Лекции В. Теккерея об английских юмористах (Дружинин)/ДО: различия между версиями

[досмотренная версия][досмотренная версия]
Содержимое удалено Содержимое добавлено
 
Строка 40:
 
САНКТПЕТЕРБУРГЪ<br>
ВЪ ТИПОГРАФІИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМІИ НАУКЪ (Вас. Остр., 9 д''.,'', No 12)<br>
1865
 
Строка 56:
Независимо отъ литературнаго достоинства чтеній, отъ проблесковъ наблюдательности, веселости и юмора, оживляющихъ каждую изъ шести лекцій, великимъ успѣхомъ своимъ онѣ одолжены двумъ немаловажнымъ обстоятельствамъ. Во первыхъ, страсть къ историко-литературнымъ этюдамъ, сборникамъ, изслѣдованіямъ и монографіямъ, — страсть, давно уже развитая въ англійской публикѣ, почти за сто лѣтъ назадъ обусловившая собой безпримѣрный успѣхъ «Босвеллева Джонсона», нынѣ достигла своихъ крайнихъ предѣловъ. Каждый анекдотъ, относящійся къ исторіи отечественной словесности, каждая біографическая подробность о какомъ нибудь извѣстномъ писателѣ, каждая страница разсказовъ о литературѣ и литературныхъ дѣлахъ въ Англіи (и, стало быть, въ Соединенныхъ Штатахъ) цѣнятся чрезвычайно высоко. Перечитывая громадныя сочиненія, описывающія жизнь, дѣятельность и литературныя похожденія Байрона, Скотта, Мура, даже другихъ, второстепенныхъ литераторовъ, слыша о значительныхъ суммахъ, истраченныхъ на пріобрѣтеніе и печатаніе записокъ въ такомъ родѣ, иной неопытный дилетантъ можетъ подумать, что вся Великобританіи помѣшалась на литературѣ, литературныхъ преданіяхъ и литературныхъ сплетняхъ. Романы лучшихъ писателей упали въ цѣнѣ: ихъ убили мемуары по ''части'' исторіи словесности. Модные поэты негодуютъ на книгопродавцевъ, жертвующихъ цѣлые капиталы на пріобрѣтеніе біографій и монографій. Не имѣя ни одной полной и послѣдовательной исторіи своей словесности, Великобританія имѣетъ по нѣскольку томовъ матеріала для исторіи каждаго лица когда либо игравшаго въ ней роль. Исторія англійской литературы долго не будетъ написана, ибо тамъ, гдѣ дѣло идетъ о писателяхъ и словесности, англичанинъ не желаетъ краткости, сжатости, разсчота на «предѣлы сочиненія». Извольте писать исторію литературы тамъ, гдѣ восемь томовъ локгартовой біографіи Скотта скоро будутъ дополнены новыми томами, и гдѣ «Записки о жизни Томаса Мура» (замѣтьте, не жизнь, а только записки о жизни)двигаются безконечною процессіею томовъ, какъ когда-то во Франціи двигались «Вѣчный Жидъ» и Trois Mousquetaires съ ихъ продолженіями!
 
Для публики съ такими наклонностями, съ такой достойной подраженія преданностью своей родной словесности самыя имена прошлыхъ литературныхъ знаменитостей имѣютъ въ себѣ нѣчто приманивающее. При настоящемъ направленіи вкуса читателей, въ Лондонѣ можно напечатать въ газетахъ: «Въ назначенный день, ''нѣкто'' будетъ читать лекціи о юмористахъ Англіи: Свифтѣ, Стернѣ и Гольдсмитѣ, о Гогартѣ, Смоллетѣ и Фильдингѣ», и, напечатавъ это, можно будетъ разсчитывать на толпу слушателей. Само собою разумѣется, что если ''нѣкто'' не съумѣетъ выполнить своего дѣла, его осмѣютъ и выгонятъ изъ залы; но уже въ этомъ ''никто'' долженъ винить себя самого, а не посѣтителей! Съ англичаниномъ нельзя шутить, когда дѣло идетъ о его родной словесности; съ нимъ нельзя говорить общими фразами и темными сближеніями, какъ это дѣлаютъ Шаль, Планшъ и компанія предъ лицомъ всей Франціи. Англичанинъ или ровно ничего не читаетъ, за недосугомъ (кромѣ нелѣпыхъ газетъ), или знаетъ исторію своей литературы до тонкостей, до мелочей, уморительныхъ по видимому. Онъ вамъ скажетъ, почему, напримѣръ, Джонсоновъ парикъ всегда былъ какъ будто обожженъ спереди, и объяснитъ, но скольку грановъ опіума пожиралъ ежедневно Самуэль Кольриджъ. Онъ на память нарисуетъ вамъ планъ Абботфордскаго замка, прочитаетъ наизусть поэмы, писанныя Поппомъ въ школьные годы, и сообщитъ въ подробности, какъ, кому и за какую цѣну продана была рукопись «Векфильдскаго Священника». Въ этомъ дѣлѣ онъ точенъ какъ конторская книга, горячъ какъ артистъ, тонокъ какъ лучшій изъ нравоописателей. Онъ не проститъ вамъ ошибки хронологической, портрета небрежно набросаннаго. Онъ знаетъ многое, и, чтобъ говорить съ нимъ литературѣ, нужно знать въ ней больше, чѣмъ онъ знаетъ — дѣло не совсѣмъ легкое.
 
Представьте себѣ, что при этой страсти, при этомъ сочувствіи публики къ предмету лекцій, ихъ читаетъ не простой нѣкто, не робкій scolar, блѣднѣющій и кашляющій и безпрестанно хватающійся за стаканъ съ сахарной водой, — представьте себѣ, что сказанныя чтенія вызвался производить человѣкъ извѣстный и всѣхъ интересующій, — человѣкъ, которому остается только умереть, затѣмъ, чтобъ о его жизни тотчасъ же было выпущено въ свѣтъ томовъ четырнадцать… короче сказать, Вилльямъ Мекписъ Теккерей, авторъ «Пенденниса», «Снобсовъ» и «Ярмарки Тщеславія»! Пока литераторъ еще пишетъ и бродитъ по бѣлому свѣту, ни эссейистъ, ни будущій біографъ, ни журнальный сплетникъ не имѣютъ нрава касаться событій его жизни, описывать его физіономію, говорить о его семействѣ или разбирать его поведеніе по ниточкѣ. Оттого всякая изъ живыхъ еще знаменитостей Великобританіи окружена какимъ-то таинственнымъ полумракомъ, выше мѣры раздражающимъ любопытство дилетантовъ. До начатія Теккереевыхъ лекцій о юмористахъ, большинство слушателей воображало себѣ автора «Ярмарки Тщеславія» не иначе, какъ очень молодымъ человѣкомъ, юношей, неизвѣстно почему-то обладающимъ колоссальною жизненною опытностью и отчасти безчеловѣчнымъ сердцемъ. Для сантиментальныхъ дамъ Вилльямъ Мекписъ считался дерзкимъ врагомъ и насмѣшникомъ, — все-таки, однакоже, молоденькимъ, стройненькимъ, привлекательнымъ насмѣшникомъ! Но — увы! блистательная европейская слава рѣдко достигается въ тѣ годы, когда человѣкъ остается молоденькимъ, стройненькимъ и привлекательнымъ для женщинъ съ сантиментальными наклонностями. На мѣсто поэтической личности, созданной дублинскими и американскими дамами, передъ публикой стоялъ человѣкъ среднихъ лѣтъ, много испытавшій и много перенесшій въ свою жизнь, достигшій до тайнъ сердца человѣческаго годами горькаго опыта, — человѣкъ, трудившійся много и незамѣтно, писавшій подъ разными именами, къ сроку и для ''гонорарія,'', когда-то прокармливавшій себя своимъ перомъ и карандашомъ, — писатель, много разъ уязвленный врагами и книгопродавцами, много путешествовавшій въ «заднихъ вагонахъ» желѣзной дороги и посвятившій одну изъ повѣстей своему парижскому портному, за то, что тотъ безпрепятственно выпустилъ его изъ Парижа и терпѣливо ждалъ уплаты по счету, — ждалъ, можетъ быть, до той поры, пока успѣхъ «Ярмарки Тщеславія» не водворилъ благоденствія въ кошелькѣ нашего Теккерея. «У бѣднаго Катулла въ кошелькѣ завелась паутина — пишетъ любезнѣйшій изъ поэтовъ — друзья мои, приходите ко мнѣ обѣдать, — только приносите съ собой вино и вкусныя кушанья: ручаюсь, что вы отобѣдаете отлично.» Любезнѣйшій изъ современныхъ юмористовъ слѣдовалъ примѣру любезнѣйшаго изъ поэтовъ, среди нужды и труда знакомясь съ человѣкомъ, наперекоръ нуждѣ и труду пріучаясь любить человѣка. Что касается насъ, то нашъ Теккерей, въ его настоящемъ видѣ, милѣе Теккереева идеала, созданнаго дублинскими дамами.
 
Мы сказали уже, что Теккереевыхь лекцій всего шесть: первая изъ нихъ посвящена изображенію громадной, унылой, таинственной личности Джонатана Свифта, извѣстнаго всему міру чрезъ «Гулливерово Путешествіе». Выборъ сюжета въ этомъ дѣлѣ есть уже половина успѣха; но мы должны признаться въ одномъ: Теккерей не сказалъ и не могъ сказать ничего новаго о Свифтѣ послѣ блистательной біографіи поэта, писанной Вальтеръ-Скоттомъ, и еще блистательнѣйшей рецензіи на скоттово изданіе свифтовыхъ твореній, — рецензіи, которую лордъ Джеффри напечаталъ въ своемъ «Эдинбургскомъ Обозрѣніи». Для лицъ, читавшихъ эти два капитальныя произведенія, первая изъ теккереевыхъ лекцій кажется маленькою изящною гравюрою cъ картины великаго мастера, — но, прибавимъ съ удовольствіемъ, гравюрой, выполненной до того тонко, изукрашенной такими милыми арабесками и обдѣланной въ такую красивую рамку, что она можетъ, какъ истинный objet d’art, занять почетное мѣсто въ каждой картинной галлереѣ. Начало лекціи какъ нельзя лучше выказываетъ практическій смыслъ Теккерея и тѣ идеи, которымъ онъ намѣренъ слѣдовать при своихъ чтеніяхъ.
Строка 88:
Съ другой стороны, что за юморъ описаній, что за мѣткость сатиры, что за вѣрность взгляда! Какъ великъ замыселъ «Гулливерова Путешествія», какъ вѣрны подробности, какъ художественны отдѣльныя сцены этого безсмертнаго произведенія! Вспомните этого властителя лиллипутовъ, эти приключенія посреди маленькаго народа, этихъ гигантовъ-бробдиньягинцовъ, это прощаніе Гулливера съ своимъ гуингмскимъ патрономъ {Читатель помнить, вѣроятно, что на землѣ ''гуингмовъ'' обитаютъ однѣ лошади.}! Но, какъ ни велики умъ и таланты нашего поэта, мы не обинуемся признать «Гулливерово Путешествіе», особенно приключенія героя въ землѣ ягусовъ, по идеѣ, твореніемъ ложнымъ, злобнымъ, безотраднымъ и зловреднымъ! Свифтъ зналъ, что онъ дѣлаетъ, писавши свою книгу. Съ криками бѣшенства въ устахъ, съ глубокимъ презрѣніемъ къ человѣческой натурѣ, онъ принялся набрасывать свою страшную аллегорію. Что за буря кипѣла въ этой груди, какія злыя дѣла, какія потаенныя преступленія совершилъ этотъ человѣкъ, какое угрызеніе совѣсти душило его и побуждало глядѣть на цѣлый міръ налившимися кровью глазами? Каждый изъ насъ глядитъ на снѣгъ своими глазами, каждый изъ насъ носитъ въ себѣ міръ, сообразный съ его духомъ. Утомленный духъ не заботится о солнечномъ сіяніи, эгоистъ не понимаетъ дружбы, такъ, какъ глухой не разумѣетъ музыки. Что же должно было заключаться въ сердцѣ человѣка, смотрѣвшаго на жизнь глазами Свифтовыхъ героевъ?
 
"Замѣчательный анекдотъ сохраненъ намъ въ Скоттовой біографіи Свифта. М. Делани, войдя одинъ разъ къ архіепископу Кингу, засталъ у него автора «Гулливерова Путешествія» и прекратилъ совѣщаніе, по видимому, весьма важное. При появленіи посторонняго. Свифтъ выбѣжалъ изъ комнаты какъ сумасшедшій, а прелатъ, обратясь къ посѣтителю и отирая слезы, сказалъ ему эти многозначительныя слова: «Вы сейчасъ видѣли ''несчастнѣйшаго человѣка въ мірѣ'', — но — ''но не спрашивайте меня никогда ни о немъ, ни о причинахъ его бѣдствій!»''
 
«Несчастнѣйшій человѣкъ въ мірѣ! Miserrimus! какое слово! И что за человѣкъ! Когда слово это было сказано, умные люди Великобританіи находились у ногъ Свифта! Ирландія именовала его своимъ защитникомъ и своей славою! Государственные мужи и мудрецы того времени благоговѣли передъ деканомъ; а онъ, не взирая на сладость такихъ торжествъ, писалъ къ Болингброку, что умираетъ въ своей норѣ отъ бѣшенства, подобно отравленной крысѣ!»
Строка 101:
Будто желая отдохнуть отъ сумрачныхъ идей, печальныхъ образовъ, наполнявшихъ собою первую лекцію, Теккерей открываетъ свое второе чтеніе цѣлымъ каскадомъ милыхъ, лукавыхъ и глубокомысленныхъ шуточекъ, къ которымъ такъ привыкли друзья «Титмарша» и «Пенденниса». Онъ приступаетъ къ изображенію того добраго стараго времени, когда министры и меценаты вербовали въ число своихъ секретарей всякаго человѣка, отличившагося своими твореніями, когда цѣлый рядъ выгодныхъ и покойныхъ должностей раздавался поэтамъ (иногда весьма посредственнымъ), когда лондонскіе аристократы отпускали сотни гиней за оду на день ихъ рожденія, когда Эддисонъ сдѣланъ былъ статсъ-секретаремъ за своего «Катона», Стиль набралъ себѣ должностей пять разомъ, и Гей, сочинитель «Оперы Нищихъ», получилъ мѣсто секретаря при ганноверскомъ посольствѣ. То было хорошее время, по словамъ Теккерея, — время, благотворное для кармана поэтовъ. Марсу, Бахусу, Аполлону, пермесскимъ дѣвамъ давалось много дѣла — всѣ къ нимъ взывали: одинъ поэтъ требовалъ у вѣтра, чтобы тотъ замолкъ, ибо поэтъ воспѣваетъ такого-то герцога; другой юной стихокропатель, оплакивая смерть королевы, представлялъ въ своемъ произведеніи отчаянную горесть Пана и сатировъ, лежащихъ на землѣ, въ припадкѣ убійственнаго унынія! Если стихи выдавались не совсѣмъ удачные, зато награда всегда приспѣвала кстати. Одинъ изъ счастливцевъ и любимыхъ поэтовъ того времени былъ драматическій поэтъ и сочинитель пиндарическихъ одъ Вилльямъ Конгревъ, молоденькій волокита двадцати-двухъ лѣтъ отъ роду, въ страшно огромномъ парикѣ и кружевныхъ манжетахъ, — Конгревъ, получившій за свою комедію «Старый Холостякъ» два номинальныя мѣста, съ хорошимъ, впрочемъ, жалованьемъ. Одно изъ этихъ мѣстъ находилось при таможнѣ, второе же, зависѣвшее отъ министерства финансовъ (Exchequer), носило, если его перевести слово въ слово, старинное названіе: «секретарства по трубочной части» clerkship of the Pipe office). Это секретарство по трубочной части не даетъ покоя Теккерею.
 
"Чтобъ объяснить читателю — говоритъ онъ — въ чемъ состояла должность клерка по трубочной части, я прибѣгнулъ ко многимъ лексиконамъ. Чтожь дѣлать! современный литераторъ ''не можешь знать этихъ точностей по опыту''! Никто не подаритъ ему нѣсколькихъ сотъ гиней, никто не сдѣлаетъ его секретаремъ посольства или клеркомъ по трубочной части! Итакъ, нашъ Конгревъ на свою комедію сдѣланъ клеркомъ по трубочной части! Не правда ли, это мѣсто по трубочной части имѣетъ нѣчто сходное съ баснею'? Ah! l’heureux temps que celui de ces fables! И въ наше время литераторовъ немало, по должности по трубочной части едва ли остались для ихъ благополучія. Да, къ сожалѣнію, публика давно уже ''выкурила'' и трубки и литературныхъ клерковъ по трубочной части!
 
"Въ чемъ же заключались высокія заслуги Конгрева, въ двадцать-три года отъ роду названнаго вторымъ Шекспиромъ, сдѣлавшагося законодателемъ цѣлой толпы остроумцевъ, идоломъ моднаго свѣта и покровителемъ поэтовъ? Конгревъ приладилъ комическую музу къ нравамъ того времени, — нравамъ, нужно признаться, крайне безпутнымъ. Дика, весела, непристойна и немного пьяна комическая муза Конгрева, но въ ея глазахъ свѣтится бездна остроумія, бездна беззаботности и безграничнаго увлеченія! Въ наше время перечитывать произведенія, порожденныя въ старыхъ поэтахъ сказанною музою, значитъ почти то же, что смотрѣть въ развалинахъ Помпеи извѣстный домъ Саллюстія и слѣды древней оргіи въ этомъ домѣ.
Строка 109:
"Въ наше время перечитывать эти произведенія значитъ почти то же, что глядѣть на танцы зажавъ уши. Что бы значили все эти гримасы, поклоны, наступленія и отступленія, cavalierseul, направляющійся на дамъ, дамы и мужчины, вертящіеся въ одномъ финальномъ галопѣ, потомъ нѣсколько поклоновъ и разрушеніе кадрили? Чтобъ помять комическій танецъ прошлаго столѣтія, нужно слышать музыку, его сопровождавшую. Смыслъ сказанной музыки, съ ея веселостью и важными интонаціями, съ ея гармоніею и дисгармоніею, есть свой особенный смыслъ… Этотъ хоръ постъ старыя, всѣмъ знакомыя слова: прежде всего любовь! прежде всего молодость! прежде всего красота весеннихъ годовъ жизни! Глядите сюда: старость, со своей клюкою, хочетъ мѣшать нашимъ забавамъ! Отнимайте у нея клюку и бейте ее по спинѣ этой клюкою, — дуйте ее по спинѣ, глупую старуху, сморщенную болтунью! Прежде всего молодость! прежде всего красота! прежде всего сила! Будьте юны и счастливы! Веселитесь, веселитесь и веселитесь! Хотите ли знать ''Il segreto per esser felice?'' вотъ вамъ улыбающаяся красавица и чаша Фалернскаго! Но что это за шумъ на улицѣ? отчего свѣчи гаснуть? Щоки блѣднѣютъ, темнота водворяется въ пиршественной залѣ, чаши падаютъ на полъ. Кто стоитъ за дверью? За дверью стоятъ Смерть и Судьба и хотятъ войти, и войдутъ непремѣнно! Кромѣ комедій, Конгревъ писалъ стихотворенія нѣжнаго содержанія къ разнымъ Хлоямъ, Селиндамъ и Сабинамъ, принимавшимъ комплименты моднаго поэта съ худо-скрытымъ восторгомъ. Въ лицѣ усопшаго Конгрева намъ довольно ясно представляется дэнди, левъ и фатъ стараго времени, на красныхъ каблукахъ, одинъ изъ тѣхъ неодолимыхъ ловласовъ, которые пожирали женское сердце и совершали покореніе гордой красавицы, нюхая щепотку испанскаго табаку, — en prenant une prise de tabac! Ненависть Теккерея ко львамъ и фатамъ слишкомъ извѣстна его читателямъ, а потому каждый изъ нихъ можетъ себѣ вообразить, какъ отдѣлываетъ бѣднаго Конгрева нашъ безжалостный Микельанджело Титмаршъ.
 
"Я падаю въ прахъ — говоритъ онъ — передъ блескомъ, смѣлостью, великолѣпіемъ нѣжныхъ стихотвореній Конгрева! Онъ идетъ поражать женщинъ шутя, въ полной парадной формѣ, съ музыкой, подобно французскимъ франтамъ-гвардейцамъ при атакѣ Лериды! Послушайте, какъ сей неодолимый завоеватель потѣшается надъ своими слабыми поклонницами, какъ онъ осмѣиваетъ глупость одной, жеманность — другой, какъ восхищается онъ Сабиною и ''жалуется на ея холодность''! Милый шалунъ! безсовѣстный грѣшникъ! какъ будто мы не знаемъ о его непобѣдимости! Какъ будто въ его присутствіи женщина можетъ оставаться холодною! «''Кто осмѣлится любить Сабину!''» ''ты'' осмѣлишься, и ты побѣдишь ее, очаровательный повѣса! "''Всѣ сердца мерзнуть отъ ея равнодушныхъ взглядовъ!'' но мы знаемъ одно сердце (неизвѣстно чье), которому не суждено замерзнутъ! Несравненный плутишка! я будто вижу твои каблучки и твою хорошенькую ручку въ брильянтахъ, и твой растрепанный парикъ, и твои взгляды, убивающіе женщинъ… О, милый шалунъ!
 
Очаровательная, неподражаемая иронія Теккерея краситъ все, до чего ни касается, а потому, страницы лекцій, относящіяся къ Конгреву, принадлежатъ къ отличнымъ страницамъ всего сочиненія, хотя, по настоящему, о Конгревѣ не стоитъ говорить много, говоря о юмористахъ. Произвольно относя къ ихъ разряду каждаго моднаго шалуна, когда либо сочинившаго одну или двѣ веселыя комедіи, придется говорить о такихъ юмористахъ, съ которыми вовсе незнакомъ читатель или слушатель. Потому-то и мы, оставляя въ покоѣ милаго шалуна, съ его Сабинами и Хлоями, торопимся перейти ко второй половинѣ лекціи, то есть къ Эддисону.
Строка 119:
Еще недавно, въ нашихъ «Письмахъ объ англійской журналистикѣ», мы имѣли случай достаточно наговориться про Эддисона и его знаменитое изданіе «Наблюдатель». Не имѣя времени много распространяться о томъ же предметѣ, мы скажемъ только, что Теккереево изображеніе великаго Эддисона кажется намъ совершенно согласнымъ съ общимъ понятіемъ любителей британской словесности о значеніи и характерѣ этого писателя. Всѣ истинно джентльменскія качества «джентльмена по преимуществу», всѣ литературныя заслуги Эддисонона генія выставлены передъ слушателями. Эддисонъ первый положилъ предѣлъ литературному цинизму, Эддисонъ съумѣлъ сдѣлать свой журналъ необходимостью для каждаго грамотнаго англичанина, Эддисонъ перелилъ въ цѣлый рядъ, по видимому, легкихъ юмористическихъ этюдовъ свою кроткую, возвышенную, мягкую, благородную душу, свое лучшее богатство, свой лучшій титулъ передъ потомствомъ.
 
Эддисонъ писалъ съ охотой, писалъ съ веселостью, безъ труда и усилій. Онъ не злится на родъ человѣческій; онъ беретъ его такимъ, каковъ онъ есть, онъ не налагаетъ страшныхъ наказаній и не берется сулить тяжкихъ преступниковъ: шутка, дружеское предостереженіе, насмѣшка тихая и не злобная — вотъ орудія его власти. Онъ не любитъ шумнаго свѣта, но онъ вѣчно спокоенъ и полонъ тихой веселости {«Я всегда предпочиталъ тихую веселость шумной веселости. На послѣднюю я смотрю, какъ на временной фактъ, на первую — какъ на особый складъ духа. Шумная веселость скоропреходяща, веселость тихая есть вѣчная принадлежность души. Люди, смѣющіеся до упаду, часто предаются злой грусти; люди, тихо веселящіеся, почти ограждены отъ припадковъ отчаянной скорби. Шумная веселость подобна молніи, за которой часто слѣдуютъ мракъ и сгущеніе облаковъ; веселость тихая есть ''дневной свѣтъ души, — ''свѣтъ, — свѣтъ, наполняющій ее прочнымъ и непреходящимъ сіяніемъ.» Эддисонъ.}. Подобно звѣздамъ среди безоблачнаго неба, среди невозмутимой истины, сіяютъ идеи, имъ высказанныя. Лицо поэта озарено чуднымъ сіяніемъ всякій разъ, когда онъ обращается къ небу. Міръ и любовь къ собратіямъ отражаются за этомъ лицѣ вездѣ и всюду: среди полей и въ городѣ, при взглядѣ на перелетныхъ птицъ и на играющихъ ребятишекъ, при утреннемъ сумракѣ и при лунномъ сіяніи, въ покойномъ одиночествѣ учонаго и на шумномъ свѣтскомъ пиру. Счастливая, прекрасная жизнь! тихая кончина, громадная слава, безконечное обожаніе потомства къ незапятнанному, дорогому имени!"
 
<center>III.<br>
Строка 138:
— Слышу, слышу! отвѣтилъ женатый повѣса. — Резонансъ очень недуренъ, только содержаніе твоей рѣчи мнѣ не по вкусу!
 
Главная прелесть стилевыхъ сочиненій заключается въ ихъ естественности. Онъ пишетъ такъ быстро и небрежно, что ему некогда хитрить съ читателемъ. Онъ читалъ мало, но жилъ много. Онъ зналъ людей и зналъ таверны. Онъ жилъ съ придворными, съ солдатами, съ литераторами, пьяницами и судьями. Во всѣхъ обществахъ его любили, ибо онъ любилъ всѣ общества. ''Веселость Стиля радуетъ насъ такъ, какъ радуетъ насъ'', ''въ пантомимномъ театрѣ'', ''ложа, наполненная веселящимися ребятишками.'' Стиль вѣчно любилъ всѣхъ и удивлялся всему. Я думаю — говоритъ Теккерей — что въ трагедіяхъ онъ плакалъ хуже слабонервной дѣвушки. Въ комедіяхъ его хохотъ гремѣлъ по всей залѣ. Если, читая Стиля, вы не полюбите его какъ друга, то плодъ чтенія потерянъ. Стиль долженъ быть или другомъ читателя, или ничѣмъ. Онъ не сіяетъ ни остроуміемъ, ни глубиной мысли, но стоитъ привязанности самой ребяческой и безотчетной. «Развѣ мы любимъ людей за ихъ мудрость, женщинъ за добродѣтель, за искусство играть на фортепьяно?»
 
Женщины въ особенности должны почитать имя Стиля. Первый изъ нашихъ писателей, онъ умѣлъ любить ихъ и имъ удивляться. Конгревъ Великій смотритъ на нихъ какъ на игрушку, Свифтъ говоритъ съ ними какъ съ дурочками, Эддисонъ съ своей тихой улыбкой видитъ въ женщинѣ вѣчнаго ребенка. Стиль обходится съ ними какъ разумный мужчина нѣжнаго и благороднаго сердца. Герои его комедій любятъ какъ истинные джентльмены. Стиль сказалъ одной женщинѣ едва ли не первый изъ комплиментовъ, когда либо сказанныхъ: ''любить эту женщину — выразилъженщину'' — выразилъ онъ — значитъонъ — ''значитъ просвѣщаться!'' Посвящая какую-то книгу своей женѣ, онъ ласково и нѣжно благодаритъ ее за всю преданность, за всѣ утѣшенія и радости, разсѣянныя ею на пути его жизни. Въ его сердцѣ разливается теплота при встрѣчѣ съ доброй и прелестной женщиной, его глаза блистаютъ, и онъ привѣтствуетъ ее отъ всего сердца. Когда онъ говорить о дѣтствѣ и домашней жизни, слезы слышны въ его голосѣ, и много разъ онъ приноситъ читателю извиненіе за «слабость своего сердца». Эта слабость и составляетъ силу, достоинство Стиля. Она выкупаетъ промахи въ его сочиненіяхъ точно такъ же, какъ промахи и ошибки его жизни выкупаются любящимъ, теплымъ, истинно нѣжнымъ сердцемъ Ричарда Стиля.
 
<center>IV.<br>
Строка 147:
Признаемся откровенно, что четвертая лекція Теккерея кажется намъ самою слабою изъ всѣхъ шести лекцій; по крайней мѣрѣ она слаба до тѣхъ поръ, пока дѣло не доходитъ до Поппа. Или стѣсняясь недостаткомъ времени, или не вчитавшись старательно въ біографіи первыхъ двухъ поэтовъ изъ числа, только что здѣсь выставленныхъ, нашъ профессоръ довольно простодушно говоритъ о Гэѣ и Прайорѣ то же самое, что можетъ сказать о нихъ и русскій любитель словесности, прочитавшій двѣ-три монографіи по поводу этихъ писателей. Задолго до теккереевыхъ лекцій, «Британская Біографія» (Biographia Britannica) сообщила всему свѣту очень обстоятельно, что ''Матью Прайоръ'', авторъ поэмъ, сказокъ, басонъ и мелкихъ стихотвореніи, навѣянныхъ дѣльнымъ изученіемъ Горація, проживалъ при королѣ Вилльямѣ и при королевѣ Аннѣ, занималъ дипломатическія должности въ Голландіи и Франціи, любилъ острить и веселиться, дѣлать добро и сочинять анекдотцы игриваго содержанія, получалъ за свою службу много денегъ, а потомъ, лишившись должностей, не тяготился безденежьемъ, ѣлъ, пилъ, ѣздилъ въ лучшее общество, толстѣлъ и наконецъ умеръ, оставивъ по себѣ добрую славу между богачами и бѣдняками, литераторами и дилетантами.
 
Отъ Прайора осталось потомству нѣсколько небольшихъ вещицъ, эпиграммъ, стихотворныхъ повѣстей и знаменитая «Сказка о городской и деревенской мыши». О современникѣ Прайора, ''Джонѣ Гэѣ'', авторѣ идиллій и «Оперы Нищихъ», мы можемъ сказать еще менѣе, довольствуясь только переводомъ эпитафіи, сочиненной Поппомъ на смерть этого тихаго, беззаботнаго и добраго поэта. «Тихій по нраву, тихій въ привязанностяхъ — говоритъ Поппъ — онъ былъ ''мужемъ'' по остроумію, ''дитятей'' по простотѣ души. Врожденный юморъ обуздывалъ въ немъ негодованіе но поводу людскихъ несправедливостей: судьба послала его затѣмъ, чтобъ увеселять и исправлять своихъ современниковъ. Посреди бѣдности онъ былъ выше искушеній, посреди сильныхъ міра онъ не боялся нравственной порчи. Вѣрный товарищъ и снисходительный другъ, онъ совершилъ свой жизненный путь безъ нареканія и умеръ всѣми оплаканный. Вотъ твои заслуги! и хотя статуя твоя не стоить рядомъ съ героями, хотя прахъ твой не покоится возлѣ историческихъ гробницъ, всякій достойный и добрый человѣкъ скажетъ, задумчиво положа руку на грудь: ''здѣсь покоится прахъ Гэя''».
 
"Пасторальныя вещицы Гэя (говоритъ Теккерей) относятся къ поэзіи такъ же, какъ относятся къ скульптурѣ прелестныя фарфорфоровыя статуэтки старой Саксоніи. Онѣ милы, странны, манерны, полны своей особенной красоты. Хорошенькіе пастухи, съ золотыми пряжками на чулкахъ, съ атласными лентами, навитыми на посохъ, танцуютъ минуетъ подъ музыку органчика для обученія канареекъ, подходятъ къ своимъ очаровательницамъ или быстро отбѣгаютъ отъ невѣрныхъ пастушекъ на своихъ красныхъ каблучкахъ и умираютъ отъ восторга или отчаянія, испуская патетическіе вздохи и закатывая свои маленькіе глазки. Иногда эти пастушки то отдыхаютъ кучками подъ тѣнью деревьевъ нѣжно-зеленаго цвѣта, то играютъ на свирѣли, увеселяя барашковъ, только что вымытыхъ въ бергамотовой водицѣ. Пастушескія фантазіи Гэя несравненно лучше подобныхъ произведеній Филипса, его соперника, бывшаго чистѣйшимъ и серьёзнѣйшимъ идиллическимъ болваномъ. Изъ всего сказаннаго не слѣдуетъ, чтобъ герои Гэя были вѣрны природѣ и истинѣ: они очень ложны и очень смѣшны; только нашъ юмористъ самъ смѣется, представляя ихъ читателю. Онъ знаетъ, что герои эти смѣшны, и радъ случаю посмѣяться. Онъ похожъ на маленькаго савояра съ обезьяной, который вертится и дурачится передъ вами, топаетъ ногами въ деревянныхъ башмакахъ, и показываетъ свой странный товаръ и располагаетъ васъ въ свою пользу своими добрыми глазами, своей ласковой улыбкой!
 
«Теперь мы пришли къ величайшему имени изъ нашего списка, къ высочайшему изъ британскихъ поэтовъ, къ высочайшему изъ юмористовъ нашей родины. Если авторъ „Дунсіады“ не юмористъ, если поэтъ „Похищеннаго Локона“ не остеръ, то кто же изъ людей стоитъ имени остряка и юмориста? {При всемъ вашемъ уваженіи къ авторитету Теккерея и многихъ великихъ писателей, мы не имѣемъ возможности согласиться съ этимъ отзывомъ. Поппъ сдѣлалъ для англійской поэзіи то же, что Карамзинъ для русской прозы. Поппъ обладалъ дарованіемъ первокласснымъ; но его сочиненія (за исключеніемъ весьма немногихъ страницъ) не будутъ цѣниться высоко нигдѣ, кромѣ Англіи. Намъ, иностранцамъ, дѣла нѣтъ до заслугъ, оказанныхъ Поппомъ отечественной версификаціи. Его переводъ (не лучше ли назвать его — передѣлкою) „Иліады“ далеко ниже Фоссова, не говоря уже о переводѣ Гнѣдича. Его политическія и литературныя сатиры устремлены на лицъ, очень мало насъ занимающихъ. Его знаменитая „Дунсіада“ есть поэма противъ плохихъ писателей того времени, — писателей, изъ которыхъ половина забыта уже самыми копотливыми любителями литературныхъ рѣдкостей. Дидакткческія поэмы Поппа — одно подражаніе Боало, хотя ихъ отдѣлка выше всякой похвалы. По нашему личному убѣжденію, Поппъ не есть великій поэтъ, но одинъ изъ умнѣйшихъ людей и блистательнѣйшихъ версификаторовъ, когда либо жившихъ на свѣтѣ. Поппъ родился въ 1688 году. Съ виду онъ былъ горбатъ и слабъ, нравомъ задоренъ, завистливъ и золъ, но, не смотря на то, смѣлъ и благороденъ. Жизнь Попа прошла благополучно, въ довольствѣ и среди общаго почета.} Не говоря уже о блистательной славѣ Поппа, о его безграничномъ геніи, литераторы должны уважать этого поэта какъ величайшаго ''артиста'', когда либо родившагося въ нашемъ отечествѣ. Онъ думалъ, и улучшалъ и сглаживалъ, и заимствовалъ, и усвоивалъ. Въ поэмахъ своего дѣтства онъ подражалъ Мильтону, Коули, Спенсеру, Гомеру и Виргилію. Слабый здоровьемъ, жалкій фигурою, онъ провелъ всю свою юность съ геніями старыхъ и новыхъ временъ, въ тиши виндзорскаго лѣса, съ любимыми книгами въ рукахъ. Въ такой школѣ онъ выучился быть истиннымъ художникомъ… мало того: выучился быть твердымъ, смѣлымъ, безстрашнымъ существомъ, другомъ блистательнѣйшихъ современниковъ, мудрымъ законодателемъ Парнаса, бичемъ порочныхъ и бездарныхъ человѣковъ. Люди питавшіе дружбу къ Поппу, — дружбу, слѣды которой остались потомству въ незабвенной перепискѣ нашего поэта, по истинѣ могли назваться людьми самаго высшаго круга во всемъ свѣтѣ. Достаточно будетъ назвать ''Сентъ-Джонъ-Болингброка'', государственнаго мужа, ''Свифта'', знаменитаго изъ знаменитостей, ''лорда Питерборо'', воина, совершившаго полу-баснословные подвиги, что не мѣшало ему заслужить репутацію одного изъ остроумнѣйшихъ людей во всемъ вѣкѣ. Къ нимъ надо прибавить ''Гэя,'', милѣйшаго изъ весельчаковъ». Что за люди, что за характеры! какой пиръ послѣдующимъ поколѣніямъ представляютъ ихъ корреспонденція, отрывки изъ ихъ бесѣдъ! Замѣтьте кстати (тутъ мы говоримъ словами Теккерея), что на великихъ людяхъ всегда и во всемъ лежитъ особый отпечатокъ своего рода. Во многихъ дѣлахъ жизни они могутъ быть такъ же невелики, какъ вы или я, — но ихъ высокій видъ всегда при нихъ: они о пустякахъ говорятъ умнѣе, чѣмъ говоритъ о нихъ обыкновенный смертный, они смотрятъ на свѣтъ веселѣе и мужественнѣе, они глядятъ въ лицо людямъ безъ робости. Еслибъ мнѣ случилось когда либо подавать совѣты молодымъ людямъ, я бъ сказалъ имъ: «ищите общества людей высшихъ васъ по уму и сердцу. Ищите подобнаго рода людей и въ жизни и въ книгахъ: это — самое высшее общество, въ которое только можетъ попасть человѣкъ. Учитесь удивляться тому, что стоитъ удивленія, и знайте, что нѣтъ наслажденія выше того, которое вы будете испытывать, удивляясь такимъ образомъ». Вотъ какого рода люди любили и окружали Поппа и почитали его и пользовались его горячей привязанностью. Послушайте, напримѣръ, какъ выражается Поппъ объ одномъ изъ этихъ друзей, — выражается заочно, изъ глубины души. Кто-то, говори про Болингброка, замѣтилъ: «какъ-то странно видѣть на землѣ такого великаго человѣка». — "До того странно — подхватилъ нашъ поэтъ — что одинъ разъ, во время прохожденія кометы, мнѣ пришла въ голову странная мысль. Я подумалъ: «не явилась ли комета за Болингброкомъ, подобно тому, какъ карета заѣзжаетъ взять домой рѣдкаго гостя!» Вотъ какъ говорили одинъ о другомъ эти великіе люди. Пріятно было видѣть въ наше время шестерыхъ друзей (хотя бы и глуповатыхъ), которые бы до такой степени любили другъ друга и дорожили другъ другомъ!
 
Знаменитѣйшіе литераторы, даже свѣтскіе люди того времени, какъ мы уже имѣли случай замѣтить, всѣ почти не любили женскаго общества. Большую часть свободнаго времени они проводили въ клубахъ, кофейняхъ и тавернахъ. Драйденъ, окружонный поклонниками, находился въ кондитерской Вилли почти весь день: дэнди и львы его времени считали за благополучіе понюхать щепотку табаку изъ его табакерки. Эддисонъ и его маленькій сенатъ собирались у кондитера Боттона; съ нимъ вмѣстѣ, за трубками и пуншевыми чашами, сидѣли Боджель, Тиккель и Дикъ Стиль, этотъ Дюрокъ литературнаго Бонапарта. Одно время и Поппъ принятъ былъ въ этомъ обществѣ; но вскорѣ два властелина словесности не ужились на одномъ Парнасѣ. Не Эддисонъ, а друзья его первые насолили маленькому горбуну, — но зато сами потерпѣли немало. И, нужно еще прибавить, едва ли Эддисонъ любилъ Поппа, едва ли онъ былъ способенъ глядѣть на него какъ на равнаго. По всей вѣроятности, оба поэта не могли назваться правыми; но ссора ихъ никогда не вела къ дерзостямъ и злобѣ. Они разошлись безъ шуму и дикой распри, разошлись порядочными людьми и до смертной разлуки постоянно обращались другъ къ другу съ вѣжливостью.
Строка 157:
Но своему слабому сложенію, Поппъ не могъ вести жизни, которую по большей части вели его лондонскіе пріятели. Одиночество и деревенскій воздухъ подкрѣпляли его силы и приносили огромную пользу его таланту. Разбогатѣвъ вслѣдствіе продажи своей «Иліады», онъ купилъ знаменитую Швиккенгамскую виллу, украсилъ ее цвѣтами и аллеями, перевезъ туда свою старуху-мать и жилъ тамъ въ изобиліи и тишинѣ, нерѣдко давая праздники своимъ друзьямъ, или отправляясь въ Лондонъ въ своей крошечной колясочкѣ, изображая собою, по выраженію Эттербюри, «Гомера въ орѣховой скорлупкѣ». Изъ всѣхъ преданій, анекдотовъ и современныхъ записокъ можно заключить съ достовѣрностью, что манеры Поппа были въ высшей степени приличны, изящны. Съ своимъ вкусомъ, съ своей воспріимчивостью, съ своимъ деликатнымъ сложеніемъ, полный сатирическаго ума и щекотливый на насмѣшку, Поппъ не могъ не считаться необыкновенно-благовоспитаннымъ существомъ. Онъ занимался живописью, былъ другомъ Ричардсона и Педлера, первыхъ художниковъ своего времени; онъ страстно любилъ мать свою и — мало того — умѣлъ сдѣлать то, что каждый изъ его друзей уважалъ эту женщину, посылалъ ей свой ласковый привѣтъ въ каждомъ письмѣ къ Поппу. Нѣжная, впечатлительная натура поэта не принадлежала, однако, къ слабымъ натурамъ. Когда оскорбленные бумагомаратели серьёзно собирались отплатить автору «Дунсіады» за его сатиру палками, кулаками, можетъ быть, и шпагами, Поппъ бродилъ одинъ по споимъ полямъ и по улицамъ Лондона, не слушая пріятельскихъ предостереженій. «Лучше умереть одинъ разъ — говорилъ храбрый горбунчикъ — нежели проводить цѣлые дни въ страхѣ по поводу какихъ нибудь бездѣльниковъ!»
 
Въ джонсоновой біографіи Поппа можно найти подробное и нѣсколько язвительное описаніе наружности, привычекъ и слабостей великаго сатирика. Поппъ имѣлъ по фигурѣ своей сходство съ вопросительнымъ знакомъ {Извѣстенъ анекдотъ по поводу этого сходства. На одной литературной бесѣдѣ рѣчь шла о темномъ текстѣ изъ какого-то стариннаго писателя. Поппъ и его пріятели каждый толковалъ смыслъ главной фразы по своему. Не ошибаетесь ли вы, господа — спросилъ ихъ младшій изъ собссѣдниковъ, юноша, едва покинувшій школьный скамьи — мнѣ кажется, что смыслъ текста теменъ потому, что типографщикъ забылъ выставить въ концѣ послѣдняго періода знакъ вопросительный! Поппъ, раздраженный смѣлостью и догадливостью молодого человѣка, спросилъ его съ насмѣшкою: ''Вы знаете, что такое знакъ вопросительный? — Сэръ — отвѣтилъ — Сэръ'' — отвѣтилъ лукавый юноша — знакъюноша — ''знакъ вопросительный есть маленькой горбатая фигурка, иногда позволяющая себѣ престранные вопросы!''}. Малый ростъ его былъ причиной того, что, обѣдая съ гостями, онъ всегда возвышалъ свой стулъ, съ помощью нѣсколькихъ подушекъ. Онъ пилъ ослиное молоко и всю жизнь нуждался въ нянькахъ для ухода за собой. Враги поэта безжалостно насмѣхались надъ его болѣзнями и смѣшной фигурой. Поппа легко было изобразить въ карикатурѣ. Всякій дуракъ умѣлъ изобразить горбуна и подписать подъ нимъ знаменитое имя. Оно было тѣмъ легче и пріятнѣе, что Поппъ, не смотря на всѣ свои увѣренія въ хладнокровіи, страдалъ и мучился отъ всякой сатиры, при всякомъ самомъ жалкомъ нападеніи. Иначе и быть не могло. Чрезмѣрная чувствительность Поппа составляла его силу: безъ нея онъ не прославился бы, не развилъ бы своего дарованія, не сдѣлался бы первокласснымъ поэтомъ.
 
«Впечатлительность Поппа, утонченный его видъ — почти такъ заключаетъ Теккерей свою четвертую лекцію — его остроуміе, симпатія ко всему прекрасному отдѣляли его вполнѣ отъ бѣдныхъ, рѣзкихъ, шумныхъ, разгульныхъ литераторовъ того времени. Они не понимали Поппа, и Поппъ не понималъ ихъ. Деликатный, слабенькій горбунчикъ съ ужасомъ отшатывался отъ компаніи, которая все-таки была сносна для здоровыхъ людей, особенно людей того времени. Читая „Дунсіаду“, совершенно понимаешь причины взаимной вражды, взаимной антипатіи и — мало того — чуть не переходишь на сторону поэтовъ, казнимыхъ Поппомъ. Сатира его такъ ядовита, такъ страшна, стрѣлы его ироніи такъ убійственны, что духъ нашъ возмущается противъ маленькаго тирана. Поппъ издѣвается надъ бѣдностью своихъ сверстниковъ по литературѣ, выводитъ наружу ихъ нищету, ихъ бѣдствія, направляетъ вкусъ публики противъ талантливыхъ голяковъ, покрываетъ ихъ лохмотья позоромъ. До названной сатиры темныя стороны авторской жизни оставались скрытыми отъ свѣта; но Поппъ вывелъ ихъ наружу, и вывелъ не для возбужденія состраданія, а для пробужденія презрѣнія къ пишущимъ людямъ. Онъ съ звѣрской радостью изображаетъ холодный чердакъ Денниса, его красные чулки и фланелевый камзолъ; онъ дастъ адресы другихъ бѣдныхъ тружениковъ, клевретовъ книгопродавца Корля; одинъ изъ нихъ, ''историкъ'', нанимаетъ уголъ у торговца сальными свѣчами, два ''переводчика'' лежатъ вдвоемъ на одной кровати, за неимѣніемъ бѣлья и одежды; ''поэтъ'' обитаетъ на чердакѣ въ Боджь-Роу, — лѣстница же отъ чердака хранится у хозяйки дома. И до сатиры Поппа литераторы, по своей гнусной бѣдности, живали на сѣновалахъ и спали по два въ одной постели, но ихъ по крайней мѣрѣ никто не тревожилъ. Если трое поэтовъ носили одинъ кафтанъ, то двое изъ нихъ такъ и оставались на чердакѣ, между тѣмъ какъ третій являлся въ кофейный домъ, одѣтый благопристойно и благопристойно платилъ свои два пенса. Поппъ осмѣялъ и вывелъ наружу бѣдствія своихъ товарищей. Онъ уронилъ цѣлое сословіе людей бѣдныхъ и трудолюбивыхъ. Со времени появленія „Дунсіады“ званіе писателя начало падать въ общемъ мнѣніи. Къ идеѣ о поэтѣ начали примѣшиваться, въ умахъ публики, идея о чердакѣ, идея о лохмотьяхъ, идея о джинѣ, идея о бѣдности, полицейскихъ сыщикахъ, злыхъ хозяйкахъ и кричащихъ дѣтяхъ. Всякій счелъ себя вправѣ издѣваться надъ тружениками науки и поэзіи. Всякій мальчикъ, набрасывая первую свою сатиру, шелъ по слѣдамъ Поппа. Такъ легко пишутся подобныя вещи, такъ весело онѣ читаются — стрѣлы такъ легко попадаютъ въ цѣль! Но Поппъ по крайней мѣрѣ выкупалъ свое дѣло истиннымъ остроуміемъ и высокой поэзіей».
 
За тѣмъ слѣдуетъ въ чтеніи одна великолѣпная выписка изъ «Дунсіады» и, неизвѣстно изъ-за какихъ причинъ, сравненіе Поппа съ молодымъ Бонапартомъ и Нельсономъ въ юности. Теккерею непремѣнно хочется представить Поппа героемъ и жизни и поэзіи; но, кончая свою диссертацію, онъ оставляетъ насъ нисколько не убѣжденными въ справедливости своего мнѣнія. О трудахъ Поппа мы уже сказали свое слово; въ жизни этого поэта мы не видимъ ничего необыкновеннаго и геройскаго. Если публикѣ, по мнѣнію Теккерея, такъ нужны герои-литераторы, то она можетъ обратиться къ другимъ, старымъ и всѣми признаннымъ героямъ. Самуилъ Джонсонъ, герой Карлейля, герой твердости и христіанскаго милосердія, есть истинный герой-литераторъ, у котораго Поппъ не достоинъ бѣгать на посылкахъ. Джонсонъ самъ считался однимъ изъ «чердачныхъ поэтовъ», такъ оскорбленныхъ Поппомъ. Переводчикъ «Иліады» покупалъ себѣ виллы, а Джонсонъ боролся съ бѣдностью; Поппъ презиралъ своихъ оборванныхъ собратій, но Самуилъ отмстилъ за презрѣніе, показавъ, что не нарядъ составляетъ поэта. Авторъ «Дунсіады» осмѣлился позорить тружениковъ за ихъ бѣдность, Джонсонъ же, имѣя нѣсколько шиллинговъ за душою, работая какъ волъ для книгопродавцевъ, находилъ возможность дѣлить свои шиллинги съ собратіями, отдать часть своего скуднаго достатка незнакомой женщинѣ, лишившейся чувствъ отъ голода, посреди улицы!
Строка 174:
"Для всѣхъ изучающихъ исторію картины Гогарта безцѣнны. Передъ нами воскресаетъ Англія за сто лѣтъ назадъ. Мы видимъ лорда въ его гостиной и модную даму въ ея будуарѣ, посреди разныхъ фигляровъ и дорогихъ игрушекъ; мы видимъ пастора въ парикѣ и пономаря съ палкой; мы присутствуемъ на обѣдѣ лорда-мера; мы посматриваемъ, какъ буяны гуляютъ въ тавернѣ, какъ бѣдная дѣвушка работаетъ въ Крейдвеллѣ, какъ воръ пьетъ пуншъ въ подземномъ пріютѣ злодѣйства и кончаетъ свое поприще на лобномъ мѣстѣ. Всѣ портреты вѣрны — за то можно поручиться. Эти созданія, выступающія изъ Лондона, съ гербомъ Ганноверскаго Дома на киверахъ — тѣ самые, что дрались при Куллоденѣ. Членъ нижней палаты, котораго торжественно несутъ послѣ избранія — одинъ изъ вальполевыхъ членовъ. Посмотрите на отъѣздъ тяжелаго, нелѣпаго дилижанса, ѣдущаго въ Салисбюри, вы отъищете своихъ друзей между этими пассажирами, которые влѣзаютъ по деревяннымъ ступенямъ въ карету, напередъ подвязавъ свои шляпы носовыми платками и захвативъ подъ мышку шпаги и другія вещи. Горбатый почтальонъ, просящій на водку, можетъ быть, исправлялъ должность форрейтора, когда Гомфри Клинкеръ {Герой извѣстнаго смоллетова романа.} сидѣлъ на козлахъ. На верху дилижанса лежитъ старый воинъ, — можетъ быть, Джекъ Гечвай Смоллета или его же шотландецъ Лисмагаго. На другихъ картинахъ вы видите лордовъ, бьющихся объ закладъ на пѣтушиномъ бою, Геррика — въ его лучшихъ роляхъ оборванныхъ французскихъ воиновъ передъ воротами Кало, — тѣхъ самыхъ воиновъ, съ которыми одно время служилъ нашъ пріятель Годрикъ Гендомъ {Герой того же автора.}. Передъ вами съизнова являются боксеръ Броутонъ, измѣнникъ Лорія Ловатъ, публицистъ Джонъ Пилькзъ, во всемъ своемъ историческомъ безобразіи, — Вилькзъ, говорившій, что онъ можетъ, по произволу, сдѣлать спою безобразную рожу прекраснѣе, нежели самое милое личико моднаго красавца! Пересмотрѣвъ нѣкоторое число картинъ Гогарта, вы увидите себя въ возможности населить весь Лондонъ лицами и предметами, двигавшимися въ немъ, наполнявшими его за сто лѣтъ назадъ, въ старое, странное время.
 
"Къ какого же рода существамъ — спрашиваетъ нашъ профессоръ — къ какого рода людямъ слѣдуетъ причислить художника, сохранившаго для насъ всѣ эти сцены, всѣ эти физіономіи, всѣ эти портреты? Портретъ Гогарта, писанный имъ самимъ, стоитъ въ нашей національной галлереѣ, вмѣстѣ съ лучшими изъ комическихъ рисунковъ нашего художника. Честное, простое, доброе лицо, оживленное парою голубыхъ, смѣлыхъ и проницательныхъ глазъ, глядитъ на васъ изъ рамки. Глядя на портретъ Гогарга, можно представить себѣ и оригиналъ портрета, въ лицѣ веселаго, широкоплечаго, простодушнаго лондонскаго бюргера, теплаго сердцемъ, невзыскательнаго существа, любящаго похохотать во все горло, просидѣть съ друзьями часть ночи за чашей пунша, — бюргера, истинно преданнаго Англіи и англійскому ростбифу, полнаго ненависти къ Франціи и французскимъ ''монсирамъ,'', отъ души убѣжденнаго въ томъ, что французъ питается лягушками и что иноземные скрипачи, иноземные пѣвцы, въ особенности же иноземные художники, заслуживаютъ полнѣйшаго, безграничнѣйшаго и забавнѣйшаго презрѣнія {Вилльямъ Гогартъ, сынъ школьнаго учителя, родился въ 1698 году. Ребенкомъ поступивъ въ мастерскую гравёра гербовъ и по своимъ занятіямъ имѣя нѣкоторыя сношенія съ живописцами, будущій великій художникъ скоро почувствовалъ страсть къ искусству, упражняться же началъ копируя старыя гравюры. Первымъ трудомъ его, получившимъ заслуженный успѣхъ, были гравюры къ популярной поэмѣ Ботлера: «Гудибрасъ». Въ 1729 году Гогартъ увезъ дочь живописца сэра Джемса Торнтилля и женился на ней. Въ это время знаменитый карикатуристъ упражнялся въ исторической живописи, но безъ особеннаго успѣха. Дальнѣйшая жизнь Гогарта, успѣхъ его лучшихъ картинъ, наконецъ его немного ребяческое отвращеніе къ итальянскимъ живописцамъ слишкомъ извѣстны для того, чтобъ о нихъ много распространяться.
 
Гогартъ умеръ 26 октября 1764 года; въ болѣзни онъ сохранялъ бодрость и замѣчательную веселость духа. Самуилъ Джонсовъ сочинялъ дли его гробницы извѣстную эпитафію:
Строка 182:
«Здѣсь сомкнутъ смертью зоркій глазъ, угадывавшій нравы людей по ихъ лицамъ».}.
 
«Отрадно и мило было бы намъ послушать диѳирамбы Билля Гогарта противъ Караччи и Корреджіо, подсмотрѣть хоть на минуту, какъ онъ стучалъ по столу кулакомъ и щелкалъ пальцами, говоря: „къ бѣсу историческихъ живописцевъ! я могу, если захочу, написать картину, передъ которой дрянью покажется вся итальянская чепуха!“ Правда, потомство не вполнѣ согласилось съ идеями Гогарта объ искусствѣ. Свифтъ не признавалъ генія въ Генделѣ, говоря, что въ музыкѣ между ''тра-ла-ла-ла, тра-дери-дера'' (tweedle-dee and tweedle-dum) трудно найти какое нибудь различіе. Но потомство оправдало Генделя, нашло разницу между ''тра-ла-ла'' и  ''тра-дери-дера.'' То же самое потомство наградило Гогарта почетомъ и безсмертіемъ, хотя и не соглашается видѣть въ немъ корреджіева соперника».
 
Гогартъ жилъ, какъ слѣдуетъ жить художнику, истинному, доброму, немножко разгульному художнику. Заключая разсказы о разныхъ случаяхъ изъ своей жизни, онъ говоритъ будущему читателю:
Строка 192:
Весело описывать эту милую поѣздку, это одушевленное гулянье художниковъ, такъ легко и просто сочетавшихъ забаву съ служеніемъ своему искусству! Въ Гревзендъ компанія прибыла на разсвѣтѣ, умылась, велѣла напудрить свои парики и двинулась пѣшкомъ до Рочестера, выпивъ дорогой три кружки элю. Въ Рочестерѣ всѣ усѣлись обѣдать въ часъ пополудни; обѣдъ и вино, послѣ прогулки пѣшкомъ, оказались превосходными. Дальнѣйшія приключенія поѣздки сохранены въ очеркахъ, сдѣланныхъ нашимъ героемъ: мы видимъ передъ собой, какъ одинъ изъ друзей боязливо перебирается по дощечкѣ на барку, какъ вся компанія наслаждается на ночь гостепріимствомъ рыбака и дѣлаетъ свой туалетъ послѣ покойно проведенной ночи. Джентльменъ въ ночномъ колпакѣ скоблитъ себѣ бороду, другого брѣетъ хозяинъ-рыбакъ, третій, обвязавъ плѣшивую голову носовымъ платкомъ, налегаетъ на завтракъ, а самъ Гогартъ, какъ слѣдуетъ художнику, снимаетъ очеркъ всей сцены.
 
Отдавая отчетъ о настоящей, пятой лекціи Теккерея и по этому случаю перечитавъ ее съизнова, мы снова должны немного осудить нашего блистательнаго учителя. Назвать одну краткую лекцію: ''Гогартъ'', ''Смоллетъ, Фильдингъ'', очень нетрудно, но весьма нелегко обнять въ одной лекціи даже тѣнь дѣятельности и жизни каждаго изъ этихъ трехъ, по истинѣ первоклассныхъ юмористовъ. Мы имѣли случай видѣть, какъ удалась Теккерею его первая лекція, украшенная только ''однимъ'' знаменитымъ именемъ. Изъ трехъ лицъ, нами здѣсь названныхъ, должно было, вслѣдствіе предѣловъ лекціи, пострадать хотя одно. Пострадалъ Тобіасъ Смоллегь, о которомъ Теккерей говоритъ очень мало и очень глухо, — Смоллетъ, едва ли не любезнѣйшій изъ романистовъ, человѣкъ, которому, по выраженію одного изъ знаменитыхъ біографовъ, «дано было смѣшить своего читателя болѣе всѣхъ писателей, старыхъ и новыхъ.» Романистъ, создавшій безсмертные персонажи стараго лейтенанта ''Боулинга'' (всѣ моряки въ романахъ — дѣти Боулинга), матроса ''Пайнса'', несравненнаго аптекаря ''Моріона'', мизантропа ''Крембля'' и шотландскаго воина ''Лисмагаго'', заслуживаетъ болѣе трехъ страничекъ, хотя бы и наполненныхъ громкими похвалами. Тамъ, гдѣ Ричарду Стилю дано около двухъ часовъ, неловко удѣлять пять минутъ на разсказъ о жизни Смоллета, — жизни шумной и разнообразной, исполненной приключеній на сушѣ и на морѣ, въ Лондонѣ и въ Италіи, и въ Парижѣ и на островахъ тропическаго края. Жизнь Смоллета есть «Одиссея» своего рода, поэма, исполненная литературныхъ бурь, любви и нѣжности, неслыханныхъ приключеній на чердакахъ и въ подвалахъ, передъ пушками непріятеля, посреди журнальныхъ сплетенъ и журнальныхъ клеветъ. Ни одному современному писателю съ талантомъ не попадала въ голову идея о сочиненіи смоллетовой біографіи. Скоттъ, писавшій о немъ въ своихъ «Lives of the Novelists», исполнилъ свое дѣло небрежно; да, сверхъ того, со временъ Скотта, наука писать біографіи сдѣлала огромные шаги впередъ. Сэръ Вальтеръ усердно собиралъ матеріалы о смоллетовой жизни, не думая о томъ, что лучшій матеріалъ для этого труда есть романы самого Смоллета. Что касается до насъ, то мы ждемъ съ нетерпѣніемъ какой нибудь великолѣпной статьи объ этомъ писателѣ, въ родѣ карлейлевыхъ и маколеевыхъ этюдовъ. Когда мы глядимъ на портретъ Смоллета (одного изъ красивѣйшихъ литераторовъ на свѣтѣ, старомъ и новомъ) — на это чудное лицо, оживленное тою вѣчно-лукавой улыбкой, но которой мать романиста узнала его послѣ долгаго отсутствіи, когда мы припоминаемъ его жизнь, его романы, многія страницы которыхъ заставляли носъ предаваться необузданнѣйшему, добрѣйшему хохоту, — мы готовы завидовать будущимъ біографамъ этого человѣка. {''Смоллетъ'' (Тобіасъ) родился въ 1721 году, въ Шотландіи, близъ поэтическаго озера Лохъ-Ломонда. Онъ происходилъ отъ старинной, но обѣднѣвшей фамиліи. Поэтъ въ душѣ — и поэтъ несомнѣнный, онъ явился въ Лондонъ со своими стихами, но, не найдя тамъ поддержки, вступилъ во флотъ медикомъ и участвовалъ въ экспедиціи противъ Картагены. Въ Вестъ-Индіи онъ оставилъ службу, влюбился въ прелестную креолку миссъ ''Лесселъ'' (съ которой писаны всѣ его героини), женился на ней и, воротясь въ Англію, прославился своимъ романомъ ''Родригъ Рендомъ.'' Потомъ Смоллетъ много путешествовалъ, издавалъ критическій журналъ, велъ жизнь веселую и гостепріимную, имѣлъ бездну столкновеній съ тогдашними литераторами и довершалъ свою славу изданіемъ Исторіи Англіи, ''Перегрина Пиккля'' и  ''Гомфри Клинкера.'' Послѣднее произведеніе, обильное юморомъ и веселостью, писано въ болѣзни, отъ которой нашъ поэтъ умеръ въ Италіи, 50 лѣтъ отъ роду.} Теккерей, съ своей стороны, смотритъ на Смоллета какъ нельзя ласковѣе, и короткій его отзывъ объ авторѣ «Гомфри Клинкера», за неимѣніемъ другихъ достоинствъ, дышетъ благороднѣйшею симпатіею.
 
Добрый и смѣлый, мужественный и раздражительный смертный — говоритъ онъ — онъ не утратилъ энергіи и безстрашія въ постоянномъ бою съ житейскими треволненіями. Въ умѣ Смоллета вѣчно зрѣла сотня плановъ; въ теченіе своей жизни, онъ былъ критикомъ и историкомъ, романистомъ и медикомъ, поэтомъ и памфлетистомъ. Онъ бился на тысячѣ литературныхъ бояхъ, онъ боролся съ бѣдностью, дикой враждой противниковъ, со старостью и болѣзнями. Посреди гоненій, болѣзней и горестей, духъ его оставался постоянно твердымъ: окончивъ бой онъ умѣлъ подавать руку низверженному непріятелю и посылать привѣтъ счастливому сопернику. Въ гербѣ Смоллета изображенъ низверженный дубъ, все-таки пускающій вокругъ себя зеленые листья. Смоллетъ всю жизнь свою былъ джентльменомъ, посреди счастія и несчастій, успѣховъ, бурь, оскорбленій, наслажденій и страданій всякаго рода."
 
Подобно автору «Клинкера», «Рендома» и «Пиккля», ''Герри Фильдингъ'' можетъ назваться героемъ своихъ собственныхъ романовъ. Онъ самъ, сынъ генерала Фильдинга, красивый, достаточный, всѣми любимый острякъ, весельчакъ отчасти ужь очень шаловливый и неразсчетливый, есть Томъ-Джонсъ и капитанъ Бутсъ: оба эти героя писаны Фильдингомъ съ Фильдинга. Бездна бойкости, способности къ хохоту, шаловливой изобрѣтательности находилась въ этомъ энергическомъ эпикурейцѣ, когда-то восхищавшемъ весь старый Лондонъ своими шутками и шумными рѣчами. Жизнь тогдашняго свѣта какъ нельзя лучше подходила ко вкусамъ и средствамъ Фильдинга: благодаря своей атлетической натурѣ, онъ не зналъ, что такое излишество; безконечные обѣды тѣхъ временъ, безсонныя ночи и сутки за бутылками казались ему пріятной и невинной игрою. Лэди Мери Монтегью, женщина, знающая толкъ въ знаменитыхъ поляхъ, увѣряетъ насъ, что юморъ Фильдинга, его откровенная болтовня, его беззаботная шутка имѣли въ себѣ нѣчто очаровывающее, увлекающее. Такъ судили о Фильдингѣ дамы самаго высшаго полета, и Фильдингъ умѣлъ цѣнить ихъ ласку, хотя никакія прелести моднаго свѣта не были въ состоянія заставить его отказаться отъ своего обычнаго общества шалуновъ, питуховъ и клубныхъ шутовъ. Благодаря своей фамиліи и собственнымъ своимъ привлекательнымъ качествамъ, будущій авторъ «Томъ-Джонса» ''угобзился'' въ наукѣ дѣланія долговъ и постигъ ее въ совершенствѣ. Для уплаты долговъ онъ сталъ писать комедіи — писалъ ихъ небрежно, но быстро, въ кругу полупьяныхъ пріятелей, ставилъ ихъ на театръ, получалъ плату и на время отправлялъ къ бѣсу и литературу и драматическое искусство. Гаррикъ, истинно побившій Фильдинга, сказалъ ему послѣ репетиціи одной изъ сказанныхъ комедій:
 
— Нельзя ли хоть что нибудь поправить въ пьесѣ: вѣдь публика разсердится!
Строка 219:
Лауренсъ (то есть Лаврентій) Стернъ, авторъ «Тристрама Шенди», «Сантиментальнаго Путешествія» и большого количества писемъ къ дамамъ, большею частью очень молодымъ и хорошенькимъ, родился въ Ирландіи, въ 1713 году, отъ бѣдныхъ, но благородныхъ родителей. Отецъ его, капитанъ Стернъ, храбро бился съ французами и испанцами, прижилъ бездну дѣтей, получилъ тяжкую рану при Гибралтарѣ и наконецъ умеръ вслѣдствіе этой раны. Первыя десять лѣтъ своей жизни будущій юмористъ провелъ въ казармахъ и въ переходахъ съ полкомъ своего родителя. Воспоминаніямъ объ этомъ счастливомъ періодѣ своего дѣтства Стернъ одолженъ лучшими созданіями своей фантазіи въ образѣ Дядюшки Тоби и честнаго Капрала Трима. Много разъ, можетъ быть (говоритъ Теккерей), ребенку приходилось притопывать своими маленькими ножками подъ звуки трубъ, игравшихъ при Рамилли, или играть знаменами, аллебардами, съ бою отнятыми въ Мальплакетской битвѣ.
 
До осьмнадцати лѣтъ Стернъ оставался въ Галифакскомъ училищѣ, оттуда перешолъ въ Кембриджъ, получилъ духовную степень и, съ помощью счастливой протекціи, набралъ себѣ много должностей, довольно выгодныхъ. Женившись по любви на женщинѣ, которая чахла и умирала отъ страсти къ молодому учоному, Стернъ сперва жилъ съ нею очень согласно и пустился дѣлать ей платоническія невѣрности только въ тотъ возрастъ, когда обыкновенные мужья отлагаютъ всякое попеченіе насчетъ волокитства за посторонними красавицами. Но разъ, объявивъ своимъ друзьямъ, чрезъ 25 лѣта, послѣ брака, «что жена его — странное и непонятное дѣло! — надоѣла ему неслыханнымъ образомъ», авторъ «Тристрама» сталъ гоняться за молодыми женщинами хуже всякаго сатира. Мы не хотимъ думать и не имѣемъ права думать, что почтенный старецъ имѣлъ въ виду цѣли, несогласныя съ своимъ возрастомъ и званіемъ (всѣ подробности, до насъ достигшія, ясно доказываютъ чистоту и сантиментальность стерновыхъ привязанностей), — но, какъ бы то ни было, женѣ его отъ того приходилось не легче. Нашъ филантропъ-Іорикъ, творецъ «Сантиментальнаго Путешествія», родоначальникъ слезливаго направленіи словесности, которое не минуло и русской литературы {Карамзинъ до страсти любилъ сочиненія Стерна и любилъ подражать его направленію.}, писатель, проливающій (печатно) слезы надъ усталымъ или умершимъ осломъ, безъ совѣсти пренебрегалъ подругою своей молодости и оскорблялъ ее, позоря свои сѣдины жалкими волокитствами во вкусѣ Астреи и пастушескихъ романовъ. ''«Sum fatigatus et oegrotus de mea more''» пишетъ Стернъ на прегадкомъ латинскомъ языкѣ. Лучше бы онъ написалъ, выражается Теккерей, ''«Sum mortaliter in amore'', я смертельно влюбленъ въ другую женщину!» Около того самого времени, когда этотъ лестный отзывъ о своей женѣ былъ написанъ Стерномъ, автора «Тристрама Шенди» представили госпожѣ Элизѣ Дреперъ, супругѣ начальника Суратской факторіи, проживавшаго въ Бомбеѣ и отпустившаго свою молоденькую, прелестную жену полечиться въ Лондонѣ отъ слѣдствій индѣйскаго климата. Элиза обладала умомъ и необыкновенною красотою. Долгое пребываніе въ Индіи, посреди роскоши, лѣни и чудесъ тамошней природы, придало характеру ея много плѣнительныхъ, оригинальныхъ особенностей, способныхъ очаровать и не Стерна. Нашъ старый и тощій поэтъ, на это время освободившійся отъ жены, попросилъ позволенія называться ''браминомъ'' молодой красавицы. Элиза стала кокетничать съ нимъ отъ чистаго сердца. Послѣдовала переписка, невинная, немного насмѣшливая со стороны жены набоба, восторженная, плаксивая, остроумная, изрѣдка неприличная со стороны ея пятидесяти-четырехъ-лѣтняго поклонника. Не можемъ сказать съ достоверностью, какая причина такъ располагала сердце нашего юмориста къ несвоевременнымъ нѣжностямъ, но всего вѣрнѣе будетъ предполагать начало этой нравственной порчи въ его самолюбіи. Пока жизнь Стерна текла тихо и ровно, пока успѣхъ его твореній не познакомилъ съ нимъ всего Лондона, пока женщины не начали сами гоняться за несравненнымъ Іорикомъ, Іорикъ жилъ тихо и смирно, уважая спою супругу, и позволялъ себѣ пастушескія нѣжности только въ печати. Со славою все перемѣнилось: новая жизнь, новые успѣхи открылись передъ даровитымъ чудакомъ, и онъ бросился очертя голову въ океанъ свѣта и новыхъ привязанностей, совершенно оправдывая поговорку о сѣдинѣ въ бородѣ, и бѣсѣ, съ ней неразлучномъ. Самъ юмористъ, съ своими несвоевременными привязанностями, со своими сантиментальностями и сердцемъ, навязываемымъ каждой знакомой и умной женщинѣ, представлялъ изъ себя нѣчто крайне юмористическое. Вотъ, напримѣръ, въ какихъ выраженіяхъ нашъ дряхлый селадонъ письменно бесѣдуетъ со своей Элизой, передъ ея отъѣздомъ изъ Англіи:
 
«Я получилъ твое письмо, Элиза, вечеромъ, воротясь съ обѣда у лорда Батурста. На этомъ обѣдѣ я говорилъ о тебѣ — и все о тебѣ — говорилъ цѣлый часъ, не позволяя никому прорывать меня. Старый лордъ (ему 85 лѣтъ) три раза провозглашалъ тостъ за твое здоровье, называлъ тебя лучшею изъ ''набобессъ'', когда либо существовавшихъ, и изъявлялъ желаніе прожить еще нѣсколько времени только для того, чтобъ познакомиться съ тобою. Мы могли говорить о тебѣ смѣло: съ нами обѣдала только одна ''чувствительная'' особа; оттого-то все время послѣ обѣда, до девяти часовъ, проведено было ''сантиментальнѣйшимъ'' образомъ. Подобно лучезарной звѣздѣ, ты оживляла и направляла наши рѣчи! И когда я говорилъ о тебѣ, на сердцѣ моемъ становилось тепло. Я грущу по тебѣ и не стыжусь своей грусти. Милое, прелестное дитя! Итакъ, ты повѣсила портретъ ''твоего брамина'' надъ своимъ письменнымъ столомъ, ты глядишь на него, припоминая меня! Іорикъ улыбается и одобряетъ всѣ твои поступки! Меня радуетъ то, что твои товарищи-пассажиры — люди порядочные и добрые. Но Элиза могла бы цивилизовать и дикарей, хотя и не захотѣлъ бы поручать ей этой должности…»
 
Все это мило, хотя и сантиментально. Но что скажетъ читатель объ этихъ поистинѣ безумныхъ строкахъ, въ которыхъ престарѣлый любезникъ, расчитывая на смерть мистера Дрепера, предлагаетъ себя въ супруги ''набобессѣ,'', на случай ея вдовства. Извѣстіе о разстроенномъ здоровьи Дрепера подало поводъ къ сказанному предложенію:
 
«Кстати, Элиза, если уже рѣчь дошла до вдовъ, то я буду просить тебя объ одной вещи. Если ты когда нибудь овдовѣешь, пожалуста не выходи за какого нибудь богатаго набоба: я самъ намѣренъ на тебѣ посвататься. ''Моя жена не можетъ прожитъ долго'', и нѣтъ женщины на свѣтѣ, кромѣ тебя, — женщины, способной заступить ея мѣсто. Правда, мнѣ девяносто-пять лѣтъ, если принять въ соображеніе мое здоровье, тебѣ же всего двадцать-пять; но, отставъ отъ тебя по части молодости, я постараюсь наверстать потерю съ помощію остроумія и веселости. Я буду любить тебя лучше, чѣмъ Свифтъ свою Стеллу или Скарронъ свою Ментенонъ. Увѣдомь меня, нравится ли тебѣ мое предложеніе.»
Строка 235:
«Кто, изъ числа милліоновъ людей, читавшихъ творенія Гольдсмита (такъ продолжается послѣдняя лекція), не любитъ самого поэта, этого лѣниваго странника, безпечнаго трубадура, всюду носящаго съ собой воспоминанія о дорогой родинѣ? Странна и непостоянна его натура: онъ жаждетъ перемѣнъ, бури и, едва достигнувъ до нихъ, тревожно смотритъ на дни покоя и строй друзей, только что оставленныхъ. Сегодня онъ строитъ воздушный замокъ по поводу завтрашняго дня, завтра же пишетъ элегію и со слезами вспоминаетъ о прошлыхъ суткахъ! Сколько прелести, слабости, нѣжныхъ улыбокъ, теплоты душевной въ его безсмертномъ стихѣ! Ваша любовь къ нему есть полу-состраданіе. Вы приходите домой со сраженія, съ житейской войны, воспламененные трудомъ и боемъ, — приходите и видите у себя тихаго пѣвца, слышите его успокоивающую пѣсню. Кто осмѣлится обидѣть незлобнаго менестреля? Кому онъ сдѣлалъ какое либо зло? У него нѣтъ оружія съ собой: онъ имѣетъ при себѣ одну арфу, — но звуки ея услаждаютъ всѣхъ и каждаго. Старый и малый, знатный и бѣдный, военачальникъ въ своей ставкѣ, воины, сидящіе вокругъ огней, женщины и дѣти посреди деревенской улицы, — все слушаетъ пѣвца, все внимаетъ его простымъ пѣснямъ о красотѣ и любви. Милая исторія о „Векфильдскомъ Священникѣ“, прокралась во всѣ замки и хижины Европы, — и кому изъ насъ незнакома эта дивная книга?»
 
Жизнь Гольдсмита до того знакома каждому грамотному человѣку, что ''новаго слова'' о ней сказать нѣтъ никакой возможности {Совсѣмъ тѣмъ объ Оливерѣ, какъ человѣкѣ и писателѣ, еще недавно довольно много спорили. Въ Босвеллевой книгѣ авторъ «Векфильдскаго Священника» представленъ нелѣпымъ, завистливымъ чудакомъ, чуть не идіотомъ. Дошедшія до насъ шуточки Джонсона и отзывы нѣкоторыхъ современниковъ оказались не совсѣмъ лестными для Гольдсмита. Съ другой стороны возникли критики, пытавшіеся унизить «Векфильдскаго Священника» и представить это произведеніе чѣмъ-то въ родѣ неудачно-нравоучительной сказочки. Но критики первые поняли нелѣпость своихъ хитросплетенныхъ умствованій и оставили «Векфильдскаго Священника», а вслѣдъ затѣмъ извиненія Форстера и Ирвинга на вѣчныя времена возсоздай передъ нами добрую, дѣтски-самолюбивую, дѣтски-безпечную и дѣтски-великодушную личность поэта.}; зная это, Теккерей бросается въ цѣлый рядъ весьма удачныхъ подробностей насчетъ обстановки этой жизни. «Отецъ Оливера — разсказываетъ онъ — служилъ оригиналомъ доктора Примроза. Онъ жилъ въ своемъ сельскомъ приходѣ, поучая паству, воспитывая восьмерыхъ дѣтей, любя и угощая всѣхъ своихъ сосѣдей. За его вѣчно накрытымъ столомъ сиживали бѣдные друзья и проживальщики, всегда готовые смѣяться шуткамъ добраго пастора и помѣщать въ спои желудки произведенія его небольшихъ полей. Кто видалъ ирландскій домъ въ наши дни, можетъ вообразить себѣ хозяйство лиссойскаго пастора. На кухнѣ, у огонька, всегда отводилось мѣсто старому нищему; безрукій солдатъ получалъ ''спою'' порцію картофеля и сыворотки. Кухня набита гостями, гости сидятъ въ столовой, — всюду ласка, расточительность, бѣдность и радушіе… Маленькаго Нолли (Оливера) отдали въ школу, или, какъ говорилось по тогдашнему, ''подъ ферулу'' доктора такого-то. О, бѣдные маленькіе предки наши! (poor liltle ancestars!) тяжело приходилось вамъ подъ ферулой старинныхъ педагоговъ! много розогъ вамъ доставалось, и много горькихъ слезъ пролили вы, наши крошечные прадѣды и прапрадѣды! Маленькаго Нолля сѣкли учители, поколачивали товарищи; старый скрипачъ, ходившій на кухню пастора Гольдсмита, называлъ малютку неиначе, какъ Езопомъ!» Но всей послѣдующей жизни Оливеръ оставался прежнимъ школьникомъ, забавнымъ и часто обижаемымъ товарищемъ, добрымъ чудакомъ, не лишеннымъ какой-то особенной, комической претензіи на изящество. Онъ любитъ наряжать свою крошечную персону (при деньгахъ) въ розовый камзолъ и квотамъ персиковаго цвѣта, является на учоный экзаменъ въ красныхъ панталонахъ и видомъ этихъ панталонъ поражаетъ своихъ строгихъ собратій по наукѣ.
 
«Въ Дублинской Коллегіи Святой Троицы — продолжаетъ Теккерей — мнѣ показывали имя Оливера Гольдсмита, вырѣзанное на одномъ изъ оконныхъ стеколъ, алмазомъ. Чей бы могъ быть этотъ алмазъ? Конечно, не Гольдсмитовъ! у него алмаза никогда не водилось, да и въ самой коллегіи онъ игралъ роль не очень видную. Онъ былъ лѣнивъ, бѣденъ и мотоватъ, умѣлъ закладывать свои вещи, писать баллады для уличныхъ пѣвцовъ, брать за эти баллады по кронѣ и проматывать полученныя деньги. Его наказали за-то, что онъ въ своей комнатѣ, тихомъ пріютѣ учоности, устроилъ балъ и плясалъ неистовымъ образомъ. Онъ убѣжалъ изъ университета, вознамѣрился эмигрировать въ Америку, промоталъ всѣ свои деньги, не доѣхавъ до морского берега, вернулся домой повѣсивъ носъ и изъявилъ раскаяніе. Но этому случаю добрые родственники убили тельца, но, вѣроятно, но упитаннаго, а довольно тощаго».
Строка 280:
[[Категория:Литература 1854 года]]
[[Категория:Дореформенная орфография]]
[[Категория:Импорт/lib.ru]]