Сахалин (Дорошевич)/Аристократ каторги: различия между версиями

— Извините,! — сказал мне однажды Пазульский, — сегодня я не могу пойти к вам в контору поговорить. Нога болит. Вы не хотите ли, может быть, здесь поговорим?

А среди них был [[../Полуляхов|Полуляхов]], сахалинская знаменитость Митрофанов, только что пойманный после необычайно дерзкого побега, Мыльников-Прохоров, перерезавший на своём веку человек двадцать, двое из Владивостока, приговорённые к смертной казни и всего две недели тому назад помилованные на эшафоте, Шаров, отчаяннейшая башка в целом мире, совершивший прямо невероятный побег: среди белого дня он спрыгнул с палей прямо на часового, вырвал у него ружьё и бросился в тайгу, Школкин, ждавший себе смертной казни за убийство, Балданов, зарезавший поселенца за шестьдесят копеек, и другие.

Про него можно было сказать, что он по-английски «говорит», как пишет».

Стоило мне улыбнуться, и всё пошло бы на смаркунасмарку. «Врёт, хвастается!» Боящаяся и ненавидящая Пазульского за эту боязнь каторга расхохоталась бы над Пазульским. А это был бы конец.

Я призвал на помощь всю свою сообразительность. Рисовал в воображении буквы, которые произносил Пазульский, складывал из них слова, угадывал, что он хочет сказать, и отвечал ему на томтаком же варварском языке, произнося все буквы.

— Я нарочно убивал собак, чтобы посмотреть. Никакой разницы. Смотрит на тебя, словно сказать хочет: «Только не мучай!». Поскорее!» Живёт — смерти боится. Умирает — боли боится. Это всё тело. Боли боится и наслаждения хочет. Жизнь — это наслаждение. Только с наслаждением и начинается жизнь. Разумная-то. А только необходимое, есть да пить, это уж человек будет даже ни собака, даже ни свинья, даже ни крыса. Это уже будет вошь. Да и у той, небось, свои наслаждения есть! И она к наслаждению стремится. Ведь и собака и свинья, глядишь, на солнце ляжет, бок погреет, наслаждения от жизни хочет. А заприте собаку в комнату, дайте ей только необходимое, — завоет. О наслаждении выть будет!

— У человека есть деньги, он и наслаждается: пьёт тонкие вина, естьест деликатные блюда, имеет красивых женщин. «У меня, — говорит, — есть деньги, через них я и наслаждаюсь. А у тебя нет денег, ты и не наслаждайся!» — «Хорошо, брат! Если всё через деньги, то я возьму у тебя твои деньги, и сам через них буду наслаждаться, чем мне на тебя-то смотреть!» Так уже всё заведено.

Его специальностью были грабежи. И в особенности грабежи в помещичьих усадьбах. Убийства он всегда «терпеть не мог».:

— Да ведь дело такое, Пазульский!. Говорят, нельзя им без «этого».

Все роли былибывали распределены, всякий знал своё дело. Одни вязали спящую дворню, другие караулили. Сам Пазульский брался за хозяев, никогда не доверял их никому из шайки: боялся, быть может, что потеряют терпение, не выдержат и убьют.

Пазульский за это пользовался некоторыми льготами, имел хороший стол. Это привилегированное положение не понравилось помощнику смотрителя из бывших фельдшеров (удивительно, какая страсть у фельдшеров к этой должности!). «Помощник» возревновал, стал наговаривать смотрителю на Пазульского. Слабохарактерный смотритель поддался влиянию помощника. Пазульского начали «сокращать», и, когда захотели «сравнять с арестантами», Пазульский поднял всю тюрьму и устроил «бунт». Но бунт не удался, Пазульского схватили и поволокли под ворота.

Избитого дополусмертидо полусмерти Пазульского посадили в карцер, и, когда он, «битый», отсидев в карцере, сошёл в общую арестантскую камеру, его первым словом было обещание убить помощника.

— Томительно. Скорей бы! — думаешь. Ну, чего тянутьтянут? Повесили бы — и к стороне.

Пазульский отказался от духовника и на эшафоте всех поразил. Он оттолкнул палача.:

— Тут уж замутилось у меня перед глазами, всё поплыло, уплыло,уплыло… — говорит Пазульский.

И Пазульский держит всех этих людей в полной зависимости и нравственной, как человек, лишённый страха, и материальной: он занимается ростовщичеством.

— Вот,! — сказал он мне как-то, показывая на маленькие углубления: вдавленные места в дереве на его месте, на нарах. — Знаете что это?