Пятна жизни (Витковский)/РС 1861 (ДО): различия между версиями

Въ отдаленномъ петербургскомъ закоулкѣ, въ ветхомъ, полуразвалившемся деревянномъ домишкѣ, въ небольшой, душной, грязной комнатѣ съ двумя покосившимися окнами и дверью, обитою рогожей, со стѣнами, мѣстами оклеенными остатками пестрыхъ обоевъ, съ мебелью, состоявшею изъ засаленаго клеенчатаго дивана, стола передъ нимъ, двухъ или трехъ сломанныхъ стульевъ, темнокраснаго комода съ разбитымъ зеркаломъ и уродливой кровати, покрытой одѣяломъ сшитымъ изъ тысячи треугольныхъ кусочковъ самаго разнообразнаго ситца, медленно ходилъ, изъ угла въ уголъ, понуривъ голову и заложивъ руки въ карманы, человѣкъ лѣтъ пятидесяти. По временамъ онъ останавливался, неопредѣленно, но пристально смотрѣлъ въ зеркало, точно не узнавалъ въ немъ самого себя, шевелилъ губами, издавая какіе-то несвязные, хриплые звуки безъ словъ, потомъ подходилъ къ комоду, дрожащей рукой бралъ стоявшій на немъ полуштофъ, наливалъ рюмку, подносилъ ее ко рту, опрокидывалъ, но не вдругъ проглатывалъ, потому что на нѣсколько секундъ щеки его надувались въ видѣ пузырей, посоловѣвшіе глаза выкатывались, затѣмъ наружность вдругъ принимала обыкновенный, плоскій видъ, человѣкъ вздыхалъ, точно сваливалъ тяжелую ношу, завертывалъ въ ближайшій уголъ, клалъ на грудь красную растопыренную пятерню и продолжительно плевалъ и кашлялъ. По костюму его, состоявшему изъ стараго, засаленаго видъ-мундира, съ двумя или тремя бронзовыми луговицами и истертымъ темнозеленымъ бархатнымъ воротникомъ, можно было догадаться, что человѣкъ этотъ принадлежалъ къ разряду людей, съ титуломъ ''благородія или'' или даже ''высокоблагородія.'' Наружность ходившаго взадъ и впередъ отличалась какой-то одеревенѣлой грубостью; все въ ней было вяло, блѣдно, безжизненно, все повисло — и синій небритый подбородокъ, и полуразинутый ротъ, и носъ, и щеки, и вѣки и остатки волосъ на головѣ; тусклые стеклянные глаза смахивали на телячьи и, казалось, не смотрѣли, а только были открыты; ни выраженія, ни мысли, ни чувства нельзя было отыскать въ нихъ; они походили на открытые глаза покойника, только багровыя пятна, на всѣхъ выпуклостяхъ лица, придавали ему нѣкоторый видъ жизни.

У окна комнаты, за небольшими пяльцами, съ нагорѣвшимъ сальнымъ огаркомъ, помѣщалось другое существо, совершенно противуположное первому: — дѣвушка лѣтъ пятнадцати. Нѣжное, фарфоровое ея личико дышало свѣжестью, сквозило свѣтло-розовой бѣлизной; черезъ тонкую кожу, казалось, видно было какъ кровь играетъ и бьется въ каждой жилкѣ. Черты были тонкія, и если не строго правильныя, то за то такъ гармонировали, что самые ихъ недостатки казались достоинствами; не будь двухъ ямочекъ у оконечностей небольшаго рта, родимаго пятнушка на правой щекѣ, нѣсколько широкаго носика съ двумя небольшими изломами, слишкомъ поднятыхъ кверху тонкихъ бровей, частности физіономіи, быть можетъ, выиграли бы, но взятая въ цѣломъ она непремѣнно утратила бы свою симпатичность, свое ''нѣчто '' привлекающее. Глядя на эту головку съ гладко-зачесанными назадъ, свѣтлыми, какъ ленъ, золотистыми волосами, на большіе голубые глаза съ длинными, также золотистыми рѣсницами, не хотѣлось видѣть ничего лучшаго или, вѣрнѣе, рѣдко найдешь и увидишь что-нибудь лучшее. Она походила на полевую утреннюю лилію, еще не распустившуюся, на такой цвѣтокъ, которому позавидовала бы и нынешяя камелія и махровая роза. Дѣвушка одѣта была бѣдно: черный суконный платокъ покрывалъ ея плечи и шею, и еще рѣзче обозначалъ бѣлизну послѣдней; черный, съ бѣлыми мушками, ситецъ, очевидный признакъ траура, гладко охватывалъ лежавшія на пяльцахъ руки. Дѣвушка очень прилежно работала; повидимому, она не обращала никакого вниманія на ходившаго взадъ и впередъ господина; — точно съ этой походкой, съ этой цинической обстановкой сжилась, свыклась, стерпѣлась; только иногда, не поднимая головы, она косила глазами въ его сторону, какъ будто боялась, что онъ остановится, подойдетъ къ ней, помѣшаетъ работать; да когда вицъ-мундиръ стучалъ рюмкой, дѣвушка наклонялась ближе къ пяльцамъ, руки ея работали проворнѣе, судорожнѣе, брови высоко поднимались; казалось, она прислушивалась къ чему-то страшному, или со страхомъ ждала чего-то.

Семенъ Семенычъ Чечеткинъ, отецъ Настеньки, числился мелкимъ чиновникомъ для письма въ какомъ-то министерствѣ, получалъ крошечное жалованье и держался на службѣ только благодаря снисходительности и великодушію своего начальства. — Несчастная страсть къ вину одолѣла и разрушила его окончательно, убила въ немъ и физическія и нравственныя силы. — Нѣсколько разъ ему грозили отставкой, уговаривали, давали добрые, дружескіе совѣты, представляли всю гнусность его положенія… но ничто не помогало, ничто не могло пробудить отуманенный, заглохшій разумъ человѣка, — рѣдкая копѣйка не ''проматывалась'' на вино. Только временно, — послѣ сильнаго перепоя или болѣзни — онъ переставалъ пить, но тогда дѣлался мраченъ и золъ; малѣйшая бездѣлица тревожила, раздражала, бѣсила его; иногда имъ овладѣвало полное отчаяніе, онъ рвалъ на себѣ волосы, плакалъ, метался изъ угла въ уголъ; но проходило нѣсколько дней, Семенъ Семенычъ прорывался, забывалъ все и запивалъ снова, сильнѣе прежняго. — Самый ''недостатокъ '' денегъ не останавливалъ несчастнаго; ихъ часто замѣняли сапоги, брюки, платья дочери, что первое попадалось подъ руку. — Бѣдная Настенька, почти ребенокъ, ни слова не смѣла сказать отцу; она не знала, не помнила его ласки, не видала въ немъ ничего отцовскаго; въ пьяномъ видѣ онъ или бранился или пошло любезничалъ съ ней; въ минуты трезвости становился мрачнымъ, почти свирѣпымъ; только названіе отца говорило дѣвушкѣ о дѣтской обязанности, любви и уваженіи. — Она молча, безъ устали день и ночь работала, что могла, получала кое-какія деньги, но и онѣ выходили, большею частію, на туже водку, да притомъ ихъ и не достало-бы на самую скудную пищу. — Если и удавалось дѣвушкѣ на заработанный грошъ пріобрѣсти какую нибудь необходимую для себя вещь, обновку къ торжественному празднику, то въ цѣлости послѣдней она не могла быть увѣрена: отецъ насильно возьметъ, не то унесетъ обманомъ, продастъ и пропьетъ ее. — Вся матеріальная забота не только о своемъ, но и объ отцовскомъ существованіи лежала на Настенькѣ. Семенъ Семенычъ ничего знать не хотѣлъ; онъ рѣшительно отложилъ всякое попеченіе о всѣхъ жизненныхъ мелочахъ. Пробьется, напримѣръ, новая прорѣха на его вицъ-мундирѣ, онъ же упрекаетъ дочь, и Настенька штопаетъ прорѣху, какъ умѣетъ. Захочется папенькѣ чаю, дочь доставай гдѣ хочешь; обѣдъ нужно приготовить, а денегъ нѣтъ, папенька спокойно садится за готовую чашку щей, не спрашивая откуда взялась она. — А между тѣмъ, бѣдная дѣвушка иногда почти Христа ради выпрашивала въ долгъ у ближайшаго лавочника на грошъ капусты, иногда оставляла въ закладъ послѣдній шейный платокъ, иногда бѣгала по сосѣдямъ, чтобъ достать какой нибудь гривенникъ, иногда на пролетъ ночи просиживала за работой, чтобъ только обезпечить себя кускомъ хлѣба на завтрашній день. Не будь отца она, быть можетъ, просидѣла бы въ иной день и голодомъ, а тутъ какъ быть? отецъ требуетъ, все что нибудь да похлебать нужно; не приготовь — браниться будетъ; чего добраго, въ злой часъ, и ударитъ пожалуй; боится его Настенька, трясется передъ нимъ, да опять же и жаль отца, какой ни на есть — а все отцомъ роднымъ называется, чтожъ дѣлать ужъ если такая его судьба злосчастная!