Крещение поворотом (Булгаков): различия между версиями
| [непроверенная версия] | [непроверенная версия] |
Содержимое удалено Содержимое добавлено
Нет описания правки |
Eanmos (обсуждение | вклад) Послыщался → послышался, все дефисо-минусы заменены на Hyphen (U+2010), текст оттипографирован типографом Лебедева. |
||
Строка 16:
}}
{{нет источника}}
<div
<p>Побежали дни в
<p>В деревнях по‐прежнему мяли лён, дороги оставались непроезжими, и на приемах у меня бывало не больше пяти человек. Вечера были совершенно свободны, и я посвящал их разбору библиотеки, чтению учебников по хирургии и долгим одиноким чаепитиям у тихо поющего самовара.</p>
<p>Целыми днями и ночами лил дождь, и капли неумолчно стучали по крыше, и хлестала под окном вода, стекая по желобу в кадку. На дворе была слякоть, туман, черная мгла, в которой тусклыми, расплывчатыми пятнами светились окна фельдшерского домика и керосиновый фонарь у ворот.</p>
<p>В один из таких вечеров я сидел у себя в кабинете над атласом по топографической анатомии. Кругом была полная тишина, и только изредка грызня мышей в столовой за буфетом нарушала ее.</p>
<p>Я читал до тех пор, пока не начали слипаться отяжелевшие веки. Наконец зевнул, отложил в сторону атлас и решил ложиться. Потягиваясь и предвкушая мирный сон под шум и стук дождя, перешел в спальню, разделся и лег.</p>
<p>Не успел я коснуться подушки, как передо мной в сонной мгле всплыло лицо Анны Прохоровой, семнадцати лет, из деревни Торопово. Анне Прохоровой нужно было рвать зуб. Проплыл бесшумно фельдшер Демьян Лукич с блестящими щипцами в руках. Я вспомнил, как он говорит «таковой» вместо «такой» — из любви к высокому стилю, усмехнулся и заснул.</p>
<p>Однако не позже чем через полчаса я вдруг проснулся, словно кто‐то дернул меня, сел и, испуганно всмотревшись в темноту, стал прислушиваться.</p>
<p>Кто‐то настойчиво и громко барабанил в наружную дверь, и удары эти показались мне сразу зловещими.</p>
<p>В квартиру стучали.</p>
<p>Стук замолк, загремел засов, послышался голос кухарки, чей‐то неясный голос в ответ, затем кто‐то, скрипя, поднялся по лестнице, тихонько прошел кабинет и постучался в спальню.</p>
<p>— Кто там?</p>
<p>— Это я, — ответил мне почтительный шепот, — я, Аксинья, сиделка.</p>
<p>— В чем дело? — Анна Николаевна прислала за вами, велят вам, чтоб вы в больницу шли поскорей.</p>
<p>— А что случилось? — спросил я и почувствовал, как явственно екнуло сердце.</p>
<p>— Да женщину там привезли из Дульцева. Роды у ей неблагополучные.</p>
<p>«Вот оно. Началось! — мелькнуло у меня в голове, и я никак не мог попасть ногами в туфли. — А, черт! Спички не загораются. Что ж, рано или поздно это должно было случиться. Не всю же жизнь одни ларингиты да катары желудка».</p>
<p>— Хорошо. Иди, скажи, что я сейчас приду! — крикнул я и встал с постели. За дверью зашлепали шаги Аксиньи, и снова загремел засов. Сон соскочил мигом. Торопливо, дрожащими пальцами я зажег лампу и стал одеваться. Половина двенадцатого… Что там такое у этой женщины с неблагополучными родами? Гм… Неправильное положение… узкий таз. Или, может быть, еще что‐нибудь хуже. Чего доброго, щипцы придется накладывать. Отослать ее разве прямо в город? Да немыслимо это! Хорошенький доктор, нечего сказать, скажут все! Да и права не имею так сделать. Нет, уж нужно делать самому. А что делать? Черт его знает. Беда будет, если потеряюсь, перед акушерками срам. Впрочем, нужно сперва посмотреть, не стоит прежде времени волноваться…</p>
<p>Я оделся, накинул пальто и, мысленно надеясь, что все обойдется благополучно, под дождем, по хлопающим досочкам побежал в больницу. В полутьме у входа виднелась телега, лошадь стукнула копытом в гнилые доски.</p>
<p>— Вы, что ли, привезли роженицу? — для чего‐то спросил у фигуры, шевелившейся возле лошади.</p>
<p>— Мы… как же, мы, батюшка, — жалобно ответил бабий голос.</p>
<p>В больнице, несмотря на глухой час, было оживление и суета. В приемной, мигая, горела лампа‐«молния». В коридорчике, ведущем в родильное отделение, мимо меня прошмыгнула Аксинья с тазом. Из‐за двери вдруг донесся слабый стон и замер. Я открыл дверь и вошел в родилку. Выбеленная небольшая комната была ярко освещена верхней лампой. Рядом с операционным столом на кровати, укрытая одеялом до подбородка, лежала молодая женщина. Лицо ее было искажено болезненной гримасой, а намокшие пряди волос прилипли ко лбу. Анна Николаевна, с градусником в руках, приготовляла раствор в эсмарховской кружке, а вторая акушерка, Пелагея Ивановна, доставала из шкафика чистые простыни. Фельдшер, прислонившись к стене, стоял в позе Наполеона. Увидев меня, все встрепенулись. Роженица открыла глаза, заломила руки и вновь застонала жалобно и тяжко.</p>
<p>— Ну‐с, что такое? — спросил я и сам подивился своему тону, настолько он был уверен и спокоен.</p>
<p>— Поперечное положение, — быстро ответила Анна Николаевна, продолжая подливать иоду в раствор.</p>
<p>— Та‐ак, — протянул я, нахмурясь, — что ж, посмотрим…</p>
<p>— Руки доктору мыть! Аксинья! — тотчас крикнула Анна Николаевна. Лицо ее было торжественно и серьезно.</p>
<p>Пока стекала вода, смывая пену с покрасневших от щетки рук, я задавал Анне Николаевне незначительные вопросы, вроде того, давно ли привезли роженицу, откуда она…</p>
<p>Рука Пелагеи Ивановны откинула одеяло, и я, присев на край кровати, тихонько касаясь, стал ощупывать вздувшийся живот. Женщина стонала, вытягивалась, впивалась пальцами, комкала простыню.</p>
<p>— Тихонько, тихонько… потерпи, — говорил я, осторожно прикладывая руки к растянутой жаркой и сухой коже.</p>
<p>Собственно говоря, после того как опытная Анна Николаевна подсказала мне, в чем дело, исследование это было ни к чему не нужно. Сколько бы я ни исследовал, больше Анны Николаевны я все равно бы не узнал. Диагноз ее, конечно, был верный: поперечное положение. Диагноз налицо. Ну, а дальше?..</p>
<p>Хмурясь, я продолжал ощупывать со всех сторон живот и искоса поглядывал на лица акушерок. Обе они были сосредоточенно серьезны, и в глазах их я прочитал одобрение моим действиям. Действительно, движения мои были уверены и правильны, а беспокойство свое я постарался спрятать как можно глубже и ничем его не проявлять.</p>
<p>— Так, — издохнув, сказал я и приподнялся с кровати, так как смотреть снаружи было больше нечего, поисследуем изнутри.</p>
<p>Одобрение опять мелькнуло в глазах Анны Николаевны.</p>
<p>— Аксинья!</p>
<p>Опять полилась вода.</p>
<p>«Эх, Додерляйна бы сейчас почитать!» — тоскливо думал я, намыливая руки. Увы, сделать это сейчас было невозможно. Да и чем бы помог мне в этот момент Додерляйн? Я смыл густую пену, смазал пальцы йодом. Зашуршала чистая простыня под руками Пелагеи Ивановны, и, склонившись к роженице, я стал осторожно и робко производить внутреннее исследование. В памяти у меня невольно всплыла картина операционной в акушерской клинике. Ярко горящие электрические лампы в матовых шарах, блестящий плиточный пол, всюду сверкающие краны и приборы. Ассистент в снежно‐белом халате манипулирует над роженицей, а вокруг него три помощника‐ординатора, врачи‐практиканты, толпа студентов‐кураторов. Хорошо, светло и безопасно.</p>
<p>Здесь же я — один‐одинешенек, под руками у меня мучающаяся женщина, за нее я отвечаю. Но как ей нужно помогать, я не знаю, потому что вблизи роды видел только два раза в своей жизни в клинике, и те были совершенно нормальны. Сейчас я делаю исследование, но от этого не легче ни мне, ни роженице, я ровно ничего не понимаю и не могу прощупать там у нее внутри.</p>
<p>А пора уже на что‐нибудь решиться.</p>
<p>— Поперечное положение… раз поперечное положение, значит, нужно… нужно делать…</p>
<p>— Поворот на ножку, — не утерпела и словно про себя заметила Анна Николаевна.</p>
<p>Старый, опытный врач покосился бы на нее за то, что она суется вперед со своими заключениями… Я же человек необидчивый…</p>
<p>— Да, — многозначительно подтвердил я, — поворот на ножку.</p>
<p>И перед глазами у меня замелькали страницы Додерляйна. Поворот прямой… поворот комбинированный… поворот непрямой…</p>
<p>Страницы, страницы… а на них рисунки. Таз, искривленные, сдавленные младенцы с огромными головами… свисающая ручка, на ней петля.</p>
<p>И ведь недавно еще читал. И еще подчеркивал, внимательно вдумываясь в каждое слово, мысленно представляя себе соотношение частей и все приемы. И при чтении казалось, что весь текст отпечатывается навеки в мозгу.</p>
<p>А теперь только и всплывает из всего прочитанного одна фраза:</p>
<p>…Поперечное положение есть абсолютно неблагоприятное положение.</p>
<p>Что правда, то правда. Абсолютно неблагоприятное как для самой женщины, так и для врача, шесть месяцев тому назад окончившего университет.</p>
<p>— Что ж… будем делать, — сказал я, приподнимаясь.</p>
<p>Лицо у Анны Николаевны оживилось.</p>
<p>— Демьян Лукич, — обратилась она к фельдшеру, приготовляйте хлороформ.</p>
<p>Прекрасно, что сказала, а то ведь я еще не был уверен, под наркозом ли делается операция! Да, конечно, под наркозом — как же иначе!</p>
<p>Но все‐таки Додерляйна надо просмотреть…</p>
<p>И я, обмыв руки, сказал:</p>
<p>— Ну‐с, хорошо… вы готовьте для наркоза, укладывайте ее, а я сейчас приду, возьму только папиросы дома.</p>
<p>— Хорошо, доктор, успеется, — ответила Анна Николаевна. Я вытер руки, сиделка набросила мне на плечи пальто, и, не надевая его в рукава, я побежал домой.</p>
<p>Дома в кабинете я зажег лампу и, забыв снять шапку, кинулся к книжному шкафу.</p>
<p>Вот он — Додерляйн. «Оперативное акушерство». Я торопливо стал шелестеть глянцевитыми страничками.</p>
<p>…поворот всегда представляет опасную для матери операцию…</p>
<p>Холодок прополз у меня по спине, вдоль позвоночника.</p>
<p>…Главная опасность заключается в возможности самопроизвольного разрыва матки.</p>
<p>Само‐про‐из‐воль‐но‐го…</p>
<p>…Если акушер при введении руки в матку, вследствие недостатка простора или под влиянием сокращения стенок матки, встречает затруднения к тому, чтобы проникнуть к ножке, то он должен отказаться от дальнейших попыток к выполнению поворота…</p>
<p>Хорошо. Если я сумею даже каким‐нибудь чудом определить эти «затруднения» и откажусь от «дальнейших попыток», что, спрашивается, я буду делать с захлороформированной женщиной из деревни Дульцево?</p>
<p>Дальше:</p>
<p>…Совершенно воспрещается попытка проникнуть к ножкам вдоль спинки плода…</p>
<p>Примем к сведению.</p>
<p>…Захватывание верхней ножки следует считать ошибкой, так как при этом легко может получиться осевое перекручивание плода, которое может дать повод к тяжелому вколачиванию плода и, вследствие этого, к самым печальным последствиям…</p>
<p>«Печальным последствиям». Немного неопределенные, но какие внушительные слова! А что, если муж дульцевской женщины останется вдовцом? Я вытер испарину на лбу, собрался с силой и, минуя все эти страшные места, постарался запомнить только самое существенное: что, собственно, я должен делать, как и куда вводить руку. Но, пробегая черные строчки, я все время наталкивался на новые страшные вещн. Они били в глаза.</p>
<p>…ввиду огромной опасности разрыва…</p>
<p>…внутренний и комбинированный повороты представляют операции, которые должны быть отнесены к опаснейшим для матери акушерским операциям…</p>
<p>И в виде заключительного аккорда:</p>
<p>…С каждым часом промедления возрастает опасность…</p>
<p>Довольно! Чтение принесло свои плоды: в голове у меня все спуталось окончательно, и я мгновенно убедился, что я не понимаю ничего, и прежде всего, какой, собственно, поворот я буду делать: комбинированный, некомбинированный, прямой, непрямой!..</p>
<p>Я бросил Додерляйна и опустился в кресло, силясь привести в порядок разбегающиеся мысли… Потом глянул на часы. Черт! Оказывается, я уже двенадцать минут дома. А там ждут.</p>
<p>…с каждым часом промедления…</p>
<p>Часы составляются из минут, а минуты в таких случаях летят бешено. Я швырнул Додерляйна и побежал обратно в больницу.</p>
<p>Там все уже было готово. Фельдшер стоял у столика, приготовляя на нем маску и склянку с хлороформом. Роженица уже лежала на операционном столе. Непрерывный стон разносился по больнице.</p>
<p>— Терпи, терпи, — ласково бормотала Пелагея Ивановна, наклоняясь к женщине, — доктор сейчас тебе поможет…</p>
<p>— О‐ой! Моченьки… Нет… Нет моей моченьки!.. Я не вытерплю! — Небось… Небось… — бормотала акушерка, — вытерпишь! Сейчас понюхать тебе дадим… Ничего и не услышишь.</p>
<p>Из кранов с шумом потекла вода, и мы с Анной Николаевной стали чистить и мыть обнаженные по локоть руки. Анна Николаевна под стон и вопли рассказывала мне, как мой предшественник — опытный хирург — делал повороты. Я жадно слушал ее, стараясь не проронить ни слова. И эти десять минут дали мне больше, чем все то, что я прочел по акушерству к государственным экзаменам, на которых именно по акушерству и получил «весьма». Из отрывочных слов, неоконченных фраз, мимоходом брошенных намеков я узнал то самое необходимое, чего не бывает ни в каких книгах. И к тому времени, когда стерильной марлей я начал вытирать идеальной белизны и чистоты руки, решимость овладела мной и в голове у меня был совершенно определенный и твердый план. Комбинированный там или некомбинированный, сейчас мне об этом и думать не нужно.</p>
<p>Все эти ученые слова ни к чему в этот момент. Важно одно: я должен ввести одну руку внутрь, другой рукой снаружи помогать повороту и, полагаясь не на книги, а на чувство меры, без которого врач никуда не годится, осторожно, но настойчиво низвесть одну ножку и за нее извлечь младенца.</p>
<p>Я должен быть спокоен и осторожен и в то же время безгранично решителен, нетруслив.</p>
<p>— Давайте, — приказал я фельдшеру и начал смазывать пальцы йодом.</p>
<p>Пелагея Ивановна тотчас же сложила руки роженицы, а фельдшер закрыл маской ее измученное лицо. Из темно‐желтой склянки медленно начал капать хлороформ. Сладкий и тошный запах начал наполнять комнату. Лица у фельдшера и акушерок стали строгими, как будто вдохновенными…</p>
<p>— Га‐а! А!! — вдруг выкрикнула женщина. Несколько секунд она судорожно рвалась, стараясь сбросить маску.</p>
<p>— Держите!</p>
<p>Пелагея Ивановна схватила ее за руки, уложила и прижала к груди. Еще несколько раз выкрикнула женщина, отворачивая от маски лицо. Но реже… реже… глухо жала к груди. Еще несколько раз выкрикнула женщина, отворачивая от маски лицо. Но реже… реже… глухо забормотала:</p>
<p>— Га‐а… пусти! а!..</p>
<p>Потом все слабее, слабее. В белой комнате наступила тишина. Прозрачные капли все падали и падали на белую марлю.</p>
<p>— Пелагея Ивановна, пульс?</p>
<p>— Хорош.</p>
<p>Пелагея Ивановна приподняла руку женщины и выпустила, та безжизненно, как плеть, шлепнулась о простыни.</p>
<p>Фельдшер, сдвинув маску, посмотрел зрачок.</p>
<p>— Спит.</p>
<p>Лужа крови. Мои руки по локоть в крови. Кровяные пятна на простынях. Красные сгустки и комки марли. А Пелагея Ивановна уже встряхивает младенца и похлопывает его. Аксинья гремит ведрами, наливая в тазы воду. Младенца погружают то в холодную, то в горячую воду. Он молчит, и голова его безжизненно, словно на ниточке, болтается из стороны в сторону. Но вот вдруг не то скрип, не то вздох, а за ним слабый, хриплый первый крик.</p>
<p>— Жив… жив — бормочет Пелагея Ивановна и укладывает младенца на подушку.</p>
<p>И мать жива. Ничего страшного, по счастью, не случилось. Вот я сам ощупываю пульс. Да, он ровный и четкий, и фельдшер тихонько трясет женщину за плечо и говорит:</p>
<p>— Ну, тетя, тетя, просыпайся.</p>
<p>Отбрасывают в сторону окровавленные простыни и торопливо закрывают мать чистой, и фельдшер с Аксиньей уносят ее в палату. Спеленатый младенец уезжает на подушке. Сморщенное коричневое личико глядит из белого ободка, и не прерывается тоненький, плаксивый писк.</p>
<p>Вода бежит из кранов умывальников. Анна Николаевна жадно затягивается папироской, щурится от дыма, кашляет.</p>
<p>— А вы, доктор, хорошо сделали поворот, уверенно так.</p>
<p>Я усердно тру щеткой руки, искоса взглядываю на нее: не смеется ли? Но на лице у нее искреннее выражение горделивого удовольствия. Сердце мое полно радости. Я гляжу на кровавый и белый беспорядок кругом, на красную воду в тазу и чувствую себя победителем. Но в глубине где‐то шевелится червяк сомнения.</p>
<p>— Посмотрим еще, что будет дальше, — говорю я.</p>
<p>Анна Николаевна удивленно вскидывает на меня глаза.</p>
<p>— Что же может быть? Все благополучно.</p>
<p>Я неопределенно бормочу что‐то в ответ. Мне, собственно говоря, хочется сказать вот что: все ли там цело у матери, не повредил ли я ей во время операции… Это‐то смутно терзает мое сердце. Но мои знания в акушерстве так неясны, так книжно отрывочны! Разрыв? А в чем он должен выразиться? И когда он даст знать о себе — сейчас же или, быть может, позже?.. Нет, уж лучше не заговаривать на эту тему.</p>
<p>— Ну мало ли что, — говорю я, — не исключена возможность заражения, — повторяю я первую попавшуюся фразу из какого‐то учебника.</p>
<p>— Ах, э‐это! — спокойно тянет Анна Николаевна — ну, даст бог, ничего не будет. Да и откуда? Все стерильно, чисто.</p>
<p>Было начало второго, когда я вернулся к себе. На столе в кабинете в пятне света от лампы мирно лежал раскрытый на странице «Опасности поворота» Додерляйн. С час еще, глотая простывший чай, я сидел над ним, перелистывая страницы. И тут произошла интересная вещь: все прежние темные места сделались совершенно понятными, словно налились светом, и здесь, при свете лампы, ночью, в глуши, я понял, что значит настоящее знание.</p>
<p>«Большой опыт можно приобрести в деревне, — думал я, засыпая, — но только нужно читать, читать, побольше… читать…»</p>
</div>
| |||