зеркало; вспомните, наконец, Зандова Ораса, в котором ложь и рабство развились до полного уничтожения в нем всякого истинного чувства, который позирует даже перед мухами, который пишет два романа на любовь свою с Мартою²⁹… Что же такое эта ''темная, '', то есть неизвестная, никому не ведомая сила, которая подчиняет себе все посредством швей и портных, уравнивает все за картами, на господство которой восстают Гоголь и Одоевский? Сила эта — легион, «множество», — как некогда сама она ответила Божественному Учителю³⁰, — и о результатах ее прямого появления, о судьбах света в борьбе со тьмою — судить не нам, конечно, не Гоголю и Одоевскому также, а Тому, пред очами Которого проходят миллионы миров и века за веками, Кто допустил тьму до проявления света.

«Если бы даже, — говорит он (стр. 181), — вы были свидетельницею картины несчастия, раздирающего сердце, и вы видели бы сами, что денежная помощь может помочь, — не смейте и тогда дотрагиваться до других куч, но поезжайте по всему городу, по всем вашим знакомым и старайтесь преклонить их на жалость: просите, молите, ''будьте готовы даже на униженье себя'', чтобы это осталось вам в урок, чтобы вы помнили вечно, как вы были доведены до жестокой необходимости отказать несчастному, как вы должны были ''из-за этого подвергнуться унижению и даже осмеянию публичному».''

Замечательно самое предисловие к этой странной переписке. Человек, стоявший во главе современной русской литературы, начинает прямо тем, что издаваемою им перепискою ''он хочет искупить бесполезность всего, доселе им напечатанного; '' не есть ли это смиренное сознание, просто сознание сил собственных, сил гения, который все, доселе им созданное, сбрасывает, как ветхую оболочку? «Сердце мое, — продолжает Гоголь, — говорит мне, что книга моя нужна и что она может быть полезна. Я думаю так не потому, чтобы имел высокое понятие о себе, но потому, что никогда еще доселе не питал такого сильного желания быть полезным… От нас уже довольно бывает протянуть руку с тем, чтобы помочь, — помогаем же не мы, помогает Бог, ниспосылая силу слову бессильному. Итак, сколько бы ни была книга моя незначительна и ничтожна…» и т. д. И здесь, точно так же, как и во всей книге, видно, что Гоголь вовсе не дорожит самою книгою, но дорожит по всему праву моментом своей духовной жизни; нося в самом себе слишком большие силы, стоя всегда выше своих созданий, он стоит также выше и этой переписки, но вполне прав, указывая на нее как на результат своего предшествовавшего развития… Он дорожит этим развитием, потому что ведет его до крайних граней, но на этих даже крайних гранях скептизм его не оставляет, для доказательства чего указываем на место о бессильной молитве, оканчивающее это предисловие.

Что касается до его ''завещания'', то вопрос о том, имел ли Гоголь право обратиться ко всем с этим личным завещанием, связан, во-первых, с правом голоса всякой личности в общем деле, во-вторых — с прошедшим самого Гоголя. Что касается до первого, то Гоголь опять дорожит в своей личности не самою личностью, а тем, чем должен дорожить в ней каждый из нас — сознанием, то есть опять-таки нравственным результатом своей жизни. Разве Руссо имел больше права на свою исповедь? Разве в исповеди его не видно примеси личного, не совсем чистого элемента, того элемента, о котором сказано в глубоко знаменательном хоре ангелов, несущих Unsterbliches {Бессмертное ''(нем.).''} Фауста:

того элемента, который разрешить на составные части может только вечная любовь, по словам того же хора?.. И не больше ли не правы те, которые хотят совершенно устранить права личности, предоставляя разрешение известных вопросов только известной же касте, как г. Губер, нежели сама личность, смело подъявшая свой голос³²?.. С другой стороны, прошедшая деятельность поэта, признание его ''всеми '' мыслящими людьми России главою целой школы, гением, проложившим совершенно новую стезю в искусстве, не оправдывает ли его достойного, но, действительно, уверенного тона, с которым он говорит о самом себе и делает распоряжения о своих сочинениях? Одно в чем можно, действительно, упрекнуть это подвергнувшееся общему гонению завещание — это его странная, болезненная неясность, с одной стороны, и стоицизм, доведенный до последней степени, до какого-то неестественного презрения к оболочке своей души и к самой личности, презрения, которое близко граничит с поклонением, — что в том же самом завещании Гоголь, отвергая всякое значение своей и, следовательно, всякой человеческой личности, говорит, что «если рановременно похищаются люди всем нужные, то это закон гнева небесного», — забывая, что не нам, а небу судить о том, нужны или не нужны люди; ясно, что в этом случае Гоголь впал в противоречие, общее всем стоикам.

И на первом месте является вопрос о женщине, потому ли, что поэт сам слишком понимает всю важность этого вопроса, по другим ли каким-либо причинам. Но, в самом деле, в настоящую минуту общественного развития ''меньшие, '', то есть женщины, дети и бедные, составляют почти единственный вопрос, вопрос, который составляет великую историческую задачу христианства. Путь, избранный современным мышлением для разрешения вопроса о женщине, уже теперь окончательно обозначился и оказался не совсем верным; по крайней мере становится опять ясна, как день, весьма простая истина, что женщина не может быть равна мужчине даже по простым физиологическим причинам, если только, как Зандова Лелия³³, не отвергает она своей собственной женской сущности; с другой стороны, самая свобода отношений мужчины и женщины, при настоящем устройстве общества, ведет не более не менее как к тем же грустным результатам, к каким привело великую женщину ее добросовестное мышление в «Лукреции Флориани». У самой Занд, сохранившей во многом девственно-поэтическую чистоту, женщина — как в «La Mare au Diable» {«Чертова лужа» ''(франц.).''} и в некоторых других созданиях — является спасающим, примирительным, так сказать, влажным элементом в отношении к мужчине, тем Ewig-Weibliche {Вечно женственным ''(нем.).''}, которое спасает Фауста, то есть человека. Точно так же смотрит на женщину и Гоголь, и уж, разумеется, нельзя упрекнуть в идеальности воззрения человека, который способен начертать дивно пластический образ Аннуциаты и так горько плакать, как плачет он над погибшею женственностью в своем «Невском проспекте»… Понимая глубоко борьбу и разделение, господствующие в обществе, он не лишает женщины части в этой борьбе, но какое мягкое, какое светлое значение дает он этой борьбе в отношении к другим и какой тяжелый крест налагает он на нее в отношении к самой себе. С одной стороны, дает он ей орудием ее красоту: «ибо красота женщины, — по словам его, — еще тайна. Бог недаром повелел иным из женщин быть красавицами; недаром определено, чтобы всех равно поражала красота, даже и таких, которые ко всему бесчувственны и ни к чему не способны», — и не учит он женщину «соблазнять улыбкою на доброе дело», — как выразился остроумно, но несправедливо г. Павлов³⁴, — ибо соблазна нет в отношении к добру, а отвергать всякое участие других в нащих добрых делах — значит проводить стоицизм еще далее, чем проводит его сам Гоголь; с другой стороны, в письме о том, чем может быть жена для мужа в простом домашнем быту, возмутившем всех странностью формы даваемых в нем советов, Гоголь, ''нигде не видя мужа'', внушает женщине стоицизм, доходящий до совершенной победы над самим сердцем. Советы эти, — и о семи кучах дохода и о том, чтобы не дотрогивались до других куч, даже при виде картины бедности, — вполне объясняются желанием собрать воедино рассеянные и расплывшиеся силы человека, хотя бы посредством женщины; они странны и нелепы в своей форме, но не смешны даже в самых выписках с подчеркнутыми словами. Формы преходящи, могут быть и не быть, — а призыв внутреннего человека собрать себя всего воедино, призыв женщине содействовать этому и дарами, ей данными, и несением креста собственного вполне соответствуют духу Того, в малом стаде Которого ''овому дается дух пророчества, овому дар языков, овому любовь''³⁵ и перед Которым все равно суть члены единого, нераздельного целого и в этом смысле не знают ''ни рабов, ни свободных, ни мужска пола, ни женска.''

В письме о том, «что такое слово», следующем непосредственно за письмом о значении женщины в свете, Гоголь высказывает мысль, не новую, правда, — что ''«обращаться со словом нужно честно»,''-- но, — но которую напомнить весьма недурно было ему собратиям своим, писателям, не только нашим, но и европейским. Настоящая литературная эпоха, с ее «Жидами», «Тайнами»³⁶ и проч., есть эпоха осквернения слова. Может быть, такой момент низведения искусства до самой низшей степени и необходим в развитии вообще, но никто не станет отвергать, что он пагубен для искусства. Гоголь же смотрит на свое дело как истинный художник и как человек, который дорожит своим призванием, — тот же высокий взгляд на искусство высказывает он и в письме «о чтениях русских поэтов перед публикою», только, к сожалению, Гоголь как-то слишком простодушно верит в то, что «сила таких чтений сообщится всем и произведет чудо: потрясутся и те, которые не потрясались никогда от звуков поэзии».

То, что в следующем письме говорится Гоголем о пути внутреннего усовершения человека, о бесконечном стремлении, о той мудрости, которая отовсюду извлекает совет, — принадлежит к числу тех ''неновых истин, '', которых разумение, однако, все более и более утрачивается расплывшимся, не умеющим сосредоточиться человеком.

О письмах по поводу «Мертвых душ» говорено слишком много всеми, но все, более или менее, обращали внимание на странности выражений — на нецеремонность тона Гоголя, когда он говорит о самом себе, но, собственно говоря, это — простодушная, безыскусственная честная исповедь художника, который дорожит своим делом. Самые слова Гоголя о том, что ''рожден он вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной'', и что ''дело его — душаего'' — ''душа и прямое дело жизни, '', нельзя понимать ни как ложное смирение, ни как отречение от своей деятельности. Прямое дело жизни для него, как для художника, есть искусство, производить же эпоху, то есть стоять во главе партии он не хочет, вот и все… Одним словом, везде, где Гоголь говорит об искусстве, в письмах ли о «Мертвых душах», в письме ли о художнике Иванове, в письме ли о том, «в чем, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность», особенно отличающемся тонкостью и нежностью взгляда, виден прежний Гоголь «Портрета», «Рима», «Разъезда после представления», так, как во всем взгляде на русский быт, во всех довольно странных советах помещику виден Гоголь «Мертвых душ», так, как, наконец, в письме о Светлом Воскресении, где поэт, больной сам недугами века, разоблачает их с искренностью и глубиною, виден прежний же мыслитель Гоголь, творец «Невского проспекта», «Записок сумасшедшего» и «Шинели».

Составители отнюдь не претендовали на то, чтобы с необходимой полнотой представить в сборнике целый этап в развитии русской эстетики, — эта задача невыполнима в рамках одной книги; поэтому были отобраны такие документы, которые обладают наибольшей репрезентативностью по отношению к основным идейно-эстетическим течениям середины XIX в. Применительно к 40-м гг. это — ''демократическое западничество'' (в двух его разновидностях), ''славянофильство'' и ''«официальная народность»;'' применительно к 50-м — революционном — ''революционно-демократическое направление, русский «эстетизм»'' и  ''направление «молодой редакции» «Москвитянина». '' В настоящем издании не представлены работы И. В. Киреевского, переизданные в его сборнике «Критика и эстетика» (М., 1979); публикуемая же статья А. А. Григорьева не вошла в состав его сборника «Эстетика и критика» (М., 1980).

При публикации текстов сохранена орфографическая вариантность одних и тех же слов: ''реторический'' и  ''риторический'' и т. д., а также параллелизм типа: ''противоположный'' и  ''противуположный'', вызванный одновременным употреблением книжных и разговорных форм данного слова. Не менялось и написание таких слов, как  ''сантиментализм, буддгаистический, нувелист, венециянский '' и т. д., которое являлось характерным для той эпохи. По возможности сохранены и пунктуационные особенности подлинника. В соответствии с современной нормой исправлялись лишь написания произведений, обозначения национальностей и т. п., которые не несут смысловой нагрузки. Неточное цитирование не оговаривается.

''Белинский — Белинский ВБелинский'' — ''Белинский В. Г. '' Полн. собр. соч., т. 1—13. М., 1953—1959;

''Гоголь — Гоголь Н. В. '' Полн. собр. соч., т. 1—14. [Л.], 1940—1952;

''Григорьев — ГригорьевГригорьев'' — ''Григорьев А. '' Литературная критика. М., 1967;

''Чернышевский — Чернышевский Н. Г. '' Полн. собр. соч., т. 1—16. М., 1939—1953.

''Аполлон Александрович Григорьев '' (1822—1864) — поэт, литературный и театральный критик, эстетик. В 1842 г. окончил Московский университет. В 40-х гг. печатался в самых разных по направлению журналах и газетах; с конца 1850 по 1855 г. — активнейший член «молодой редакции» «Москвитянина». В дальнейшем сотрудничал в «Русском слове», «Светоче» и других изданиях.

Эстетические воззрения Григорьева формировались под влиянием очень разнородных течений; но уже в статьях 40-х гг. (публикуемая статья не составляет исключения) вырабатывались будущие принципы его «органической критики», для которой характерны отождествление искусства с «правдой жизни», углубленный интерес к проблеме национального своеобразия русской культуры, целостный подход к произведениям искусства. О литературно-эстетических воззрениях А. Григорьева см.: ''Егоров БЕгоров Б. Ф. Аполлон'' Аполлон Григорьев — критик. Статьи 1 и 2. — «Учен. зап. Тартуского гос. ун-та», вып. 98, 1960; вып. 104, 1961; ''Журавлева А. И. '' «Органическая критика» Аполлона Григорьева. — В кн.: Григорьев Ап. Эстетика и критика. М., 1980.

Осенью — зимой 1848 г. Григорьев обратился к Гоголю с тремя письмами, в которых развивал идеи, высказанные им в статье (см.: ''Григорьев А. А. '' Материалы для его биографии. Пг., 1917, с. 110—119); в одном из них он рассказывал о влиянии «Выбранных мест…» на его «нравственный процесс» и об обстоятельствах написания статьи, оцененной им весьма строго (см. там же, с. 111—113).

Сам автор «Выбранных мест…» более благосклонно отнесся к личности неизвестного ему критика, нежели к его статье (см. письмо Шевыреву от 25 мая 1847 г. — ''Гоголь, 13'', 314—315), что дало основание В. Гиппиусу заключить: «Наиболее значительная из печатных защит книги <…> прошла мимо сознания Гоголя, и он отозвался о ней с непонятной небрежностью» ''(Гиппиус '' В. Гоголь. Л., 1924, с. 190).

¹ Здесь и далее ссылки даются на издание: ''Гоголь Н. '' Выбранные места из переписки с друзьями. Спб., 1847. Цитаты из «Выбранных мест,..» в примечаниях не оговариваются.

² Обзор литературы о «Выбранных местах…» см. в кн.: ''Шенрок В. И. '' Материалы для биографии Гоголя, т. 4. Спб., 1897, с. 463—508. «Письмо к Гоголю» Белинского см.: наст. изд., с. 192—201.

³ Имеется в виду прежде всего рецензия Белинского на второе издание «Мертвых душ», вышедшее в 1846 г. («Современник», 1847, No 1); критик, в частности, писал: «Это предисловие внушает живые опасения за авторскую славу в будущем (в прошедшем она непоколебимо прочна) творца „Ревизора“ и „Мертвых душ“; оно грозит русской литературе новою великою потерею прежде времени…» ''(Белинский, 10, '', 52).

⁶ Цитата из «Завещания» Гете, одного из любимых стихотворений Григорьева. См. прозаический перевод этих строк в его статье «Критический взгляд на основы, значение и приемы современной критики искусства»: «Истина найдена от века: она связывала всегда благородное духовное братство. ''Старую истину'' усвой твоей душе» ''(Григорьев, '', 150). На с. 107 — перевод Н. Н. Вильмонта.

⁸ Имеются в виду славянофилы: критик, очевидно, не знал, что они, избегая печатных высказываний, в своем кругу серьезно осудили последнюю книгу Гоголя. См.: ''Аксаков С. Т. '' История моего знакомства с Гоголем, с. 149—174; ''Дурылин С. Н. '' Гоголь и Аксаковы (с тремя неизданными записками Гоголя). — «Звенья», сб. 3—4. М. —Л., 1934, с. 340—344.

¹² Цитированная статья Э. И. Губера («С.-Петерб., ведомости», 1847, No 35, 15 февр.) вполне отражала точку зрения Белинского (см.: ''Белинский, 12, '', 332, 340).

¹³ См.: ''Платон. '' Законы, кн. 1, 644 с.

¹⁹ Имеется в виду «Отрывок» (переработанная сцена из «Владимира третьей степени»), опубликованный в 4-м томе «Сочинений Николая Гоголя» (Спб., 1842). См.: ''Гоголь, 5, '', 123—136.

²⁵ См.: «Мертвые души», гл. 11 ''(Гоголь, 6, '', 223).

³⁷ Имеется в виду скептическое отношение к европейской цивилизации, которое ощутимо в повести «Рим». Суждение же о Соединенных Штатах, высказанное в этом письме, перекликается, по наблюдению Ю. В. Манна (см.: ''Гоголь Н. В. '' Собр. соч. в 7-ми т., т. 6. М., 1978, с. 523), с критическим отзывом Пушкина из статьи «Джон Теннер».