Критический взгляд на основы, значение и приемы современной критики искусства (Григорьев): различия между версиями
[досмотренная версия] | [досмотренная версия] |
Содержимое удалено Содержимое добавлено
Строка 58:
Между тем, — весьма странное обстоятельство! — как ни длинны были эти предисловия, как, по-видимому, ни важны были вопросы, которые так или иначе поднимала, затрогивала, разрешала критика, — доселе еще невозможно избежать новых, не меньше длинных предисловий, новых рассуждений о новых, ежеминутно возникающих вопросах, за что бы ни взялась в настоящую минуту критика. Замечательно, что оговорки, вроде того, что о таком-то произведении нечего сказать более сказанного уже критикою сороковых годов <sup>2</sup>, или ссылки на прежние статьи, встречаемы были с одинаковым негодованием всеми серьезными литературными направлениями.
Я говорю это не о таких критических статьях, которые пишутся о произведениях первостепенных в нашей словесности. В первостепенных произведениях всякой словесности, а стало быть, и нашей, сколь их в ней ни мало, есть та неувядающая красота, та прелесть вечной свежести, которая будит мысль к новой деятельности, к новым размышлениям о жизненных вопросах, к новым проникновениям в тайны художественного творчества. В созерцании, первостепенных, то есть ''рожденных'', а не ''деланных'' созданий искусства, можно без конца потеряться, как теряется мысль в созерцании жизни и живых явлений. Как
Отсюда и происходит то, что никакое явление словесности, или, лучше сказать, письменности, не может почти никогда быть рассматриваемо в одной его замкнутой отдельности; я сказал: ''письменности
Но сказать: ''отсюда'' не значит еще дорыться до коренной причины явления, а указать только на ближайший его источник. Это есть простое освидетельствование и засвидетельствование факта (констатирование). Чтобы такое засвидетельствование было полно, должно указать еще на внешнюю причину, тесно связанную уже ''с нашею
<center>II</center>
Строка 80:
Есть другое беззаконие, гораздо существеннейшее, вследствие которого слышится справедливое негодование на критику, переставшую быть чисто художественною, и которым обусловлено желание ее возврата.
Явился взгляд, который в художественных произведениях постоянно ищет преднамеренных теоретических целей, вне их лежащих; варварский взгляд, который ценит значение живых созданий вечного искусства постольку, поскольку они служат той или другой, поставленной теориею, цели. Связь такой аномалии с засвидетельствованным фактом несомненна. Когда рассматриваешь искусство в связи с существенными вопросами жизни, то не мудрено, при известной степени страстности натуры, увлечься вихрем этих вопросов до поглощающего всю жизнь сочувствия к оным. Затем, более мудрено, конечно, но возможно, при развившемся уже фанатизме, насиловать в себе любовь к искусству и к вечной правде человеческой души до подчинения их обаянию временного; при недостатке же органическом, то есть при отсутствии чувства красоты и меры, чрезвычайно легко обратить искусство в орудие готовой теории. В двух первых ошибках могут быть виноваты и призванные критики, каков был покойный Белинский, и благороднейшие представители мысли, и даже самые великие художники, как Занд, с одной стороны, и Гоголь, с другой; но последнего рода ошибки предполагают или яростное тупоумие, готовое на все, хоть бы, например, на такое положение, что «яблоко нарисованное никогда не может быть так ''вкусно
Все это мы видели, все это мы до сих пор видим, и понятно, что все это нас пресытило: понятно, что поднялись голоса за художественную критику, что многими начало дорого цениться поэтическое понимание и эстетическое чувство.
Да и в самом деле, две вещи оказались несомненными: ''первое'', что только ''рожденными
Но тут и грань вопроса о чисто художественной критике. Требование ее в настоящую минуту есть только отрицательное и может быть право только как отрицательное, как законное противодействие губительному фанатизму теории или яростному тупоумию. Как только высказываются положительные требования во имя художественной критики, так они тотчас же впадают в односторонние крайности. А всего-то забавнее, что под этими односторонними крайностями воззрения чисто художественного все-таки сокрыты вопросы философские, общественные, исторические, психологические. Поясню мысль примером, и довольно ярким. В последнее время у критиков, взявших в основание чисто художественную точку зрения, вошло в некоторую манию говорить легким тоном о Занде <sup>9</sup>. Не ясно ли, что в этой незаконной мании с законными причинами, мании, порожденной как реакция беснованием теоретиков, лежит на дне, под ярлыком художественной точки зрения, общественно-нравственная основа, более уже английская, чем французская, более уже спокойная, чем тревожная, лежит любовь к иным жизненным идеалам, к иным жизненным созерцаниям. Или возьмем факт не столь крупный, но тоже в своем роде знаменательный: не ясно ли, почему к поэту, глубокому по чувству и искреннему, как слишком немногие из поэтов, к Огареву, вдруг и совершенно несправедливо охладела критика, принимающая чисто художественную точку зрения? <sup>10</sup> Разумеется, не по эстетическим основам, а по изменившемуся нравственному взгляду или даже просто по некоторому пресыщению чувством тоски и грусти. Это — дело ясное!
Строка 90:
Не только в каждом вопросе искусства, — в каждом вопросе науки лежит на дне его вопрос, плотию и кровию связанный с существенными сторонами жизни, и только такие вопросы науки важны, только в такие вопросы вносят плоть и кровь могучие силами борцы.
Человек столь великой души и великой жизненной энергии, как Ломоносов, не писал бы доноса на Миллера за вывод наших варягов из чужой земли и не клали бы в этот вопрос души своей люди, как Шлецер, Карамзин, Погодин, Венелин, если бы это был только ученый, а не живой вопрос <sup>11</sup>. ''Род'' и
Возвращаясь собственно к вопросу о чисто художественной критике, должно прежде всего сказать, что такой чисто художественной критики, то есть критики, которая смотрела бы на явление письменности как на нечто замкнутое, ценила бы только эстетически, то есть обсуживала бы, например, план создания, красоту и безобразие подробностей в их отношении к целому и к замыслу целого, любовалась бы архитектурой или рисунком произведения, не только в настоящую минуту нет, да и быть не может. Как ни хотел бы критик, рожденный даже с самым тонким художественным чутьем, стать на отрешенно-художественную точку, — живая, или, правильнее сказать, жизненная, сторона создания увлечет его в положение невольного судьи над образами, являющимися в создании, или над одним образом, выразившимся в нем своею внутреннею нравственною жизнию, если дело идет о круге лирических произведений.
Позволяю сказать себе еще более: критики отрешенно-художественной, чисто ''технической
Дурно это или хорошо, правильно это или неправильно? — возвращаюсь я опять к поставленному мною вопросу.
Строка 112:
Человек настоящего и будущего, Лессинг мало уважал красоту прошедшего, которая так дорога была Гердеру, обнимающему своею любовию все памятники первобытной жизни народов. Гердер вводит чувство массы, притуплённое и пресыщенное искусственным и условным, в понимание непосредственного, народного и первобытного, вводит, так сказать, в наслаждение запахом и цветом прошедшей, не мертвой, а вечно живущей жизни, посвящая современников в миросозерцание, в жизнь, породившую эти свежие, могучие отзывы. Он ведет их в пастушьи шалаши первозданного мира, заставляет их прежде всего понять, как самое небо представляется юному человеку шатром великого домовладыки, чтобы дать вкусить всю красоту первобытной поэзии; и это великое дело совершает в эпоху господства самых порывистых, самых разъединенных с прошедшим стремлений.
Трогательно, соображая все обстоятельства эпохи, видеть, как робко, уклончиво, в нашем смысле странно — приступает он к подвигу в своих первых разговорах «О духе еврейской поэзии». Увы! он вынужден еще защищать ''пользу
Технической критики нет и у второго величайшего критика Германии, хотя разумение техники у него столь же тонкое и изощренное, как у первого, а чутье, если и не столь проницательно и отчетливо, зато шире объемом.
Нет ее и у братьев Шлегелей, которых, несмотря на все их странности, никоим образом нельзя миновать, говоря о германской критике. Они ''разумели'' Шекспира и
Наконец, новые германские критики, наиболее известные (как, например, Гервинус), идут вовсе не по пути отрешенно-художественной критики и преимущественно стремятся (и не всегда, надобно сказать, успешно) пояснять гений того или другого поэта общею жизнию его эпохи и вместе вывести историю его произведений из истории его души.
Строка 122:
Минуту господства отрешенно-художественной критики найдете вы едва ли не в одной истории критики французской, той самой критики, из-под устаревшей опеки которой освободили мышление Лессинг и Гердер, дружно, хотя и не преднамеренно, хотя и в некотором полемическом отношении между собою, совершившие великое дело замены критики форм критикою духа созданий. Точно: в Баттё, в Роллене («Traite des etudes» {«Трактат об изучении» ''(фр.).''}), в толках Академии Французской по поводу Корнелева «Сида» <sup>23</sup>, пожалуй, в толках итальянской академии della Crusca <sup>24</sup>, найдете вы много рассуждений о плане созданий, о соразмерности частей и т. п.
Но, ''во-первых
''Во-вторых
Кроме того, все такие рассуждения суть, в сущности, не что иное, как повторение мыслей древних, писавших о поэзии и красноречии древних, которых миросозерцание сводилось все, кроме прозрачных гаданий божественного Платона, в красоту форм и которые притом, сами наивные, непосредственные, синтетические, слишком мало жили жизнию анализа для того, чтобы вникать в дух своего, как они же сами, наивного, непосредственного, синтетического искусства, да и не имели в этом никакой нужды, ибо искусство шло у них рука об руку, в ничем не возмущаемом слиянии с религиозными празднествами ''(трагедия)'', с общественными играми ''(лиризм)'', с воспоминаниями вечно живыми о предках и единстве эллинского племени ''(эпос)'', с великими борьбами отчизны ''(история)'', с интересами агоры {площадь для народных собраний в Древней Греции.} ''(комедия).'' Древняя критика имела задачею растолковывать только ''красоту
В новом мире, с самого начала своего разъединенном, отношение мысли к произведениям искусства не могло и не может остаться спокойно техническим. Нельзя взять на себя сказать: дурно это или хорошо? Кто-то из английских мыслителей прошлого столетия, кажется, Браун, высказал мысль, остроумную по форме выражения, глубокую по смыслу. «Положим, что в сравнении с древними мы и карлики, — говорит он, — но карлик на плечах гиганта видит более, нежели сам гигант» <sup>25</sup>. Наш взгляд на искусство расширился тем, что привел искусство в связь с жизнию. Критика новая, то есть не повторявшая задов, не могла быть и не была отрешенно-художественною.
Строка 134:
Еще менее в настоящую минуту критика может обратиться в чисто техническую. И сущность искусства раскрылась нам так, что не подлежит уже суду чистой техники, и значение критики определилось бесповоротно.
Что касается до искусства, то оно всегда остается тем же, чем предназначено быть на земле, то есть идеальным отражением жизни, ''положительным'', когда в жизни нет разъединения, ''отрицательным
Вообще уже иначе, нежели прежде, раскрылась нам сущность всего того, что называется идеальным.
Строка 144:
Велико значение художества. Оно одно, не устану повторять я, вносит в мир новое, органическое, нужное жизни. Для того чтобы в мысль поверили, нужно, чтобы мысль приняла тело; и, с другой стороны, мысль не может принять тела, если она не рождена, а сделана искусственно. Мысль, сделанная по частям, подобна Гомункулусу Вагнера: мысль, случайным напряжением порожденная, хотя бы и могучей натурой была порождена она, — Эвфориону Фауста; и таков, кажется, простейший смысл этих фигур во второй части «Фауста».
Мы равно не верим теперь как в неопределенное вдохновение, порождающее мысль, облеченную в плоть, то есть создание искусства, так и в то, чтобы по частям слагалась живая мысль; то есть не верим и в одно ''личное
Вдохновение есть, но какое?
Строка 174:
Всякий удар в живую жилу современности, производимый художественным созданием, отозвавшись в его сердце, прояснивши для него его собственные предчувствия, сообщивши плоть и кровь его логическим выводам, отражается потом в его деятельности целым рядом пояснений, толкований, развитии живой мысли, вырванной из сердца жизни поэтическим творчеством.
Что художество в отношении к жизни, то критика в отношении к художеству: разъяснение и толкование мысли, распространение света и тепла, таящихся в прекрасном создании. Естественно поэтому, что, связывая художественное произведение с почвою, на которой оно родилось, рассматривая положительное или отрицательное отношение художника к жизни, критика углубляется в самый жизненный вопрос, ибо иначе что же ей делать? Исполнять весьма мизерное назначение, то есть указывать на технические промахи? Но свои технические промахи каждый художник ''сам
Критик в таком и в подобных этому случаях обязан только засвидетельствовать факт с точки, указанной художническим намеком, и затем имеет право опять пойти путем жизненного вопроса, то есть может углубляться в корни, в причины того, почему не полно разрешен вопрос или почему уклонилось от обычного решения искусство, которое одно имеет право и полномочие разрешать, то есть воплощать вопросы. Тем более должен идти таким путем критик, что обязан помнить, как технические требования, требования вкуса в разные эпохи изменялись, как многое, что современники считали у великих мастеров ошибками, потомки признали за достоинства, и наоборот.
Естественно также, что, когда произведения второстепенные, говоря геологически: вторичного образования — правильно или неправильно развивают задачи, перешедшие к ним от ''рожденных
На это она имеет полномочие, ибо пульс ее бьется в один такт с пульсом жизни, и всякая разладица с этим тактом ей слышна. Только руководить жизнь она не может, ибо руководит жизнь единое творчество, этот живой фокус высших законов самой жизни.
Строка 194:
Этот порок есть порок самого так называемого исторического воззрения.
На дне этого воззрения, в какие бы формы оно ни облекалось, лежит совершенное равнодушие, совершенное безразличие нравственных понятий. Таковое сопряжено необходимо с мыслию о безграничном развитии, развитии ''безначальном'', ибо историческое воззрение всякое начало от себя скрывает, и
И так как человеческой натуре, при стремлении ее к идеалу, врождено непременное же стремление воображать себе идеал в каких-либо видимых формах, то мысль невольно становится тут нелогичною, невольно останавливает безгранично несущееся будущее на какой-либо минуте и говорит, как Гегель: hic locus, hic saltus {здесь место, здесь и прыжок ''(лат.).''} <sup>31</sup>. Вот тут-то, при такой произвольной остановке, начинается ломка всего прошедшего по законам произвольно выбранной минуты; тут-то и совершается, например, то удивительное по своей непоследовательности явление, что человек, провозгласивший закон вечного развития, останавливает все развитие на германском племени, яко на крайнем его пределе;<sup>32</sup> тут-то и начинается деспотизм теории, доходящий до того, что все прошедшее человечество, не жившее по теоретическому идеалу, провозглашается чуть-чуть что не в зверином состоянии или, по крайней мере, в вечно переходном. Душа человека, всегда единая, всегда одинаково стремящаяся к единому идеалу правды, красоты и любви, как будто забывается. Отвлеченный дух человечества с постепенно расширяющимся сознанием поглощает ее в себя. Последнее слово этого отвлеченного бытия, яснейшее его сознание есть готовая к услугам теория, — хотя, по сущности воззрения, если бы в человеческих силах было быть верным такому воззрению, — выходит, что и это яснейшее воззрение поглотится еще яснейшим, и т. д. до бесконечности.
Строка 208:
Когда идеал лежит в душе человеческой, тогда он не требует никакой ломки фактов: он ко всем равно приложим и все равно судит. Но когда идеал поставлен произвольно, тогда он гнет факты под свой уровень. Сегодняшнему кумиру приносится в жертву все вчерашнее, тем более все третьегодняшнее, и все представляется только ступенями к нему. Прилагая это положение к истории наших критических воззрений, не мудрено понять, например, в силу чего Гоголю становится монумент на обломках статуи Пушкина <sup>33</sup>, в силу чего завтра столкнут Гоголя и скажут ему, как предки наши Перуну: «Выдыбай, боже, выдыбай!» <sup>34</sup>-- в силу чего всякая статья бывалых годов начиналась с постоянного уничтожения всей литературы в пользу одного кумирчика. Все это было и есть не что иное, как последовательно проведенное историческое воззрение в крайнем и наиболее последовательном проявлении его, в гегелизме.
Собственно говоря, словом: ''историческая школа, историческое
Но открытие этой силы нисколько не есть прозрение отвлеченного духа человечества и нисколько не подвигает душу человека к нравственному, то есть ''цельному'' совершенству. Для души всегда существует единый идеал, и Душа развиваться не может. Развивается, то есть обогащается новыми точками зрения и богатством данных, — мир ее опыта, мир ее знания; но обогащение и расширение этого мира не подвигает душу к правде, красоте и любви, независимо от собственных ее стремлений, тогда как по историческому воззрению, проведенному последовательно, каждая новая минута прогресса должна быть новым, от стремления души не зависящим, торжеством идеи, то есть духа. И так как кто-то весьма справедливо заметил, что для говорящего: «Все вздор в сравнении с вечностью», — самая вечность есть вздор, то очевидно, что в сущности исторического воззрения лежит совершеннейшее безразличие нравственное, соединенное с фатализмом, по которому ничто, ни народы, ни лица не имеют своего ''замкнутого самоответственного
Самое ''чувство
Историческое чувство открылось как реагент против ломки всего существующего и существовавшего, обнаружилось как боль от прикосновения хирургического инструмента к живому телу. Это было в последней четверти XVIII столетия.
Строка 218:
Едва ли нужно напоминать о тех странных симптомах, которые открылись при первом приближении ножа теории к живым народным организмам, сложившимся веками. Спору нет, что болезненные наросты образовались на этих телах; спору нет, что покрылись мохом или даже окаменели многие из этих наростов, — но исторические отработки отозвались в час своего разрушения, ибо в них, хотя и покрытых отверделыми или поросшими мохом струпьями, таилась жизнь посильнее жизни личной мысли, личной теории — и вот явилась реакция, отпор всех живых элементов, выразившийся резко и безобразно в романтизме, законно и правильно в исторической школе, дико в Гёрресе (несмотря на бесспорное глубокомыслие этого философа реакции), в Овербеке, в романтиках-поэтах, полно и жизненно в Вальтере Скотте, в Августине Тьерри <sup>35</sup>.
Все сии явления, как отрицательные, так и положительные, произошли вследствие пробуждения исторического чувства. Историческое же чувство пробудилось, в свою очередь, вследствие того, что коснулись живых мест ножом теории. Пока идея ''der Aufklarung'' {Просвещения ''(нем.).''} развивалась только в умственном мире, явления реакции не могли быть столь резки, хотя Гердер уже носит в себе историческое и романтическое чувство. Пока продолжалось еще упоение, произведенное первым торжеством теории над жизнию, явления реакции не были еще сознательны, хотя сумеречное мерцание, сообщающее поэтический колорит деятельности Шатобриана, граничит уже с утреннею зарею исторического чувства, и весь этот замечательный писатель есть не что иное, как его Рене, отравленный настоящим и глубоко, хотя безнадежно и бессознательно, грустящий по прошедшем. Все явления, как предварительные и тревожно-смутные, так последовательно-противоположные и резко определенные, суть обнаружения новой силы, ''силы исторического чувства.''
Эта сила открылась, эта сила действует, от нее некуда уйти сознанию, да и незачем уходить. Пусть не удалась ее формула, то есть историческое воззрение, — это ничего не значит. Может быть, еще несколько попыток формулирования не удадутся, как не удалось даже Шеллингу формулировать окончательно; но зато этот Платон нового мира разбил старую формулу, и она рухнула в бездну под молотом его логики.
Строка 224:
Вот почему слова сего величайшего из мирских мыслителей дозволил я себе избрать эпиграфом к моему рассуждению.
Высшее значение формулы Шеллинга, поскольку обозначается она в доселе изданных последних его сочинениях, заключается в том, что всему: и народам и лицам — возвращается их ''цельное, самоответственное
Развиваются — если можно уже употребить теперь это слово — народные организмы, нося в себе следы более или менее отдаленной принадлежности к первоначальному единству рода человеческого, единству не отвлеченному, моменту необходимо существовавшему.
Каждый таковый организм, так или иначе сложившийся, так или иначе видоизменивший первоначальное предание в своих преданиях и верованиях, вносит свой органический принцип в мировую жизнь. Естественно, что несколько таковых ''однородных
Каждый таковый организм сам в себе замкнут, сам по себе необходим, сам по себе имеет полномочие жить по законам, ему свойственным, а не обязан служить переходною формою для другого; единство же между этими организмами, единство неизмененное, никакому развитию не подлежащее, от начала одинаковое, есть правда души человеческой.
Строка 240:
Вот то, что уже, можно сказать, завоевано у исторического воззрения, и притом завоевано при посредстве того же исторического чувства, которое неправильно, незаконно формулировано историческим воззрением. Что само это чувство указало здесь на незаконность, это едва ли требует больших доказательств. Доказательство наилучшее — в тех крайностях, до которых дошла теория, в тех беспрестанных противоречиях, в которые она впадала на наших глазах в своей исторической критике.
Историческая критика искусства родилась под влиянием исторического чувства и подчинилась влиянию исторического воззрения. ''Прием'' ее совершенно правильный как нечто непосредственно ей данное; ''выводы
Первая и главная ложь ее состояла в мысли, ''что в каждой лжи есть часть истины;'' или иначе, ''что каждая ложь есть форма истины;'' или наконец, еще проще, ''что каждая ложь есть относительная истина.''
Прямое последствие такого положения есть, конечно, то, ''что нет истины абсолютной'' (при идее о бесконечном развитии), то есть, проще же говоря, ''что нет истины.
Так как на этом душа человеческая никоим образом успокоиться не может; так как ей нужен идеал, нужна крепкая основа, — то ''последнее'' звено развития, ''последняя'' относительная истина признается за критериум. Является теория, построенная на произвольном критериуме, и на основании ее произносятся ''окончательные'' приговоры, сменяющиеся другими ''окончательными'', ожидающими на смену третьих, четвертых ''окончательных'' и т. д., usque ad infinitum! {прямо до бесконечности ''(лат.).''}
Так, на наших глазах, например, самые уродливые произведения Занда принимались за последнее слово красоты и правды; прежде же этого, и притом весьма незадолго до этого, один Гете в его величавом олимпийском спокойствии был предметом поклонения, а все другое уничтожалось — презрительно говорилось о Занде, Шиллеру отказывали в имени художника и т. д.; а еще того прежде, в тридцатых годах, «Notre Dame de Paris» {«Собор Парижской богоматери» ''(фр.).''} являлась венцом искусства, Бальзаков Феррагус и другие ходульные лица возносимы были выше облаков <sup>37</sup>. Затем, как змей, кусающий хвост <sup>38</sup>, критика принималась за старое — и мы видим теперь Занд сводимою с пьедестала и развенчиваемою; мы читали статьи весьма тонкие и писанные ценителем замечательным о французских классических трагедиях и об игре г-жи Рашель в этих проклятых истинною критикою искусства трагедиях <sup>39</sup>, читали серьезные толкования о том, что, в сущности, есть пляска на канате, читали восторженные похвалы и этим нелепым произведениям страны, лишенной истинного художественного чувства, и века, извращавшего всякое, не только художественное чувство.
Строка 252:
Публике оставалось или вовсе не верить критике, или верить последнесказанному ей; но так как последнесказанное начало все более и более становиться неуловимо, то публика предпочла не верить критике и поступила весьма законно. Что это так — это факт неоспоримый.
Прежде, ''во дни _о_ны'', в те дни, когда мы (я тогда был еще публика — счастливое время юности!) пламенно верили и величию Феррагуса («Histoire de treize» {«История тринадцати» ''(фр.).''}), и потом столь же пламенно чистому художеству ''зеленого
Что этот факт имеет причины не в одном отсутствии настоящего критического дарования, каково было дарование Белинского; что не одни только литературное торгашество и постыдная продажа мнения на вес вещественных выгод и во имя отношений писателей к журналам подорвали кредит критики (хотя последнее обстоятельство и принадлежит к числу ''вопиющих)
Фраза: ''относительная истина
В самом деле, добросовестное мышление вправе наконец сказать: дайте же нам какой-нибудь критериум, какую-нибудь основу! Будет вам низвергать нас из эмпирея в тартар и из тартара подымать в эмпирей, а то ведь в самом деле придется поверить мысли, которую некоторые смельчаки уже и высказывали, — что оценка изящного есть дело личного вкуса. Помилуйте! вы скоро будете приглашать нас восторгаться опять и Марлинским, и метафорическою поэзиею! Все ведь относительно, и реакции мысли неуловимы. Вы уж успели забыть, например, что при всех своих увлечениях, при множестве безобразных произведений Занд, как поэт, все-таки один из великих поэтов и один из величайших во всей истории литературы сердцеведцев; вы позабыли, как благоухают свежестью и страстью многие целые ее создания, как благоухают в самых безобразных ее произведениях многие страницы, как иногда, при всей дикости навязанной ей чужою теориею мысли, постановлены у нее правильно, глубоко и тонко некоторые отношения… Вы уже все это успели позабыть, но мы, публика, этого не позабыли — и не отдадим вам поэтому того Занда, с которым мы прожили так много, весьма любя Теккерея и Диккенса и тоже живя с ними, как не отдадим никому и ничему Пушкина, хотя воспитывались потом и под влиянием Гоголя, хоть умели потом оценить и Островского! Всему свое место: не сотвори себе кумира и всякого подобия.
Строка 266:
Публике она, в настоящем своем виде, не нужна — это факт. Горе в том, что она не нужна и литературе.
В отношении к литературе у критики вообще две обязанности: изучать и истолковывать рожденные, органические создания и отрицать фальшь и неправду всего деланного. В отношении ко всему ''рожденному
Историческая критика, слепо отдавшись формуле, потеряла самое дорогое: ''веру в историю.'' Счастливы, трижды счастливы те, которые веруют в историю; еще счастливее те, которые чувствуют ее дуновение; но многие ли способны действительно в нее веровать, и еще не меньше ли количество тех, которые чувствуют ее по непосредственному наитию? Неужели ''те'' в нее веруют, которые понимают последовательность исторического развития литературы ''только'' в проведении своих мыслей? Неужели ''те
Нет! не веруют они в историю, ибо не способны сознать исторической необходимости, не способны сознать иной исторической и литературной задачи, кроме их собственной; не чувствуют они истории, ибо не в силах встать выше преходящих явлений, выше самих себя, в уровень с вечными началами правды. Верить в историю — значит верить в вечную и непеременную правду. Те, которые верят в произвольно принятую теорию, — не способны ради правды отрешаться от своих личных, узких идеалов. Теория знает и видит только себя, помнит только то, что она по своему убеждению делала хорошего, всякие возражения зовет ограниченностью, всякое противодействие ее противоестественным прихотям — обскурантизмом. Таким образом, выходя из идеи вечного развития, она впадает в совершенно китайский застой. Она забывает, что, как любовь к людям, разумно воспитанная, состоит не в том, чтобы беречь, холить и гладить в личностях их порочные, слабые или смешные стороны, — так, равномерно, и уважение к делу, до нас совершенному, к слову, до нас сказанному, заключается не в том, чтобы принимать дело со всеми его неорганическими наростами, повторять слово как мертвую букву, но в том, чтобы дело оценить по заслугам, ни выше, ни ниже того, что оно действительно стоит, чтобы слово очистить от шелухи и воспользоваться вполне заключающимся в нем ядром<sup>41</sup>.
Строка 280:
Подобные явления совершались всегда и теперь совершаются. Позволяю себе остановиться на них.
Что такое, в сущности, эти, поднявшиеся отвсюду, требования художественной критики? <sup>42</sup> Реакция живого, требующего живых опор, и ничего более! Что значат в самой литературе, потому что литература идет об руку с жизнью, стало быть, и с критикою, явления, диаметрально противоположные явлениям, которых слово разъяснено историческою критикою? Я разумею не такие явления, которые суть нечто совсем новое, стало быть, ''рожденное, живое'', а такие, которых появление на свет обусловлено одним только отрицанием, которые имеют значение только как свидетельство жизненного отпора, разрушающего последние остатки отжившего и тлеющего. Отпор всегда бывает резок, как чистая противоположность, груб и сух, как голая мысль; в отпоре все бывает пересолено, все ''сделано
{* Посмотрите, например, в современной письменности на довольно энергическую и потому замечательную деятельность писателя, проникнутого весьма честною и благородною, но явно отрицательною, явно порожденною одним отпором мыслью: на повести г. Крестовского. Припомните в особенности его повесть «Фразы» <sup>43</sup>. Жестче, резче, безжизненнее трудно себе что-нибудь представить, а между тем отпор, породивший ее, правдив и честен.
Посмотрите, с другой стороны, какой отпор порождает анализ мелочных существований, пошлейших чувств и обыденнейших происшествий, доведенный до nec plus ultra {до крайней степени ''(лат.).''} в продуктах умирающей, или даже, можно сказать, умершей натуральной школы. Во-первых, начали уже толковать об Анне Радклиф и повестях Марлинского, а во-вторых, начали являться даже и произведения, радикально противоположные ''натуральным.
Что же делать тут критике? Самой удариться в реакцию (что она часто и делает в последнее время)? Но реакция права только в своем отрицании, а у критики должна быть положительная основа, живые начала. Что же признать ей за такие положительные, живые начала, откуда взять их? Не из реакции! Реакция сама не имеет положительных основ; реакция знает, что она ''не хочет'', но не знает, чего ''хочет:'' она не более, как трава, пробивающаяся сквозь расщелины плесневеющих надгробных камней, слепое орудие жизни, естественное отвращение к мертвечине, — вот что такое реакция. На ней вы не построите начал и, повинуясь ей, не выйдете из заколдованного круга старой мысли и отрицания старой мысли, пойдете не вперед, а назад, сочтете отрицательные требования жизни за причудливый возврат к старому, дойдете до школ порчи вкуса, порчи здравого чувства изящного, поставите на одну доску вечного, всечеловеческого Шекспира с жеманным Расином и ходульным Корнелем, или, по крайней мере, станете находить в них большой ''смак.
На место отжившего может стать не теория, извлеченная логически из отпоров, созданная a contrario (по противоположениям), а новый живой принцип.
Строка 312:
Переспорить мог? Никто!
''Я. Полонский
Принцип этот никогда не есть только отрицательный, потому что он дан самою жизнью, как свободный продукт ее, а не как орудие против отжившего.
Принцип этот есть, одним словом, ''новое слово'' жизни и искусства, более или менее обширное объемом, но всегда ''рожденное'', а не искусственно сделанное, всегда ''гениальное, то
Первый признак истинно нового или гениального есть присутствие в нем собственного, ему только принадлежащего содержания: оно всегда носит, так сказать, во чреве нечто такое, о чем и не грезилось реакции, но вместе с тем и все предшествовавшее ему есть его законное достояние. Оно всему родное, и притом кровное родное, и прошедшему, и настоящему, и будущему, но, ни с чем не разрывая связи, все себе усваивая, все обнимая любовью, оно никогда не теряет своего, особенного потому, что есть нечто в высшей степени сознательное. Оба эти последствия, два этих других признака выводятся из одного источника.
У гениальных натур (потому что о них говорится, когда говорится о новом слове жизни и искусства) созерцание не разорванное, а цельное. Нося в себе будущее, они однако, видят осязательно живую связь этого будущего с настоящим и прошедшим, знают, что последний шаг прошедшего ведет к настоящему, что этого шага миновать нельзя, но нельзя на нем и остановиться. Мерно, тихо, осторожно, чуждая слепого бунта против форм, идет вперед творческая сила {Так Пушкин от «Руслана и Людмилы», обработки единственного живого, что он застал в старом, единственного такого, в чем, не оскорбляя старых форм, освященных Ариостовым именем, восходит постепенно до «Капитанской дочки» и «Бориса». Так Гоголь от «Вечеров на хуторе», обработки опять-таки единственного живого, что застал он в направлении исторических романов, доходит до «Шинели». Так в наше время Островский начинает с «Свои люди сочтемся», где гоголевский прием приложен в последний раз к действительности, и переходит в мягкое, свободное и вполне разумное, истинно поэтическое отношение к великорусской жизни. Так Брюллов, по словам одного из своих биографов, избирает сюжет Помпеи, потому что этот сюжет «соединял фантазии новой романтической школы со строгими этюдами почтенного классицизма» <sup>47</sup>. Так Меиербер разделывается с старым направлением своим «Croeiato» {«Крестоносцем» ''(ит.).''} и затем уже открывает новый мир в «Роберте». ''(Примеч. Ап. Григорьева.)''}. Она осмыслит только последний шаг старого, выжмет из него весь оставшийся сок и, уловивши в старых формах совершенно новые эффекты, последние, которые могут быть даны ими и которые, как звенья, связывают их с новыми формами, раскрывает новый мир. Напротив, деятельность метеоров в жизни и в искусстве начинается прямо с слепого разрушения форм, прямо с «Кромвеля», «Гана Исландца», и положения: «le beau c’est le laid» {прекрасное — это безобразное ''(фр.).''} <sup>48</sup> — или с Макара Алексеевича Девушкина и его жалоб на безжалостное, по его мнению, представление Акакия Акакиевича, и, как метеор, исчезает в воздухе. «И память его погибе с шумом» <sup>49</sup>, или, как говорит Гораций: «Vis consili expers mole ruit sua» {Сила без разума гибнет сама собой ''(лат.).''} <sup>50</sup>.
С другой стороны, гениальная творческая сила есть всегда сила в высшей степени сознательная. Много толковали о том, что творческая сила творит бессознательно; много приводили даже примеров, что произведения бывают выше сил производящих. Но это фальшивое мнение не выдерживает никакой критики, недостойно даже серьезного опровержения. Многим удивительно кажется, каким образом человек, гораздо менее, чем они, ученый и образованный, творит гениальное; многим обидно, что гениальная сила открывает с простодушнейшим убеждением такие вещи, которых они не читали в книгах, — и сколько обвинений в безмерном самолюбии, в невежестве, даже в тупости понимания падало и до сих пор падает на гениальные силы за их простодушие! А между тем только на таких обвинениях и основывается дикая мысль о бессознательности творческой силы. На деле же выходит совершенно противное. О том, что великая творческая сила знает ''свое'' дело, и говорить нечего: в
Самое слово творческой силы, как приходящее во плоти, только сначала оскорбляет и раздражает, или, лучше сказать, ослепляет очи своим появлением. Оно не есть поглощающее все прежние, до него сказанные и столь же многознаменательные, поскольку удовлетворяли они вечным потребностям души человеческой, и нисколько не исключает возможности будущих, ибо неисчерпаемо богатство сочувствия и понимания, дарованного вечною Любовию душе человеческой!
Строка 328:
<center>VII</center>
Результат всего доселе развитого рассуждением — тот, что историческое воззрение как формулированная теория не право; но что право тем не менее, и право в высшей степени, ''историческое чувство
Что же оно такое, это историческое чувство?
Строка 334:
Для того чтобы не вдаваться в отвлеченные определения, чтобы иметь какую-либо твердую точку опоры на каком-либо грунте, всего лучше поискать определение его в тех приемах, в каких оно выразилось в исторической критике.
Первый и главнейший прием исторической критики заключается в том, что литература и вообще всякая духовная деятельность рассматриваются ею как органический плод века и народа, в связи с развитием общественных понятий, — и всякое литературное произведение, если только оно подвергается суду ее, предстает на этот суд как живой отголосок времени, его умственных и нравственных созерцаний. ''Притом:'' явления рассматривает она в их преемственной связи и последовательности, выводя их, так сказать, одно из другого, сопоставляя и сличая их между собою. ''Наконец
Что этот прием обусловлен историческим чувством, этого, кажется, нечего доказывать. Из него для определения исторического чувства выводится то, что это чувство есть ''чувство органической связи между явлениями жизни, чувство цельности и единства жизни.''
Строка 342:
Не касаясь вообще философии XVIII века, я обращу только ваше внимание на историю мышления об изящном, на понятия литературные.
Шекспир, перед которым все народы мира ныне равно благоговеют (даже и французы, по-прежнему, впрочем, не понимая его), долгое время был почти забыт и заброшен в собственном его отечестве, во имя условной образованности французской, или, лучше сказать, романской, как теперь, например, во имя, конечно, более широкой, но все-таки условной формулы образованности романо-германской уничтожается некоторыми целый мир самобытной, органической жизни<sup>52</sup>. Эпитеты, которыми угощал Шекспира Вольтер, известны («Gille de la foire», «sauvage ivre» {Ярмарочный клоун, пьяный дикарь ''(фр.).''}), а между тем Вольтер же первый, съездивши в Англию и по великому уму своему догадавшись, что может быть жизнь с другими условиями, чем та, которая в понятии его современников стояла высшим идеалом, начал говорить с некоторым восторгом о величии этого ''грубого
В лице Вольтера целый век, целое тогдашнее человечество, привыкшее жить по условным формам, испугались раскрывающейся новой силы. Есть великий смысл в том, что пароль и лозунг философов: «Exterminez l’infame» {Уничтожьте гадину ''(фр.).''} <sup>54</sup> — равномерно обращен и на феодально-католический мир, и на Шекспира с его переводчиком, честным и робким Летурнером. Узкая рассудочная формула, созданная чисто аналитическим взглядом, чувствует тревожно и смутно, что жизнь ее разобьет.
Строка 348:
Чтобы понять весь страх формулы перед жизнию, перенесемтесь несколько в эту минуту истории.
У Франции был так называемый классический век, с так называемыми великими писателями; по понятиям этого века, по произведениям этих писателей сложились эстетические понятия. По странному стечению обстоятельств этим эстетическим понятиям подчинились: и ''Италия'', забывши, что образцы вышли из реставрации, а реставрация началась в ней, и забывши, что под реставрацией у нее лежит Дант; и
Да и в самом деле: все уже, кажется, сделано для блага человечества образованностью реставрации. Вкус изощрен и утончен, нравы доведены до возможной степени свободы: все это так блестяще и благопристойно. По местам только слышен запах гниющего трупа в тайных оргиях разврата; иногда только выбьется наружу грязная лава в произведениях Вольтера или хлынет целым омутом в романах маркиза де Сада; порою только чем-то зловещим отзываются медовые речи философов; но никому и в голову не приходит усомниться в том, чтобы слово эпохи не было последним словом мысли и чувства. Как усомниться в формуле, когда она так рациональна? Как усомниться в формуле, когда всякий уже знает, что человечество по прямой линии происходит от обезьян и не связано никаким единством, кроме единства телесного состава и его органов, когда философия истории аббата Базена <sup>55</sup> разоблачила всю грубость, дикость, ложь, невежество прошедшего?
Правда, что хранительное начало жизни, сознание вечных требований души, сказывается в некоторых уединенных мыслителях, в особенности в Англии; <sup>56</sup> правда, что здоровенный ум какого-нибудь дикаря Фонвизина, признак того же хранительного вечного начала, со смехом указывает на ''швы
Вот как оно родилось, а что оно сделало — вы знаете!
Строка 378:
<center>VIII</center>
Для того чтобы вера была ''живою'' верою, нужно верить в непреложность, непременность, единство того, во что веришь. Даже и
Само историческое ''чувство'' восстает против формулы вечного развития, в которую втеснило его историческое ''воззрение.''
Историческое чувство разбило тот условный, ''рациональный'' идеал, до которого ''развилось'' человечество в XVIII веке, разбило последние грани этого рассудочного мышления, разбило в той области, которой в особенности касается это рассуждение,
{* Das Walire war schon langst gefunden,
Строка 388:
Hat edle Geisterschaft verbunden:
''Das alte Wahre
Гёте <sup>68</sup>
то есть: «Истина найдена от века: она связывала всегда благородное духовное братство. ''Старую истину'' усвой твоей душе». ''(Примеч. Ап. Григорьева.)''}
Иначе — нет ''истории
Иначе — нет ''искусства'', а есть только раболепное служение всякой жизни и повторение ее случайных явлений — на полотне ли, в мраморе ли, в слове ли; повторение, которое как таковое и не нужно; повторение, которое действительно не может ни быть так ''вкусно'', ни так ''удовлетворять
А между тем именно к таковой, постыдной точке созерцания приводится формула, признающая развитие идеала, то есть, откровеннее говоря, несуществование идеала.
К результатам не менее безотрадным и хотя не столь постыдным, но узким и ограниченным, приводит формула, когда, не в силах вынести вечного вращения, вечного развития, она ставит геркулесовы столпы в ''данную последнюю
Начать с того, что тут есть явное самообманывание, хотя, как уже было показано, такое самообманывание свойственно душе человеческой. Последствием условно принятого идеала будет казнь всего того, что не есть он, то есть всего того, что не есть произвольно остановленная минута, а потом, разумеется, казнь его самого, этого условно принятого, новым столь же условно принятым. Стало быть, это — sub alia forma {в иной форме ''(лат.).''} — та же точка зрения XVIII столетия, та же теория, разбитая тогда, разбиваемая и теперь историческим чувством.
Отсюда мы можем вывести определение исторического чувства уже как ''сознания цельности души человеческой и единства ее идеала
<center>IX</center>
Строка 412:
Не исключается равномерно из основ этого приема способность равного сочувствия всему прекрасному, в какие бы времена и у каких бы народов оно ни явилось, разумеется — с приложением общего критериума души человеческой и с началами суда по степени приближения к этому критериуму или удаления от него.
1) Одним словом, жизнь, с которою историческое чувство привело в органическую связь всю духовную деятельность, принимается за ''пояснение'', а не за
2) Создания искусства, как видимые выражения внутреннего мира, являются или прямыми отражениями жизни их творцов, с печатью их личности, или отражениями внешней действительности, тоже, впрочем, с печатью воззрения творящей личности. Во всяком случае — субъективное ли, объективное ли, так называемое творчество есть в творящей силе результат внутреннего побуждения творить, то есть выражать в образах прирожденные стремления или благоприобретенные созерцания своего внутреннего мира. И даже границы между творчеством субъективным и творчеством объективным не могут быть резко определены: наблюдениями биографов и исследованиями критиков-психологов доказана во многих уже случаях связь созданий с личною жизнию творцов, да оно иначе и быть но может: что б ни выражал человек, он выражает только самого себя; что б ни созерцал он — он созерцает не иначе, как чрез призму своего внутреннего мира. Субъективнейшие ли из созданий Байрона, объективнейшие ли из типов Шекспира — равно обязаны бытием своим внутреннему побуждению творчества. Те и другие равно не хотят собою что-либо намеренно сказать, а если и говорят, так вот что: «Берите нас, каковы мы родились; берите нас, как примете вы орла, любящего скалы и утесы, как примете вы голубой василек в широком желтоводном море колыхающейся ржи; мы вас ничему не учим и ни в чем не виноваты; мы дети любви наших творцов, плоть от плоти их, кровь от крови; нас, как мать, выносила в себе их натура, и мы рождены, как ''рождены'' вы сами, а не ''сделаны
3) Не говоря ничего ''намеренно'', произведения искусства, как живые порождения жизни творцов и жизни эпохи, выражают собою то, что есть живого в эпохе, часто как бы предугадывают вдаль, разъясняют или определяют смутные вопросы. Дознано, кажется, несомненными опытами, что все ''новое
4) В мире искусства есть такие же допотопные образования и такие же допотопные творения, как в мире органическом. Мысль до своего полного художественного воплощения проходит несколько индийских аватар <sup>70</sup> и потом уже отливается в цельную, соразмерную, живую и могущую жить форму. Элементы цельного художественного мира слагаются задолго прежде {В отношении к ''Лермонтову'', например, ''Полежаев'' и
Насколько мысль эта (требующая, впрочем, особого, цельного Развития) верна, можно убедиться даже на близких к нам явлениях.
Строка 426:
<center>X</center>
Как грани критики чисто эстетической заключаются в требовании от критики поэтического понимания и такта, так грани критики исторической определяются историческим чувством, то есть критика должна глубоко понимать, что ''живые
Между тем историческая критика пошла именно этим южным путем, то есть приняла жизнь как ''явления
Какой же выход из этого? Неужели же рабское служение искусству и ''слепая
Критике нет, по-видимому, никакого выхода из следующей дилеммы, обнажаемой логическим мышлением:
Строка 438:
Или критика ложно самостоятельна, го есть самостоятельность ее вредна или бесполезна.
Так и выходит, если критериум для критики берется в ''явлениях'' жизни или
Но дело-то в том, что как ''искусство'', так и
<center>КОММЕНТАРИИ</center>
Впервые: ''БдЧ'', 1858, N 1, отд. V, с. 1—42. Печатается по: ''Изд. 1967
<sup>1</sup> Неточная цитата, сконструированная из трех фраз. См.: Шеллинг. Введение в философию мифологии, кн. 1, лекция 9 (Sсhеlling. Samtliche Werke, 2-te Abt, Bd. 1, Stuttgart und Augsburg, 1856, s. 207—208).
Строка 454:
<sup>4</sup> Имеется в виду В. Г. Белинский.
<sup>5</sup> ''Г.
<sup>6</sup> Демократическая критика считала «Мертвые души» Гоголя фундаментом, на котором выросла реалистическая литература.
Строка 460:
<sup>7</sup> Намек на статью К. С. Аксакова «Обозрение современной литературы» (Русская беседа, 1857, кн. 1).
<sup>8</sup> ''«Семейная хроника»
<sup>9</sup> Речь идет об отрицательном отношении А. В. Дружинина 1850-х годов к Жорж Санд (см., например: ''БдЧ'', 1856, N 12, отд. 2, с 98, 112—113; 1859, N 8, отд. 3, с. 13). Ср. также большую статью Е. Тур «Жизнь Жорж Санда» (Русский вестник, 1856, май — август). Ниже ''Г.
<sup>10</sup> Очевидно, имеется в виду рецензия А. В. Дружинина на «Зимний путь» Н. П. Огарева ''(БдЧ
<sup>11</sup> Ломоносов написал чрезвычайно резкий отзыв на диссертацию Г.-Ф. Миллера «Происхождение имени и народа российского» (1749), где утверждалось скандинавское (норманнское) происхождение первых русских князей. Шлецер, Карамзин, Погодин также были сторонниками норманнской теории, Венелин — ее яростным противником.
Строка 472:
За этими спорами стоял важный современный вопрос: по какому пути пойдет общественное развитие России — по западноевропейскому, как утверждали западники, или по пути укрепления общинных начал, как надеялись славянофилы.
<sup>13</sup> ''Триссотин,
<sup>14</sup> Намек на две статьи Б. Н. Чичерина «О народности в науке» (Русский вестник, 1856, май, кн. 1; сентябрь, кн. 1), в которых автор полемизировал со статьей Ю. Ф. Самарина «Два слова о народности в науке» (Русская беседа, 1856, кн. 1) и доказывал, что наука должна быть общечеловечна, а народная (национальная) точка зрения всегда одностороння.
<sup>15</sup> В Европе подобные идеи (связь души художника и его творчества с современной эпохой) были выдвинуты еще романтиками (Стендаль, Гюго, Берлиоз, Шуман и др.). Отечественное искусствознание пришло к утверждению этих идей в 1840-е годы (А. Д. Улыбышев, В. П. Боткин). Какие конкретные факты имел в виду ''Г.
<sup>16</sup> ''Г.'', естественно, были, чужды просветительский дидактизм С. Джонсона и либеральная «нравственность» Т. Маколея, зато идеи романтика С. Кольриджа оказались ему близки (таинственная глубина мира, патриархальная народность). Еще более близок ему шеллингианец Т. Карлейль, которого ''Г.
<sup>17</sup> Рецензия Джеффри на «Вильгельма Мейстера» Гете также была переведена на русский язык: «Литературные редкости. Гете и Эдинборгское обозрение» ''(БдЧ'', 1854, N 2). Г. писал об этом переводе в своем обзоре «Библиотеки для чтения» ''(Москв.
<sup>18</sup> Так как Лессинг был родом из юго-восточной Германии (г. Каменец), населенной славянами, то многие исследователи, в том числе Н. Г. Чернышевский («Лессинг. Его время, его жизнь и деятельность». ''Совр.'', 1857, N 12), предполагали, что он был по происхождению славянином. В самой его фамилии находили общее со словом «лесник». ''Г.
<sup>19</sup> Намек на Великую французскую революцию 1789—1794 годов.
Строка 488:
<sup>20</sup> Гердер полемизирует с Лессинговым «Лаокооном» в первой статье цикла «Критические леса» (1769). Для Гердера недостаточно лессинговского деления, по которому «живопись действует в пространстве; поэзия — во времени». Он говорит о великой силе поэзии, энергии слов, воздействующих на чувства, душу человека. Работы Гердера, являвшегося теоретиком движения «бури и натиска», разрушали эстетику рационализма.
<sup>21</sup> ''Г.
<sup>22</sup> ''Г.
<sup>23</sup> Французская академия в лице своего члена Шаплена (Chapelain), подготовившего официальный отзыв, осудила знаменитую трагедию Корнеля «Сид» (1636) за чисто формальные недостатки (построение сюжета, стиль).
<sup>24</sup> ''Академия
<sup>25</sup> Афоризм принадлежит С.-Т. Кольриджу («Друг», ї 1, эссе 8).
Строка 508:
<sup>30</sup> Цитата из стих. Н. П. Огарева «Звуки» (1841).
<sup>31</sup> Гегель в «Философии права» вспоминает слова из басни Эзопа «Хвастун»: «Hic Rhodus, hic salta» («Здесь Родос, здесь прыгай»). В зтой басне Хвастун уверял, что на острове Родосе он совершил громадный прыжок, и призывал ему поверить; тогда один слушатель предложил ему просто повторить рекорд: пусть тебе здесь будет Родос, здесь и прыгай! Гегель приводит эту цитату, говоря о необходимости не фантазировать о желаемом или должном, а изучать то, что дает действительность. ''Г.
<sup>32</sup> Намек на Гегеля, который в «Энциклопедии философских наук» и в лекциях по философии истории утверждал, что монархическая Пруссия — образец совершенного государства.
<sup>33</sup> Очевидно, намек на статью первую «Очерков гоголевского периода русской литературы» Н. Г. Чернышевского ''(Совр.'', 1855, N 12), где ''Г.
<sup>34</sup> См. «Историю государства Российского» Н. М. Карамзина, т. 1.
<sup>35</sup> ''Г.'' упрощает картину. Протест ряда романтиков против рационализма углубился до исторического чувства (прежде всего в трудах французских историков романтической школы, перечисляемых ''Г.)'' благодаря стремлению осмыслить неожиданные результаты ломки, которой не предвидели авторы социально-политических теорий XVIII века: якобинский террор, наполеоновская империя, Реставрация в Европе. Представители же другой ветви романтизма (Г. называет Герреса и Овербека) были враждебны ко всякой ломке и весьма далеки от историзма. Значительно глубже и разностороннее о европейской литературе на грани двух веков (особенно о Вальтере Скотте) ''Г.'' будет говорить в мемуарном цикле «Мои литературные и нравственные скитальчества» ''(Воспоминания
<sup>36</sup> Здесь ''Г.
<sup>37</sup> Имеется в виду Белинский, который в «Литературных мечтаниях» (1834) высоко оценивал «Феррагуса» Бальзака и творчество Гюго. В период так называемого примирения с действительностью, особенно в статье «Менцель, критик Гете» (1840), он превозносил как идеал «олимпийского» Гете, принижая Фридриха Шиллера и Жорж Санд. В рецензии на повесть Жорж Санд «Мозаисты» (1841) Белинский снова восторженно отзывается о романистке. Хвалебный отзыв о «Соборе Парижской богоматери» оставил друг Белинского В. П. Боткин. Об этом ''Г.
<sup>38</sup> ''Змей, кусающий хвост
<sup>39</sup> Намек на статьи В. Р. Зотова «Рашель и классицизм» (Пантеон, 1853, N 11) и «Рашель в Петербурге» (там же, 1853, N 11, 12; 1854, N 1, 2). Сам ''Г.
<sup>40</sup> Имеется в виду журнал «Московский наблюдатель» 1838—1839 гг., находившийся тогда в руках Белинского и его друзей. Журнал выходил в зеленой обложке.
<sup>41</sup> ''Г.'' здесь слишком односторонне истолковывает недостатки «исторической критики». Очевидно, Григорьев имел в виду прежде всего критику ''Отеч. зап.'' и
<sup>42</sup> Имеются в виду статьи критиков А. В. Дружинина, В. П. Боткина, П. В. Анненкова, которые активно защищали прежде всего «художественность» литературы, идеи «чистого», «независимого» от общественной жизни искусства.
<sup>43</sup> Повесть В. Крестовского (Н. Д. Хвощинской) «Фразы» ''(Отеч. зап.
<sup>44</sup> Роман Е. Данковского (Е. П. Новикова) «Портретная галерея» ''(Отеч. зап.
<sup>45</sup> В сочинениях Я. П. Полонского источник цитаты не обнаружен.
Строка 542:
<sup>47</sup> См. статью: Г. Г. (Гагарин). Воспоминания о Брюллове. Альманах «Зурна», Тифлис, 1855, с. 94.
<sup>48</sup> ''«Кромвель»
<sup>49</sup> Псалтирь, псалом 9.
Строка 548:
<sup>50</sup> См.: Гораций. К Каллиопе, книга III, ода четвертая, строка 65.
<sup>51</sup> См. примеч. 47. Данный эпизод излагается на с. 98—99 статьи Г. Г. Гагарина. ''Г.'' была написана рецензия на альманах «Зурна» ''(Москв.
<sup>52</sup> Славянофильский по своей окраске упрек ''Г.'' в адрес западников отчасти можно считать справедливым. ''Отеч. зап.
<sup>53</sup> Побывав в 1726—1728 годах в Англии, Вольтер стал почитателем и пропагандистом Шекспира, но он резко критиковал его драмы за отсутствие «вкуса» и правил. «Пьяным дикарем» Вольтер назвал Шекспира в «Рассуждении о древней и новой трагедии», предпосланном трагедии «Семирамида» (1748), «ярмарочным паяцем» — в статье «Драматическое искусство» из «Философского словаря» (1764).
Строка 556:
<sup>54</sup> Неточно, нужно: «ecrasez l’infame» («раздавите гадину»). Слова принадлежат Вольтеру: под «гадиной» он подразумевал религиозное мракобесие в католической церкви.
<sup>55</sup> ''Аббат Базен
<sup>56</sup> Имеются в виду английские философы-идеалисты XVIII века, особенно представители «шотландской школы» — Т. Рид, Дж. Битти, Дж. Освальд.
Строка 564:
<sup>58</sup> Ш. Летурнер впервые перевел все драмы Шекспира на французский язык (в прозе), допустив при этом нарушения норм классицистической стилистики, за что подвергся резким нападкам со стороны защитников традиционных правил (Лагарп) за новшества, а также за «унижение» великих Корнеля и Расина.
<sup>59</sup> ''Ирминов столб
<sup>60</sup> ''Бардит
<sup>61</sup> Шотландский поэт Дж. Макферсон издал свои подделки под древний эпос — «Сочинения Оссиана» (1762—1765), долгое время принимавшиеся за подлинные произведения древнего барда и оказавшие большое влияние на европейскую литературу.
<sup>62</sup> ''Жан-Антуан де
<sup>63</sup> Слова ''монтаньяр'' и
<sup>64</sup> ''Гебертисты
<sup>65</sup> Характеристику Ц. (З.) Вернера и его творчества мадам де Сталь дает в книге «О Германии» (ч. 2, гл. 24).
Строка 580:
<sup>66</sup> См.: Шиллер, Вильгельм Телль, акт IV, сцена 2.
<sup>67</sup> Для ''Г.
<sup>68</sup> Цитата из стихотворения Гете «Завещание» в переводе ''Г.''
Строка 586:
<sup>69</sup> Псалтирь, псалом 106.
<sup>70</sup> ''Аватара
</div>
Строка 595:
[[Категория:Аполлон Александрович Григорьев]]
[[Категория:Литература 1858 года]]
[[Категория:Импорт/lib.ru]]
|