Несмертельный Голован (Лесков): различия между версиями

==ГЛАВА ПЯТАЯ==

 

Было в Орле обычное лихолетье, а в феврале на день св.

Агафьи Коровницы по деревням, как надо, побежала «коровья смерть».

Когда, то есть в каком именно году последовал мор, прославивший Голована «несмертельиым», — этого я не знаю.

Такими мелочами тогда сильно не занимались и из-за них не поднимали шума, как вышло из-за Наума Прокофьева.

Местное горе в своем месте и кончалось, усмиряемое одним упованием на бога и его пречистую матерь, и разве только в случае сильного преобладания в какой-нибудь местности досужего «интеллигента» принимались своеобычные оздоровляющие меры: «во дворех огнь раскладали ясный, дубовым древом, дабы дым расходился, а в избах курили пелынею и можжевеловыми дровами и листвием рутовым».

Смерть шла об руку с голодом и друг друга поддерживали.

Голодающие побирались у голодающих, больные умирали «борзо», то есть скоро, что крестьянину и выгоднее.

Долгих томлений не было, не было слышно и выздоравливающих.

«Пупырух» показался сначала на скоте, а потом передавался людям.

Может быть, это была сибирская язва, может быть, какая-нибудь другая язва, но только она была губительна и беспощадна, а самое распространенное название ен, опять повторяю, было «пупырух».

Скорая смерть представлялась, впрочем, «в добрых видах».

Кончина приходила тихая, не мучительная, самая крестьянская, только всем помиравшим до последней минутки хотелось пить.

По крайней мере оно нехорошо действует на людей обыкновенной, заурядной нравственности, не возвышающейся за черту простого сострадания.

Оно притупляет чувствительность сердца, которое само тяжко страдает и полно ощущения собственных мучений.

Голован был из таких, и в первый же мор превзошел и затмил в народном представлении другого здешнего замечательного человека, купца Ивана Ивановича Андросова.

Помогал он и в «мору», потому что имел списанным «врачевание» и «все оное переписывал и множил».

Списания эти у него брали и читали по разным местам, но понять не могли и «приступить не знали».

Писано было: «Аще болячка явится поверх главы или ином месте выше пояса, — пущай много кровь из медианы; аще явится на челе, то пущай скоро кровь из-под языка; аще явится подле ушей и под бородою, пущай из сефалиевы жилы, аще же явится под пазухами, то, значит, сердце больно, и тогда в той стороне медиан отворяй».

Применять же из них могли одни заключительные слова: «а где бывает мор, и в те места не надобе ходить, а отходити прочь».

Это и соблюдали во множестве, и сам Иван Иванович держал тое ж правило и сидел в избе топленой и раздавал врачебные списания в подворотенку, задерживая в себе дух и держа во рту дягиль-корень.

Множество людей искали потерянный аптекарем безоар, и кто-то его нашел, только не Иван Иванович, потому что он тоже умер.

 

И вот в это-то ужасное время, когда интеллигенты отирались уксусом и не испускали духу, по бедным слободским хибаркам еще ожесточеннее пошел «пупырух»; люди начали здесь умирать «соплошь и без всякой помощи», — и вдруг там, на ниве смерти, появился с изумительным бесстрашием Голован.

«Пупырухов» Голован не вылечивал, так же как и Андросов, но зато велика была его услуга больным и здоровым в том отношении, что он безбоязненно входил в зачумленные лачуги и поил зараженных не только свежею водою, но и снятым молоком, которое у него оставалось из-под клубных сливок.

 

С этих пор доселе малоизвестного Голована широко узнали во всех слободах, и началось к нему большое народное тяготение.

А самому бесстрашию Голована не умедлили подыскать сверхъестественное объяснение: Голован, очевидно, что-то знал, и в силу такого знахарства он был «несмертельный»...

 

 

Язва Голована не касалась.

 

Потерянный аптекарем безоар-камень был у Голована.

Как он ему достался — это было неизвестно.

Честно это или не честно было произвести такую утайку, про то строгой критики не было, да и быть не должно.

Если не грех взять и утаить съедомое, потому что съедомое бог всем дарствует, то тем паче не предосудительно взять целебное вещество, если оно дано к общему спасению.

==ГЛАВА ШЕСТАЯ==

 

В одно из таких ранних своих занятии он и подсмотрел все дело, которое вознесло Голована на верх величия народного.

 

Одежда на Паньке была, разумеется, плохая, ойротская, какая-нибудь рвань с дырой на дыре.

Парень вертится на одну сторону, вертится на другую, молит, чтобы святой Федул на него теплом подул, а наместо того все холодно.

Однако молодая сила взяла свое: натянул Панька свитку на себя совсем сверх головы, шалашиком, и задремал.

Час каком не расслышал, потому что зеленая богоявленская колокольня далеко.

Тогда Голован велел им поставить около него ведерце с водою и ковшик, а самим идти к своим делам, и никому про то, что было, не сказывать.

Они же пошли и, трясясь от ужасти, всем рассказали.

 

Сказ этот пришел всем по мысли, да и предсказание оправдалось.

Голован не умер от своей страшной раны.

Отбелились холсты свежею юрьевой росою, выехал вместо витязя Егория в поле Иеремия пророк с тяжелым ярмом, волоча сохи да бороны, засвистали соловьи в Борисов день, утешая мученика, стараниями святой Мавры засинела крепкая рассада, прошел Зосима святой с долгим костылем, в набалдашнике пчелиную матку пронес; минул день Ивана Богословца, «Ииколина батюшки», и сам Никола отпразднован, и стал на дворе Симон Зилот, когда земля именинница.

На землнны именины Голован вылез на завалинку и с той поры мало-помалу ходить начал и снова за свое дело принялся.

И он на многие такие вопросы давал «помогательные советы», и вообще ни за какой спрос не сердился.

Бывал он по слободам и за коровьего врача, и за людского лекаря, и за инженера, и за звездоточия, и за аптекаря.

Но это он мог, впрочем, не во всякое время, а только с начала нюня до св.

Федора Колодезника, пока «вода в земле слышно как идет по суставчикам».

Но ему, как слабоумному, все это уже прощалось.

Он был не женат, потому что ему некогда было жениться и нечем было бы кормить жену, — да и какая же дура решилась бы выйти за астронома?

Понятно, что за мысли могли внушать эти две стоящие ночью у трубы фигуры, вокруг которых работали мечтательное суеверие, медицинская поэзия, религиозный бред и недоумение...

И, наконец, сами обстоятельства ставили Голована в несколько странное положение: неизвестно было — какого он прихода...

Так я читал в сказании, не печатанном, но верном, списанном не по шаблону, а с «живого видения», и человеком, предпочитавшим правду тенденциозной лживости того времени.

 

Случалось, что важные и именитые люди ночевали в своих каретах.

Овес, сено, крупа — все по тракту поднялось в цене, так что, по замечанию моей бабушки, воспоминаниями которой я пользуюсь, с этих пор в нашей стороне, чтобы накормить человека студенем, щами, бараниной и кашей, стали брать на дворах по пятьдесят две копейки (то есть пятиалтынный), а до того брали двадцать пять (или 7'/г коп.).

«Цена вскочила и такая и осталась».

 

 

Правил домом, по-нынешнему сказали бы, «основатель фирмы», — а тогда просто говорили «сам».

Говорили о нем, что он умел мягко стлать, да было жестко спать: обходил всех словом «матинька», а спускал к черту в зубы.

Тип известный и знакомый, тип торгового патриарха.

 

Вот этот-то патриарх и ехал на открытие «в большом составе» — сам, да жена, да дочь, которая страдала «болезнью меланхолии» и подлежала исцелению.

 

Ехали орловские купцы через Ливиы и через Елец, претерпевая большие затруднения, и совершенно измучились, пока достигли к угоднику.

 

Купец и жена его были в отчаянии, — равнодушнее всех была дочка, которая не знала, чего она лишалася.

И вот однажды, сидя в горе под своею кибиточкою за чаем на постоялом дворе, жалуется патриарх жене, что уже и надежды никакой не полагает достигнуть до святого гроба ни в первых, ни во вторых, а разве доведется как-нибудь в самых последних, вместе с ниварями и рыбарями, то есть вообще с простым пародом.

А тогда уже какая радость: и полиция освирепеет, и духовенство заморится — вдоволь помолиться не даст, а совать станет.

Темные промышленники шныряли повсеместно, но приютом им был этот загородный «бедный обоз» с окружавшими его оврагами и лачужками, где шло ожесточенное корчемство водкой и в двух-трех повозках стояли румяные солдатки, приехавшие сюда в складчину.

Тут же фабриковались стружки от гроба, «печатная земля», кусочки истлевших риз и даже «частицы».

Таков был и тот, которого заметило благочестивое орловское семейство.

Проходимец подслушал их сетование о невозможности приступить к угоднику, прежде чем от мощей истекут первые струи целебной благодати, и прямо подошел и заговорил начистоту:

Целый большой луб с вековой липы согнут и приколочен к тележным грядкам, а под ним лежка: лежат люди ногами к ногам в нутро экипажа, а головы к вольному воздуху, на обе стороны вперед и назад.

Над возлежащими проходит ветерок и вентилирует, чтобы им можно было не задохнуться в собственном духу.

При некоторых повозках были и собачки, которых хотя и не следовало бы брать в паломничество, но это были «усердные» собачки, которые догнали своих хозяев на втором, третьем покорме и ни при каком бойле не хотели от них отвязаться.

Им здесь не было места, по настоящему положению паломничесгва, но они были терпимы и, чувствуй свое контрабандное положение, держали себя очень смирно; они жались где-нибудь у тележного колеса пол дегтяркою и хранили серьезное молчание.

 

Засада здесь и в самом деле была, но не опасная: купец нашел в овраге двух таких же, как он, благочестивых люден в купеческом одеянии, с которыми надо было «сладиться».

Долго думать было нечего, и упорство ни к чему не вело: купцы сложили сумму и дали, а пустотный открыл им свой план, простой, но, по простоте своей, чисто гениальный: он заключался в том, что в «бедном обозе» есть известный пустотному человеку человек расслабленный, которого надо только поднять и нести к угоднику, и никто их не остановит и пути им не затруднит с болящим.

Надо только купить для слабого болезный одрец да покровеи и, подняв его, нести всем шестерым, подвязазши под одр полотенчики.

Взял, поторговавшись, еще на снасть по два рубля с лица и побежал, а через десять минут назад вернулся и говорит:

 

 

Купцы спустили очи и пошли с благоговением и в этом же «бедном обозе» подошли к одной повозке, у которой стояла у хрептуга совсем дохлая клячонка, а на передке сидел маленький золотушный мальчик и забавлял себя, перекидывая с руки на руку ощипанные плоднички желтых пупавок.

Проводник шел впереди с глиняной жаровенкой и крестообразно покуривал.

 

Купцы шли поспешаючи, потому что слышали благовест ко всенощной, и пришли с своею ношею как раз вовремя, когда запели: «Хвалите имя господне, раби господа».

 

Гостей набралось множество, каждый со своей ложкой в сапоге или за пазухой.

Пирогами оделял Голован.

 

Так и теперь он стоял и каждому подходящему «оделял» большой пирог, а у кого знал в доме немощных — тому два и более «на недужную порцию».

Увидав Фотея, Голован словно что-то вспомнил и спросил:

 

Все это в несколько приемов убрал огонь, и на месте старых лачуг построились такие же новые, а теперь никто не может узнать, кто здесь по какому праву сидит?

 

Домик и местишко до этой поры переходили из рук в руки без всякого заявления властям и без всяких даней и пошлин б казну, а все это, говорят, писалось у них в какую-то «китрать», но «китрать» эта в один из бесчисленных пожаров сгорела, и тот, кто вел ее, — умер; а с тем и все следы их вл а денных прав покончились.

Правда, что никаких споров по праву владения не было, но все это не имело законной силы, а держалось на том, что если Протасов говорит, что его отец купил домишко от покойного деда Тарасовых, то Тарасовы не оспаривали владенкых прав Протасовых; но как теперь требовались права, то прав нет, и совестному судье воочию предлежало решать вопрос: преступление ли вызвало закон или закон создал преступление?

 

С тем мы заснули, выспались, — рано утром я сходил на Орлик, выкупался, посмотрел на старые места, вспомнил Голованов домик и, возвращаясь, нахожу дядю в беседе с тремя неизвестными мне «милостивыми государями».

 

Дядя показал мне на них рукою и говорит:

 

Бабушка спросила меня: заезжал ли я на отцову могилу, кого видел из родных в Орле и что поделывает там дядя?

 

Бабушка остановилась и подняла на лоб очки.

Слово «лыгенда» ей очень понравилось: она услыхала в нем наивную переделку в народном духе и рассмеялась:

 

 

А я говорю: