Эвтидем (Платон; Карпов): различия между версиями

''Крит.'' Тот, которого я разумею, сидел третий по правую твою руку, а между вами — маленькой сын Аксиоха<ref>1) ''Сын Аксиоха'', ’Αζιόχ» μειράκιоѵ, то есть Клиниас, внук Аксиоха первого. τοῦ ὴμβτέρου Κριτοβοὐλου. Критовул, сын Критона, красавец и любимец Сократа, Diog. L. 11. 13, 121. Plat. Apol. p. 38. 13. Plieed. p. 59, тщеславившийся своею красотою. Xenoph. symp. III. 7. IV. 10. V. 1. sqq. Поэтому ἐκεῖνος μὲν σκληφρὸς надобно относить к Клиниасу, а не к Критовулу. Значение слов σκληφρὸς и προφερὴς хорошо определяет Схолиаст: σκληφρός, говорит он, ὁ τῷ μὲν χρόνῳ πρεσβύτερος, τἦ δὲ ὅψει νεώτερος δοκῶν (это Клиниас) προφερὴς δέ, τῷ μὲν χρόνῳ νεώτερος, τᾖ δὲ ὄψει πρуσβὺτуρος (это Критовул).</ref>, который на мой взгляд, очень подрос, так что, по возрасту, как будто не многим отстает от нашего Критовула, только тот сухощав, а этот полон, красив и хорош лицом.

''Сокр.'' Видно, какие-то новые софисты<ref>1) Слова: ''видно, какие-то новые софисты'', хииѵои τινες.... σοφΐσταί, по некоторым спискам влагаются в уста Критона, и Штальбом находит это правдоподобным, по выражению, ὡς ἔοικε: но это выражение не только не препятствует, а напротив заставляет относить их к Сократу; потому что оно значит: как видно, или вероятно. Гейндорф и Шлейермахер не близко переводят его: ut facile conjici potest, wie du leicht denken kannst.</ref>.

''Сокр.'' Родом они, думаю, оттуда же, где и были, то есть из Хиоса<ref>2) Эти Хиосские выходцы, кажется, присоединились к тем Афинянам, которые в 2,84 ол. под предводительством Лампона и Ксенократа переселились из Туриоса. Diodor. XI. 90. XII. 7. 10. Впрочем эмиграции жителей из Туриоса происходили несколько раз, и причинами их были враждебные столкновения турийских партий.</ref>; потом переселились в Туриос, а из Туриоса ушли в нашу сторону и проживают здесь уже много лет. Что же касается до мудрости, о которой ты спрашиваешь, то чудеса, Критон; они все знают! До сих пор я не понимал, что такое всезнайка, а теперь — вот дивные атлеты! Это уже не акарнанские братья<ref>3) Акарнанские братья, вероятно, были какие-нибудь странствующие геркулесы, каких много является и ныне. В древности славились и, по необыкновенной силе, высоко ценились акарнанские лошади. Hoffman. Lex. у. Acarnania.</ref>: те были могучи только телесными силами; а эти во-первых — люди сильные и по телу, в таком роде боя, в котором можно побеждать всех<ref>4) ''В таком роде боя, в котором''...., καὶ μάχῃ, ἦ.... Фицин правильно переводит: et eo genere pugnse, quo omnia superantur. Но под этим боем должно разуметь не диалектическую изворотливость, а ὸπλομαχίαν, фехтованье, в котором Эвтидем и Дионисиодор, по преданиям, были весьма искусны. ''Haase'' ad Xenoph. de rep. Lacedaem. p. 218 seqq. Сократ, упоминая об их искусстве фехтовать, делает только аллюзию на искусство софистическое, и ὀπλομαχίαν соединяет под одним родом: παγκράτιον εἷναι.</ref>, по тому что мастера не только сами владеть оружием, но за известную плату — научить и других тому же; люди сильные ходить и по судам, где лично подвизаются и наставляют охотников говорить и писать судебные речи. Доныне они были искусны только в этом, а теперь уже вполне увенчали свое все победительное искусство: доныне по крайней мере

''Сокр.'' Подожди, услышишь. Будто я и не могу сказать, как бы не понял их? нет, я очень понял, помню и постараюсь пересказать тебе все с начала. По внушению какого-то бога, там, где ты видел меня, то есть в раздевальнице<ref>1) Эта беседа, как видно из самого диалога, происходила в Ликее. Поэтому Сократ сидел в той комнате, в которой люди, приходившие в Ликей, снимали свои плащи.</ref> сидел я один и уже хотел встать; но вот вдруг — обычное мне знамение, гений<ref>2) О значении Сократова гения мы будем иметь случай говорить при разборе Федра и других Платоновых бесед; а здесь замечаем только, что Шлейермахер, Гейндорф и Кузен напрасно утверждают, будто Сократ в этом месте упоминает о своем гении иронически. Кто потрудится сравнить тон настоящей его речи с тоном Сократова обращения к гению — например в Федре; тот не найдет между ними никакого различия.</ref>, и я опять сел. Вскоре после того вошли Эвтидем и Дионисиодор со множеством, как мне показалось, учеников своих. Вошедши, они начали прохаживаться в крытой галерее, и еще не сделали двух-трех поворотов, как вошел Клиниас, который действительно очень подрос, твое замечание справедливо, а за ним толпа приятелей его и, между прочими, некто Ктизипп Пеанийский, прекрасный и добрый юноша по природе, но задорный по молодости. Клиниас, заметив при самом входе, что я сижу один, подошел прямо ко мне и сел по правую мою руку, как сам ты сказал. Дионисиодор и Эвтидем, увидев его, сперва остановились и разговаривали друг с другом, время от времени поглядывая на нас, — а я внимательно наблюдал за ними; потом подошли к нам, и один из них, Эвтидем, сел подле мальчика, а другой подле меня с левой руки, прочие же — кому где случилось. Я поклонился им, так как и прежде по временам видался с ними; потом, обратившись к Клиниасу, сказал: Клиниас! представляю тебе Эвтидема и Дионисиодора, мудрецов в вещах не маловажных, а великих. Они знают все, относящееся к войне, — все,

что нужно знать человеку, желающему сделаться искусным полководцем, то есть, как располагать и весть войско, как сражаться оружием; они могут также научить, как помогать самому себе в судах, в случае какой-нибудь обиды. — Когда я сказал это, Эвтидем и Дионисиодор обнаружили свое неудовольствие; потому что, посмотрев друг на друга, улыбнулись. Потом первый из них примолвил: не этим уже мы серьезно занимаемся, Сократ; такое занятие у нас только между делом. — Тут я изумился и сказал: значит, ваше дело, должно быть, прекрасно, если подобное занятие для вас только безделка. Скажите же, ради богов, в чем состоит это прекрасное упражнение? — Мы признаем себя способными, Сократ, отвечал он, превосходнее и скорее всех преподать добродетель. — О Зевс! вскричал я, какое великое дело! Да где нашли вы это сокровище?<ref>1) Сокровище, тὸ ἔρμαιον. Известно, что Эрмий почитался божеством путей. Поэтому всякая находка на дороге, принимаема была как дар Эрмия. Теперь Сократ нечаянно, как бы на дороге нашел учителей добродетели, и потому учение их называет τὸ ἔρμαιον. Понимая τὸ ἔρμαιον в этом смысле, легко заметить всю тонкость Сократовой иронии.</ref> А я, думал о вас так, как сей час же говорил, что вы то есть с особенным искусством действуете оружием, да так и рассказывал о вас. Помнится даже, что и сами вы, в первое время прибытия к нам, объявляли о себе тоже. Но если теперь поистине обладаете и этою наукою; то умилосердитесь<ref>2) Умилосердитесь, ἵλεω εἲητον. Так как добродетель, по внутреннему убеждению Сократа, может быть преподаваема только богами, то он обращается к софистам, учителям добродетели, с таким выражением, с каким Греки обращались только к богам, когда умоляли их о прощении грехов.</ref>; от души приветствую вас, как богов, и прошу у вас прощения в прежних словах своих. Впрочем смотрите, Эвтидем и Дионисиодор, правду ли вы сказали? Ведь не удивительно не верить, когда обещаете так много. — Будь уверен, Сократ, что правду, отвечали они. — Поздравляю же вас с таким приобретением гораздо более, чем великого царя с владычеством. Однако ж

Тогда я сказал: Эвтидем и Дионисиодор! как хотите, а надобно и их удовлетворить, и для меня сделать это. Показать себя во многом дело конечно не малое; но скажите мне по крайней мере: того ли только, кто убежден, что должно у вас учиться, можете вы сделать добрым человеком, или и того, кто еще не убежден, потому что вовсе не почитает добродетели предметом науки, а вас ее учителями? то есть, к вашему ли искусству, или к иному какому-нибудь, относится также знание убедить человека, что добродетель изучима и что вы именно те люди, у которых можно научиться ей самым лучшим образом? — Точно к нашему, Сократ, отвечал Дионисиодор. — Поэтому вы лучше, нежели кто-либо из современников, можете расположить к философии и добродетели?<ref>1) Надобно заметить, что Сократ не допускал различия между философией и добродетелью: любить мудрость, по его мнению, значило любить добродетель; — теория и практика у него должны были сливаться в одну жизнь {{перенос сноски|ref}}</ref> — Думаем-таки, {{перенос|Со|крат}}

{{перенос2|Со|крат}}. — Отложите же все прочие рассуждения до другого времени, сказал я; а теперь покажите себя только в следующем: доставьте мне и всем присутствующим удовольствие; убедите этого мальчика, что должно философствовать и любить добродетель; это к нему, по его возрасту, идет. Я и прочие, здесь находящиеся, сильно желаем, чтобы он был самым лучшим человеком. Перед вами сын Аксиоха, следовательно, внук Алкивиада старшего, и племянник того, который ныне здравствует; имя его Клиниас<ref>1) ''Племянник того, который ныне здравствует'', αὐτανεψιὸς τοῦ νῦν ὅντος Ἁλκιβιάδου. Из этих слов Пинзгер заключает, что Платонов Эвтидем написан до изгнания Алкивиада; но греческий текст показывает только то, что, когда Платон писал своего Эвтидема, Алкивиад был еще жив.</ref>. Так как он молод, то мы опасаемся, чтобы кто-нибудь, предупредив нас, не развратил его и, пользуясь его молодостью, не наклонил мыслей его к каким-нибудь другим предметам. Поэтому вы пришли весьма кстати. Если для вас не составит это труда, испытайте нашего мальчика, побеседуйте с ним в нашем присутствии. — Почти так говорил я. — На это Эвтидем решительно и смело сказал: какой труд, Сократ; лишь бы юноша согласился отвечать. — О, к этому-то именно он и привык, заметил я: друзья, то и дело, обращаются с ним, часто спрашивают его и заставляют разговаривать; следовательно в ответах он будет вероятно смел.

была трудна<ref>1) ''Так как вопрос был труден'', ἄτε μεγάου ὅντος.... Μεγάλου здесь тоже что χαλεποῦ, равно как латинское magna quaestio есть difficilis quaestio. См. Hipp. mai. p. 287. B. οὐ μέγα ἐστὶ τὸ ἐρώτημα, ἀλλά καὶ πολὺ τούτου χαλεπώτερα ἅν ἀποκρίνασθαι ἐγώ σε διδάξαιμι.</ref>, покраснел и в недоумении посмотрел на меня; а я, видя, что он смешался, сказал: не робей, Клиниас, отвечай смело: то или другое тебе кажется? может быть чрез это получишь великую пользу. — В ту же минуту Дионисиодор наклонился ко мне почти на ухо с комическою улыбкой, и молвил: предсказываю тебе, Сократ, что как ни ответит дитя, во всяком случае будет обличено в ошибке<ref>2) Этот софизм основывается на двузнаменательности всех трех слов, заключающихся в вопросе, т. е., σοφοί, ἀμαθεῖς и μανθάνειν. Под словом σοφοὶ сперва разумеются люди, преданные мудрости и добродетели, а потом те, у которых есть способность учиться. Равным образом ἀμαθεῖς сперва только незнающие, а потом глупые, или невежды. Тоже и μανθάνεῖν — сперва означает учиться, а потом знать. Впрочем на двузнаменательность последнего слова далее указывает и сам Сократ. См. Arist. de Sophist, elench. c. 4. § 3. p. 526. ed. Bipont. Сравн. Ethic. Nie. I. 10.</ref>. — Между тем Клиниас уже отвечал; так что мне более не нужно было возбуждать его к смелости: он отвечал, что учатся умные. — А называешь ли ты кого-нибудь учителями, спросил Эвтидем, или не называешь? — Называю. — Но учители не суть ли учители тех, которые учатся, как например, цитрист и грамматист были твоими и других детей учителями, а вы их учениками? — Согласился. — А учась чему-нибудь, вы конечно прежде не знали того, чему учились? — Не знали, сказал он. — И однако ж, не зная того, были умны? — Не так-то, отвечал он. — А если не умны, то невежды? — Правда. — Итак, учась тому, чего не знали, вы учились невеждами? — Мальчик согласился. — Значит, умные учатся невеждами, а не умными, как ты думал, Клиниас. — Лишь только он сказал это, как все последователи Дионисиодора и Эвтидема дружно, будто хор, по знаку капельмейстера<ref>3) Замечательно, что между последователями софистов рукоплескания были в большом употреблении. Рукоплесканиями они сопровождали каждую остроумную выходку своих учителей. Доказательства встречаются во {{перенос|мно|гих}} {{перенос сноски|ref}}</ref>, {{перенос|зарукопле|скали}}

{{примечания}}<ref>1) Сила сравнения Эвтидема с орхистами состоит здесь без сомнения в следующем: как хорошие орхисты во время пляски повторяют те же самые движения и, для разнообразия, только слегка изменяют их; так и Эвтидем в разговоре делает Клиниасу те же самые вопросы и едва-едва разнообразит их.</ref>

После этого Эвтидем стремился было, как борец, и в третий раз ниспровергнуть мальчика<ref>1) По мнению Виктория (Varr. lectt. XXI. 2.), сила сравнения здесь состоит в том, что в Греции борцы объявляемы были победителями только по троекратном преодолении противника. Fabri agonist. I. 24. et 27. in Gronovii thesaur. gr. T. VII. p. 888. sqq. et p, 2261. Spanhem. ad Iulian. p. 261. sq.</ref>: но я, заметив, что ребенок совсем погибает, и боясь, как бы он вовсе не оробел, решился успокоить его утешением. Не удивляйся, Клиниас, сказал я, если такой разговор кажется тебе необычайным. Может быть, ты не замечаешь, что делают с тобою эти иностранцы. Они делают то самое, что бывает в таинствах Коривантов, которые, приступая к посвящению адепта, сажают его на престол<ref>2) О таинствах Коривантов см. Vales. obss. critt. II. p. 53. Wesseling. ad Diodor. Sicul. Tom. II. annot. p. 493. Alberti ad Hesych. in. h. v. Lobeck. Aglaoph. T. 1. p. 116. sqq., который между прочим пишет: Eleusinia et corybantia dissimillima fuere. Eleusinia enim publica auctoritate celebrabantur loco augustissimo sanctissimoque, corybantia privatim in gurgustiis; illis {{перенос сноски|ref}}</ref>. Если ты

{{перенос2|людь|ми}}, подставляя им различные значения слов, как ногу, чтобы они споткнулись и упали, или, отдвигая сзади скамейку, когда кто хочет сесть, чтобы позабавиться и посмеяться, как он опрокинется на спину. Думай же, что эти мудрецы подобным образом шутят теперь и с тобою, но потом они уже серьёзно раскроют тебе дело<ref>1) Τοὐτωγέ σοι αὐτὼ τὰ σπουδαῖα ἐνδείξεσθον. Αυτὼ здесь очевидно не кстати. Гейндорф читает αυτά: но это несообразно с характером греческой фразы: вернее Шлейермахер: αὕ τὰ σπουδ....</ref>; а я между тем попрошу их исполнить обещание: ведь они обещались показать расположительную свою мудрость, но видно признали нужным начать шуткой. И так, Эвтидем и Дионисиодор, до этой поры вы шутили и может быть уже довольно нашутились. Теперь, постарайтесь убедить мальчика, что должно любить мудрость и добродетель. Впрочем, я сперва выскажу вам, как это понимаю, — чего хочу от вас, и если покажусь невеждою в этом отношении, и человеком смешным, вы не смейтесь надо мною; потому что одна жажда вашей мудрости возбуждает во мне смелость лепетать пред вами. И так, слушая меня, удержитесь от смеха вы и ученики ваши; а ты, сын Аксиоха, отвечай.

{{перенос2|про|чих}} телесных совершенствах. — Согласился. — Но ведь и благородство, и сила, и почести в отечестве, не менее добро. — Конечно. — А нет ли и еще чего-нибудь доброго? например: быть рассудительным, справедливым, мужественным? Скажи, ради Зевса, Клиниас: тогда ли мы были бы правы, когда бы почитали это добром,или тогда, когда не почитали бы? Может быть иные недоумевают касательно этого предмета; а ты как думаешь? — Я почитаю это добром, отвечал Клиниас. — Хорошо; но к какому классу отнести мудрость? к добру, или к чему другому? — К добру. — Подумай-ка, не забыли ли мы и еще о каком-нибудь добре, стоящем внимания? — Кажется не забыли, отвечал Клиниас. — Тогда я. как будто припоминая что-то, сказал: ох нет, клянусь Зевсом, мы пропустили величайшее из всех благ. — Какое же это? спросил он. — Благополучие<ref>1) Разговор свой с Клиниасом Сократ начал вопросом о счастье — εὕ πράττειν и, перечислив разные виды благ, прибавляет к ним наконец еще благополучие — εὐτυχίαν. Явно стало быть, что εὐτυχίαν Платон отличал от εὐπραγία; но в чем видел он отличительную их черту? Из того, что далее εὐτυχία поставляется у него в непосредственную связь с мудростью — σοφία, и в зависимость от нее, можно подозревать, что εὐτυχίαν — благополучие, Греки понимали как удачу, или дело случая, и видели его в каком-нибудь удачно совершившиеся событии: напротив счастье — εὐπραγία у Греков было обладание вещественными, или внешними, предметно-понимаемыми благами. Следовательно Сократ припоминает здесь благополучие — εὐτυχίαν с тою только целью, чтобы поправить народное мнение об удаче, вывести ее из под влияния случая, подчинить мудрости, и таким образом сделать переход к рассмотрению высшего блага. Впрочем, на это самое различие между счастьем и благополучием указывается и ниже р. 281 В. «знание (тоже что мудрость), при всяком приобретении и действии доставляет людям не только благополучие, но и счастье».</ref>, Клиниас, которое все, даже и самые плохие люди, называют величайшим добром. — Ты прав. — Потом опять одумавшись, я сказал: а ведь мы, я и ты, сын Аксиоха, немного смешны в глазах этих иностранцев. — Почему же? спросил он. — Потому, что, упомянув о благополучии прежде, теперь снова говорим о нем. — Как же так? — Да так, смешно полагать в другой раз то, что было уже

положено<ref>1) Полагать в другой раз, πάλιν προτιθέναι. Не много выше этот глагол стоит в действительном залоге, ἐἀν ταῦτα τιθῶμεν ό>ς ἀγαθά, когда бы почитали это добром, и по-видимому имеет смысл среднего. Штальбом весьма остроумно различает значения его залогов. Τιθέναι, говорит он, значит полагать что-нибудь, нτ предусматривая следствий, которые должны выйти из положения: напротив τίθεσθαι есть — полагать нечто, как истину, имеющую привести нас к таким, а не другим заключениям. См. de Rep. X. p. 596. A. VII. p. 532. D. Theaet. p. 191. C. etc. Сравн. Stalbaumii opp. Plat. T. VI. sect. I. not. ad Euthyd. 279. D. Отсюда легко понять слова Сократа: смешно полагать в другой раз (τιθέναι) то, что было уже положено (ἐὰν προτιθῶμεν); то есть, смешно снова говорить о благополучии, если прежде мы положили мудрость, как благополучие.</ref>, и говорить об одном и том же дважды. — Что ты разумеешь тут? — Послушай, сказал я: мудрость есть благополучие; это известно и ребенку. — Клиниас удивился, по тому что еще слишком молод и несмышлен; а я, заметив его удивление, спросил: разве ты не знаешь, что флейщики, в отношении к игре на Флейте, люди самые благополучные? — Знаю. — Тоже должно сказать и о грамматистах в отношении к искусству читать и писать? — Без сомнения. — Что ж теперь? говоря вообще, почитаешь ли ты кого-нибудь благополучнее кормчего во время морской бури? — Нет. — А во время войны, с кем бы ты охотнее согласился разделять судьбу: с мудрым полководцем, или с немудрым? — С мудрым. — Во время болезни, кому бы охотнее вверился: мудрому врачу, или глупому? — Мудрому. — Стало быть, гораздо благополучнее иметь дело с мудрым, чем с невеждою? — Конечно. — Следовательно мудрость везде делает людей благополучными; с нею никто не ошибается, но все поступают правильно и удачно: иначе она не была бы и мудростью. Таким образом в главном мы наконец, как то там согласились, то есть, заключили, что кто обладает мудростью, тот не имеет нужды в благополучии. А когда согласились в этом, я спросил Клиниаса и о других, прежде допущенных положениях. Мы допустили, сказал я, что человек благоденствует и бывает счастлив, как скоро у него много добра. — Допустили. — Но благоденствовать

при настоящих благах тогда ли можем мы, когда они полезны нам, или, когда не полезны? — Когда полезны, отвечал он. — Полезны лв они, когда мы только имеем их, а не употребляем? На пример, полезно ли иметь много пищи и не есть, много питья и не пить? — Вовсе нет, сказал он. — Вообрази же теперь, что художники приобрели все нужное для каждого из них, и однако ж не употребляют приобретенного: счастливы ли они от того, что у них есть все нужное для художника? Представь например, что плотник приобрел все инструменты и нужные деревья, а ничего не строит: полезно ли ему это приобретение? — Ни мало. — Что ж теперь? кто приобрел богатство и все другие блага, о которых мы недавно упоминали, а не употребляет их; тот благоденствует ли от приобретения этих благ? — Нет, Сократ. — Следовательно, кто хочет быть счастливым; тому надобно не только приобрести эти блага, но и употреблять их, если одно приобретение не приносит никакой пользы. — Правда. — И так, для счастья человека, Клиниас, необходимо как приобретение благ, так и употребление их. — Кажется. — Но употребление правильное, спросил я, или и неправильное? — Правильное. — Ты хорошо-таки отвечаешь; потому что употреблять их неправильно, думаю, гораздо вреднее<ref>1) ''Гораздо вреднее, то есть гораздо хуже'' — πλέον γάρ που θάτιρον ἔστιν. Греческий идиотизм, какой и ниже р. 297 D. θάτερον часто употребляется вместо τὸ κακόν.</ref>, чем вовсе не употреблять: первое худо, а последнее ни худо, ни хорошо. Не так ли скажем? — Подтвердил. — Что же? при обработке деревьев, может ли что другое содействовать правильному употреблению их, кроме знания, свойственного плотнику? — Ничто, сказал он. — Не знание ли также содействует правильной выделке сосудов? — Подтвердил. — А для того, сказал я, чтобы правильно употребляемы были все прежде упомянутые нами блага, то есть, богатство, здоровье и красота, знание ли должно идти вперед и сообщать направление {{перенос|дея|тельности}}

{{перенос2|сча|стие}} для нас возможно, как видно, под условием не только употребления, но еще верного употребления вещей; верное же употребление их и благополучие доставляются знанием; следовательно каждый человек необходимо должен всеми силами приготовлять себя к тому, чтобы быть мудрейшим. Не так ли? — Так, сказал он. — Значит, кто думает, что гораздо выгоднее, чем деньги, получать мудрость — и от отца, и от наставников, и от друзей вообще, и от тех, которые свидетельствуют нам любовь свою, и от иностранцев, и от граждан; кто просит, умоляет наделить себя мудростью: для того не стыдно и не бесчестно, Клиниас, ради такого приобретения, повиноваться и служить — как любящему его человеку, так и другим, и быть готовым ко всякой прекрасной услуге, лишь бы кто усердно желал сделать его мудрым. Или, может быть, тебе не так кажется, спросил я? — Нет, мне кажется, что ты говоришь хорошо, отвечал он. — Да, Клиниас, продолжал я, — если только можно учить мудрости, если она не сама собою достается людям; ибо это еще требует исследования, и наши мнения в этом отношении пока неизвестны. — Но мне думается, Сократ, что мудрости учить можно, примолвил он. — Прекрасно сказано, лучший из мужей<ref>1) Лучший из мужей, ὥ ἀριστε ἀνδρὼν. Сократ называет Клиниаса мужем, разумеется, иронически, и причина иронии здесь та, что Клиниас произносит свое мнение о таком положении, о котором судить нелегко было и мудрецам, поседевшим в исследовании истины.</ref>, отвечал я обрадовавшись; ты хорошо делаешь, что избавляешь меня от долгих исследований вопроса: можно ли учить мудрости, или нельзя? Если же она, по твоему мнению, изучима, и одна в состоянии доставить человеку счастье и благополучие; то не почтешь ли ты нужным пофилософствовать о ней? и не устремишься ли своею мыслью к приобретению ее? — Конечно, Сократ, отвечал он, и сколько возможно более.

{{перенос2|желае|те}}, чтоб он сделался тем, что теперь не есть<ref>1) ''Что теперь не есть'', ὀς μἐν οὐκ ἔστι. Софизм основывается очевидно на слове ὅς, которое употреблено софистом вместо οἵος. Вопрос был о качестве Клиниаса, а не о бытии его.</ref>, и не был тем, что теперь есть? — Услышав это, я смешался; а Дионисиодор, заметив мое смущение, продолжал: — но желая, чтоб он не был тем, что теперь есть, вы, кажется, хотите, чтоб он погиб. О, те друзья и приятели весьма драгоценны, которые больше всего желают погибели любимому своему юноше. — Услышав это, Ктизипп рассердился за своего друга и вскричал: турийский иностранец! Если бы не было невежливо, я сказал бы тебе: возьми на свою голову то дело, которое ты вздумал налгать на меня и на других. Об этом и говорить преступно: ну, могу ли я желать Клиниасу погибели? — Как, Ктизипп? возразил Эвтидем: разве, по твоему мнению, можно лгать? — Да, клянусь Зевсом, отвечал он, если только я не сошел с ума. — Но кому же можно: тому ли, кто говорит о деле, о котором идет речь, или тому, кто не говорит? — Тому, кто говорит, отвечал он. — Однако ж говорящий о деле конечно говорит не о другом каком-нибудь сущем, а о том, что он говорит. — Да как же иначе? сказал Ктизипп. — И дело, о котором говорится, вероятно, есть сущее особое, отличное от другого? — Без сомнения. — Стало быть, говорящий о нем, говорит о сущем? — Да. — Но говорящий о сущем, говорит сущую истину. Следовательно,

как тебе известно, о худых худо, не заговорили и на твой счет так же. — По этому о великих людях, продолжал Эвтидем, говорят они величественно, a о горячих горячо? — Без сомнения, отвечал Ктизипп, равно как о холодных говорят и велят говорить холодно<ref>1) ''Холодные говорят холодно'', — насмешка Ктизиппа над тупыми остротами и недальновидною диалектикою софистов. Потому-то софист и находит это выражение оскорбительным для себя и похожим на брань.</ref>. — А! ты бранишься, Ктизипп, сказал Дионисиодор, ты уже бранишься! — Нет, клянусь Зевсом, отвечал он: я люблю тебя, Дионисиодор; но прошу, как друга, и убеждаю никогда не говорить при мне подобных грубостей, будто я хочу погибели тех людей, которые для меня весьма дороги.

Замечая, что они более и более раздражаются друг против друга, я обратился к Ктизиппу и шутливым тоном сказал: Ктизипп! кажется, мы должны принять от иностранцев все, что они говорят, лишь бы только им угодно было сообщить нам свое знание. Не будем спорить о словах. Если они умеют губить людей так, что из худых и неразумных делают их хорошими и благоразумными — какая нужда, сами ли они изобрели, или у кого другого изучили это разрушительное и губительное искусство, посредством которого человек умирает худым, а возрождается хорошим, — если они обладают таким искусством (а без сомнения обладают, ибо сами объявили, что недавно открыто ими средство делать людей добрыми из худых); то согласимся с ними. Пусть погубят они нам это дитя и чрез то сделают его благоразумным; пусть погубят и всех нас. Но может быть вы, люди молодые, пугаетесь? В таком случае пусть они сделают свой опыт надо мною, будто над Карийцем<ref>2) Карийцы в древности славились неустрашимостью в сражениях, но при всем том были презираемы; потому что продавали свою жизнь всякому, кто, для какой бы то ни было цели, желал купить ее. Греки нанимали их в свои войска и всегда помещали в передовых линиях отрядов для удержания первого натиска неприятелей. Отсюда произошла пословица: сделать пробу на Карийце, ἐν τῷ Κάρι κινδυνέυειν. Hoffmanni Lexicon, v. Caria.</ref>: я уже стар, готов {{перенос|отважить|ся}}

{{перенос2|отважить|ся}} и ввериться Дионисиодору, будто колхидской Медее<ref>1) Платон очевидно указывает здесь на то баснословное сказание, что Медея уговорила Пелеевых дочерей сварить своего отца, чтобы он сделался опять молодым. См. Palephat. incred. hist. 44. Fischer interprr. ad. Ovid. metam. VII. v. 283.</ref>. Пусть они погубят меня, даже, если угодно, сварят и делают все, что хотят, лишь бы мне переродиться в человека доброго. — На мои слова Ктизипп отвечал: и я также, Сократ, готов отдаться в волю иностранцев: пусть они, если угодно, дерут с меня кожу больнее, чем теперь, лишь бы только из ней вышел не мех, как из Марсиасовой<ref>2) Марсиас, великий музыкант, по мифологическому сказанию, вздумал состязаться с Аполлоном. Но Аполлон победил его и, в наказание за дерзость, содрал с него кошу. Из этой кожи, повешенной им на дереве, вышел мех и, во времена Иродота, как он сам говорит, находился в Фригийском городе Цемнах, Herod. VII. 26.</ref>, а добродетель. Дионисиодор, кажется, думает, что я сержусь на него: нет, я не сержусь, а только противоречу тому, что, по моему мнению, не хорошо сказал он на меня. Противоречия, благороднейший Дионисиодор, ты не называй бранью; брань есть нечто другое.

—А когда ни который из нас не может отчетливо говорить о деле, — станем ли мы в отношении к нему взаимно себе противоречить, или, может быть, ни тот ни другой и не вспомнит о нем? — Ктизипп и с этим согласился. — Наконец, когда бы я дельно говорил об одной вещи, а ты о другой; было ли бы между нами противоречие? Или, когда я говорил бы о какой-нибудь вещи, а ты вовсе не говорил бы о ней: не говорящий противоречит ли говорящему? — Ктизипп замолчал; а я, удивившись речи Дионисиодора, спросил его: как это, Дионисиодор? Я уже от многих и часто слыхал твое умозаключение, но не перестаю удивляться. Оно было в большом ходу у учеников Протагора<ref>1) Протагор до такой степени верил чувствам, что почитал истинным все, представлявшееся им. А так как чувства одного человека нередко постигают вещи иначе, нежели чувства другого; то, софист не видел никакого основания для опровержений или разногласий, и говорил, что у всякого истина своя. Theset. р. 161. E. sqq. Tennem. Geschichte der Phi¬los. T. I. p. 507. ed. 2.</ref> и еще прежде их<ref>2) Об этих прежних мудрецах Платон говорит в Kratyl. р. 429. D. Sophist, р. 260. С.</ref>, но мне всегда представлялось странным, потому что как будто опровергало — и другие положения, и само себя. Надеюсь, что ты, любезнейший, получше раскроешь мне истину. Точно ли невозможно говорить ложь? Ведь в этом, кажется, сила речи? не так ли? то есть, говорящий или говорит правду, или вовсе не говорит? — Согласился. — Но может быть нельзя только говорить ложь, а думать можно? — И думать нельзя, сказал он. — Значит, вовсе не бывает ложного мнения? — Не бывает. — Стало быть нет ни невежества, ни невежд? потому что невежество, если бы оно было, то состояло бы во лжи относительно вещей. — Конечно, сказал он. — Но этого нет, спросил я? — Нет, отвечал он. — Однако ж, Дионисиодор, ты говоришь для того ли только, чтобы говорить и сказать нечто необыкновенное, или в самом деле думаешь, что между людьми нет ни одного невежды? — Твое дело опровергнуть

меня, отвечал он. — А разве, по твоему мнению, можно опровергать, когда никто не лжет? — Нельзя, сказал Эвтидем. — Я и не требовал опровержения, примолвил Дионисиодор: как требовать того, чего нет? — Такие мудрые и прекрасные вещи, Эвтидем, для меня недовольно понятны сказал я; внимание мое как-то тупо в этом отношении. Поэтому я предложу тебе такой вопрос, который может быть покажется оскорбительным; но ты извини меня. Смотри-ка: нельзя ни лгать, ни ложно мыслить, ни быть невеждою, а потому ни ошибаться, когда что делаешь; ведь кто делает, тот не может ошибиться в том, что делает. Не так ли говорите вы? — Так, отвечал он. — Вот же оскорбительный вопрос, сказал я: если мы не ошибаемся ни в делах, ни в словах, ни в мыслях, если все это справедливо; то, ради Зевса, кого пришли вы учить? Разве не объявили вы недавно, что лучше всякого человека преподаете добродетель каждому, кто хочет учиться? — Ты, Сократ, настоящий Кронос<ref>1) Слово Κρόνος здесь весьма уместно: софисты приписывают Сократу только способность помнить прошедшее и упрекают его в недостатке внимания к настоящему. См. Aristoph. Nubb. v. 926. Vesp. v. 1458. Plut. v. 581. В том же смысле употребляется ἀρχαῖος, Nubb. v. 823. 908. Plut. v. 319. al. Посему напрасно некоторые филологи заменяют его словом κενός.</ref>, подхватил Дионисиодор, если припоминаешь, что говорили мы прежде; ты повторил бы все, что сказал я за год, а не знаешь, как взяться за то, что говорится теперь. — Да теперешнее-то, видишь, трудно<ref>2) ''Видишь, теперешнее-то очень трудно'', καὶ γὰρ χαγεποί εἰσιν. Χαλεπόί т. е. λόγοι, очевидно относится к предыдущему τοῖς λεγομένοις, и поставлено во множественном числе κατὰ σὐνεσιν, потому что τοῖς λεγομένοις тоже что τοῖς λόγοις.</ref>, отвечал я, конечно потому, что сказано мудрецами; вот и в последних словах твоих очень трудно взяться за тебя. Не сам ли ты говоришь, Дионисиодор, что ''я не могу взяться за твои слова''? а это не значит ли, что мне не опровергнуть их? Скажи, иначе ли как-нибудь понимаешь ты выражение: ''я не знаю, как взяться за твои слова''? — Но ведь и за то, что говоришь ты, тоже трудно взяться. Однако ж,

отвечай мне. — Как? не дождавшись твоего ответа, Дионисиодор? сказал я. — Ты не отвечаешь? — Так и должно быть. — Конечно так должно быть, прибавил он. — А почему? спросил я: видно по тому, что ты пришел к нам, как всесветный мудрец в слове; ты знаешь, когда должно отвечать, когда нет; и теперь не отвечаешь, зная, что отвечать не должно? — Ты оскорбляешь, а не думаешь об ответах, сказал он. Послушайся, добрый человек, и отвечай: ведь сам же соглашаешься, что я мудрец. — Кажется, необходимость велит послушаться; потому что ты управляешь беседою. Спрашивай. — Что мыслит, спросил он: то ли, в чем есть душа, или то, что бездушно? — То, в чем есть душа. — А знаешь ли ты какое-нибудь выражение, в котором была бы душа? — Клянусь Зевсом, что не знаю. — По чему же ты недавно спрашивал, какой смысл имеет (νοοῖ)<ref>1) Выше Сократ сказал: какой другой смысл имеет твое выражение, и употребил слово ἐννοεῖ: τί σοι ἄλλο ἐννοεῖ τοῦτο τὸ ρῆμα, т. е. какую мысль внушает твое выражение? Но софист ἐννοεῖ заменяет глаголом νοεῖ и дает словам Сократа совсем другое значение: какой смысл имеет (т. е. смыслит) мое выражение? ὂ τί μοι νοεῖ (или по лучшим спискам νοοῖ) τὸ ρῆμα.</ref> мое выражение? — Конечно по тому только, Е. отвечал я, что слабость ума заставила меня ошибиться. Или, может быть, я не ошибся? может быть и правда, что выражения мыслят? Как ты думаешь: ошибся я или нет? Если не ошибся; то ты не опровергнешь меня и, не смотря на свою мудрость, не сумеешь взяться за слово: а если ошибся, то ты неправду утверждал, будто нельзя ошибаться. И это относится уже не к тому, что сказано было тобою за год. Так-то, Дионисиодор и Эвтидем, продолжал я, ваша мудрость, видно, всегда в одном состоянии: она и теперь еще, как в древности, низвергая другое, падает сама; и ваше искусство, не смотря на столь дивный подбор слов, доныне не нашло средства выйти из этого состояния. — После того Ктизипп сказал: что за странные вещи говорите вы, мужи турийские, хиосские, или какие еще, — каким именем угодно вам называться, — вы, которым {{перенос|сумасброд|ствовать}}

{{перенос2|ника|кой}} пользы собрать себе все золото, даже без труда и без раскапывания земли; ведь, если бы мы умели и камни превращать в золото, наше уменье еще не имело бы никакой цены; ибо кто не знает, как пользоваться золотом, тому оно вовсе бесполезно. Помнишь ли ты это, спросил я? — Как же; помню. — Таким же образом нет никакой пользы и в прочих знаниях, например, в промышленном, врачебном и других, которые, наставляя, что должно делать, не употребляют сделанного. Правда ли? — Подтвердил. — Если бы даже было знание делать бессмертными, да не научало пользоваться бессмертием; то и оно, по вышепринятым основаниям, не приносило бы, как видно, никакой пользы. — Во всем этом мы согласились. — Итак, любезное дитя, сказал я, нам нужно такое знание, в котором совпадали бы и делание, и уменье пользоваться тем, что делается. — Явно, примолвил он. — Далеко до того однако ж, чтобы мы, умея делать лиру, были мастера и играть на ней; потому что здесь иное — делать, а иное — пользоваться: эти искусства отдельны одно от другого, то есть, делание лиры и игра на лире взаимно различаются. Не так ли? — Подтвердил. — Не нужно нам разумеется, и искусство играть на Флейте<ref>1) Эти слова Сократа надобно представлять в связи не с теми, за которыми они непосредственно следуют, а с главным предметом речи: ''нет никакой пользы и в прочих знаниях, например, промышленном, врачебном и других''. р. 289 А.</ref>; потому что и оно отлично от делания Флейты. — Согласился. — Но ради богов! сказал я: когда мы изучаем искусство сочинять речи; то оно ли то, которое изучивши, мы должны быть счастливыми? — Не думаю, отвечал Клиниас. — А на каком основании, спросил я? — Мне известны некоторые писатели речей<ref>2) Писатели речей, λογοποιοὶ, суть те самые, которые в конце этого разговора называются λογογράφοι, то есть, люди сочиняющие речи по заказу, для защищения какого-нибудь судебного деда. Pierson ad Moer. p. 244.</ref>, отвечал он, не умеющие пользоваться написанными речами, подобно тому, как делатели лир не пользуются своими лирами, {{перенос|то|гда}}

{{перенос2|то|гда}} как другие весьма хорошо пользуются ими, хотя сами не в состоянии сочинять речи. А отсюда видно, что и относительно речей, искусство сочинять их и искусство пользоваться ими — отдельны. — Ты привел, кажется, достаточное основание, что искусство сочинять речи не есть то приобретение, которое сделало бы нас счастливыми: а я из него то именно и думал было произвести так давно искомое нами знание. Ведь люди, сочиняющие речи, когда случается встретиться с ними, кажутся, Клиниас, чрезвычайно мудрыми, а самое искусство их — божественным, высоким: и не удивительно; потому что оно есть часть искусства обаятелей и в не многом уступает ему. Обаятели заговаривают змей, пауков, скорпионов и других животных, или болезни; а сочинители речей, заговаривают и укрощают судей, депутатов и народную толпу. Или ты, может быть, иначе представляешь? спросил я. — Нет, отвечал он, мне кажется так, как ты говоришь. — К чему же еще обратимся мы? к какому искусству?<ref>1) Которое бы, то есть, приносило пользу, — предписывало правила и исполняло их самым делом, следовательно делало человека счастливым.</ref> — Не придумаю, сказал он. — А я, кажется, нашел. — Какое же? спросил Клиниас. — По-видимому воинское, отвечал я: приобретение его, скорее всех других может сделать человека счастливым. — О, не думаю. — Как? сказал я. — Ведь оно есть искусство охотиться за людьми. — Так что ж? спросил я. — Никакая охота, отвечал он, не простирается далее цели поймать и схватить. Но схватив, что ловили, охотники не могут пользоваться своею добычею: напротив, псари и рыболовы отдают ее поварам; геометры, астрономы и счетчики (ибо и они охотники, потому что не сами делают фигуры<ref>2) ''Не сами делают фигуры'', οὐ γὰρ ποιοῦσι τὰ διαγράμματα; то есть, их искусство не есть ποιητική τις, не изобретает, не творит чего-нибудь нового, но рассматривает уже данное, следовательно по справедливости должно быть названо θηρευτική. Иметь дело с фигурами, то есть, очертаниями вещей, {{перенос|δια|γράμματα}} {{перенос сноски|ref}}</ref>, а находят уже готовые), по крайней мере благоразумнейшие из них, умея не употреблять, а только ловить, доверяют пользоваться

своими открытиями диалектикам<ref>1) Доверяют пользоваться своими открытиями диалектикам; потому что под именем диалектики Греки разумели науку, исследывающую внутренние свойства вещей, что ныне философия, и в этом отношении противополагали ее наукам опытным, которые занимаются явлениями природы. См. de Rep. VII. p. 531. В. — 536. C.</ref>. — Так, прекраснейший и мудрейший Клиниас, сказал я, истинно так. — Конечно, продолжал он, даже и полководцы, взяв какой-нибудь город, или лагерь, передают его политикам<ref>2) Политикам, πολιτικοῖς ἀνδράσι, то есть, дипломатам, которые рассуждают о сдаче взятых лагерей или городов, об условиях мира или перемирия, об управлении завоеванными странами и проч. Сравнение полководцев с ловцами перепелов, кажется, есть намек на отношение сильнейших греческих республик к слабейшим, и походит на колкую укоризну, хотя Сократ, как известно, был и великий патриот.</ref>, как ловцы перепелов, которые сдают свою добычу перепелопитателям, потому что сами не могут пользоваться тем, что взяли. По этому, если нам нужно такое искусство, сказал он, которое, научая делать или ловить, равно научало бы и пользоваться делом или добычею, и чрез то доставляло бы нам счастье; то, вместо воинского, надобно поискать какого-нибудь другого.

''Крит.'' Да, клянусь Зевсом, Сократ, что верно кто-нибудь превосходнейший<ref>1) Верно кто-нибудь превосходнейший, τὡν κρειττόνων μέντοι τις ἐμοὶ δοκεῖ. Не объявляя прямо, кто сказал это, Сократ однако ж утверждает, что он слышал эти мысли, и таким образом как будто указывает на внушение божественное; ибо под словом κρείττονες Греки иногда разумели богов. См. Schaefer. melett. p. 31. Dissen. ad Pindar. p. 132. Между тем Критон κρείττονες относит к кому-нибудь из отличнейших собеседников Сократовых.</ref> и гораздо лучший. Но какого же потом искали вы искусства? и нашли ли, или не нашли, чего искали?

''Сокр.'' Где найти, друг мой! Мы только сделались смешными, как дети, гонящиеся за жаворонками<ref>2) ''Как дети, гонящиеся за жаворонками'', ὤςπερ τἀ παιδία τὰ τοὺς κορυδοὺς διώκοντα. Это выражение, кажется, имело силу пословицы: но его нельзя почитать одно значительным с нашею поговоркой: дети, гонящиеся за бабочкой; потому что оно указывает на действие невыполнимое, на предприятие выше сил человеческих, и чрез то намекает, что искомое знание, или истинная мудрость и добродетель — даются небом, а не землею.</ref>: мы готовы были тотчас схватить то одно, то другое знание; но они всегда ускользали от нас. Впрочем, что много говорить? Когда мы дошли даже и до царского искусства, с намерением рассмотреть, не оно ли доставляет нам счастье и бывает его причиною; то и тут попали как будто в лабиринт и, думая, что уже конец розысканиям, очутились снова среди недоумений, колебавших нас при самом начале исследования, и увидели, что нам все столько же недостает, сколько недоставало прежде.

причиною правильной деятельности в городе, которая, как говорится в ямбах Эсхиловых<ref>1) См. Трагедию Эсхила ἐπτὰ ἐπὶ Θήβαις. v. I. Κάδμου πολίται, χρὴ λέγειν τὰ καίρια ὄςτίς φυλάσσει πρᾶγος ἐν πρὺμνῃ πόλεως Οἴακα νωμῶν, βλέφαρα μὴ κοιμῶν ὕπνῳ.</ref>, одна восседает у государственного кормила, одна, всем управляя, и над всем начальствуя, на все разливает пользу.

''Сокр.'' Потом, что производит ваше искусство земледелия<ref>2) ''Ваше искусство, земледелие''. Многие Афиняне, имевшие в Аттике поместья, сами обрабатывали поля свои. Сравн. Boeckh. Oeconom. Athen. Т. I. 44. sq. Ниже (p. 304. С.) Платон относит Критона к классу τῶν χρηματιστῶν.</ref>, поколику оно начальствует над всем, над чем начальствует? — Не сказал ли бы ты, что оно произращает из земли пищу?

''Сокр.'' Запутавшись в такие недоумения, Критон, я и сам уже закричал изо всей силы, прося иностранцев и призывая их, как Диоскуров<ref>1) Вечное тоже, или Зевсов Коринф, ὁ Διὸς Kopινθος, — пословица, выражавшая вечное вращение в сфере известного понятия, и предлагавшаяся к таким доказательствам, в которых первое доказывается вторым, а второе первым. Происхождение этой пословицы объясняли Müller. Doriens. p. 88 9. Dissen, ad Piudar. p. 467. Wacksmulk Hellen. Altertlmmsk. II. p. 188.</ref>, спасти нас — меня и дитя — от этого треволненного разговора, позаботиться и не шутя показать, в чем состоит то знание, с помощью которого могли бы мы хорошо провести остальную свою жизнь.

{{перенос2|Ска|зал}}. — И так ты знаток, когда знаешь? — Конечно, знаток того именно, что знаю. — Все равно. Разве не необходимо, что знаток знает все? — Нет, ради Зевса, ведь я многого не знаю. — А если чего-нибудь не знаешь, то и не знаток? — Не знаток того именно, чего не знаю, друг мой, сказал я. — По этому, продолжал он, ты не меньше не знаток? между тем сам же сейчас говорил, что знаток. Стало быть ты то, что есть, и вместе-не то, что есть. — Положим, Эвтидем, сказал я: ты-таки, по пословице, прекрасно трещишь (καλά δή παταγέις)<ref>1) ''Ты-таки, по пословице, прекрасно трещишь'' τὸ γὰρ λεγόμενον, καλὰ δὴ παταγεῖς. Во всех почти изданиях стоит: κολὰ δη πάντα λέγεις, а по Схолиасту, καλὰ δὴ πάντ' ἄγεις. Но в этих выражениях не видно никакой пословицы; следовательно здесь текст поврежден. Штальбом, основываясь на замечаниях Abreschii ad Hesychium et Dindorfii fragm. Aristoph. p. 100 поправляет его так: καλὰ δὴ παταγεῖς; и эта поправка весьма нравится, потому что у Исзихия Vol. II. р. 117. καλὰ δη παταγεῖς, действительно называется пословицею.</ref>. Но как же мне попасть на то знание, которого мы искали? Выходит, что так как нельзя, чтобы одно и тоже было и не было; то, если я знаю одно, знаю и все, — ибо невозможно быть вместе знатоком и не знатоком. А когда я знаю все; тогда обладаю и тем знанием, которого мы искали. Не это ли твоя мысль, мудрое твое открытие? — Ты уже и сам себя опровергаешь, Сократ, сказал он. — Как? Эвтидем, возразил я; а тебе не тоже приключилось? Я не досадую, что разделяю равную участь с тобой и Дионисиодором, этою любезною головою. Скажи, не правда ли, что оба вы одно сущее знаете, а другого не знаете? — Совсем нет, Сократ, отвечал Дионисиодор. — Что вы говорите? сказал я; разве вы ничего не

знаете? — Конечно<ref>2) Конечно, καὶ μάλα. Штальбом говорит, что здесь надобно подразумевать ἐπιστάμεθά τι; как будто бы то есть Дионисиодор отвечает отрицательно: ''нет мы нечто знаем''. Но это дополнение вовсе не нужно; софист только подтверждает мысль Сократа и соглашается, что они ничего не знают. Сила софизма — в следующем: каждый человек или знаток, или не знаток: знаток — потому, что зная нечто, знает все; не знаток потому, что, не зная чего-нибудь, не знает ничего. Поэтому софисты могли доказывать, что они и все знают, и ничего не знают.</ref>. — А когда нечто знаете, то знаете и

все? — Все, отвечал он, так же как и ты, зная одно, знаешь все. — О Зевс! сказал я, какие дивные слова, и сколько открывается в них доброго! А прочие люди знают все, или ничего? — О, прочие-то люди, примолвил он, одно знают, а другого не знают; они вместе знатоки и не знатоки<ref>1) Очевидно, что Дионисиодор говорит это иронически: но как велико различие между иронией Сократовой и софистическою! Сократ тонок и вежлив; внешнею стороною его речи нельзя оскорбиться: напротив софисты грубы и дерзки; их выражения носят характер ребяческого своенравия.</ref>. — Но как же это? спросил я. — Так, Сократ, отвечал он, что все знают все, если знают одно. — О, ради богов, Дионисиодор! вскричал я: теперь ясно, что вы говорите не шутя; насилу я вызвал вас к серьёзной беседе. И так вы в самом деле все умеете? и плотничать и кожевничать? — Конечно. — И чинить башмаки? — Да, сударь, и подшивать подметки<ref>2) ''Да, сударь, и подшивать подметки'', καὶ ναὶ μὰ Δία καττὺειν. Так объясняет слово καττὐειν Casaub. ad Theophr. Char. IV. p. 58. Формула καὶ ναὶ μὰ Δία, или ἡ καὶ νὴ Δία соответствует латинской: et mehercule, и входит в речь, как выражение досады, или насмешки. Schaefer. Melett. Critt. p. 62. Fritsch. Quaest. Lucian. p. 155. sqq.</ref>. — Умеете также сосчитать, сколько звезд и песку? — Без сомнения, отвечал он. А ты думал, что мы не подтвердим этого? — Тут Ктизипп прервал наш разговор и сказал: представьте же, ради Зевса, Дионисиодор, какое-нибудь доказательство, из которого бы видно было, что вы говорите правду. — Что я представлю тебе? отвечал он. — Знаешь ли ты, сколько зубов у Эвтидема? и знает ли Эвтидем, сколько их у тебя? — А разве тебе не довольно было слышать, что мы все знаем? — Отнюдь не довольно отвечал он. Скажите нам еще это одно, и тем докажите, что говорите правду. Когда вы скажете, сколько у каждого из вас зубов, и когда, сосчитав их, мы увидим, что число их действительно таково; тогда поверим вам и во всем другом,. — Подумав, что Ктизипп смеется над ними, они не захотели говорить, и на каждый вопрос его отвечали только, что все знают; — ибо кажется ничего уже не оставалось, о чем бы Ктизипп

разве тебя? Однако ж отвечай. Ты знаешь тем же всегда? — Всегда, сказал я, за исключением ''когда''. — Хорошо, ты знаешь тем же всегда; но зная всегда, одно знаешь тем, чем знаешь, а другое другим, или все тем же? — Все вместе, что только знаю, отвечал я, знаю тем же. — Опять прежнее прибавление, сказал он. — Ну, пожалуй, прочь это: что только знаю. — Какая нужда! не устраняй ничего, а только отвечай. Можешь ли ты знать все вместе, если не все знаешь? — Это было бы чудо, сказал я. — Прибавляй же теперь, что хочешь, подхватил он; ты согласился, что знаешь все вместе<ref>1) Ты согласился, что знаешь все вместе, ἄπαντα γὰρ ὁμολογεῖς ἐπίστασθαι. Ἁπας есть сокращение слов ἄμα и πᾶς. Сократ говорит: странно было бы, если бы я, не зная всего, πάντα, знал все вместе, ἄπαντα; я знаю все вместе только то, что знаю. Но софист, не обращая внимания на это последнее ограничение, навязывает Сократу признание, что он зная все вместе, знает все, и таким образом ἄπαντα принимает в значении πάντα.</ref>. — Конечно, если прежние слова мои: все знаю, что только знаю, не имеют никакой силы. — Но ты равно согласился и в том, что всегда знаешь тем, чем знаешь, когда ли знал бы ты, или как иначе; ибо, по твоим же словам, ты знаешь всегда и все вместе; следовательно, ты знал все вместе и во время детства, и по рождении, и в минуту рождения, и до рождения, и до существования земли и неба. Да ты, клянусь Зевсом, всегда, все вместе и будешь знать<ref>2) Да ты всегда все вместе и будешь знать, αὐτὸς ἀεὶ ἐπίστησει καὶ άπαντα. Филологи в этом выражении почитают неуместным αὐτὸς и заменяют его то αὕθις, то εὐ&ὺς: но по моему мнению, здесь и должно стоять слово αὐτὸς; потому что в этом месте оно употреблено вместо σύ γε и почти однозначительно с следующим: αὐτός τε φέυξει πάντα τὰ ἐπιτηδεὐματα. Euthyd. p. 307. B. Ἐγώ οὐν μοὶ δοκῶ καὶ αὐτὸς πάλιν ὑφηγήσασθαι. Euthyd. p. 288. C.</ref>, если только я пожелаю того. — О пожелай, высокопочтенный Эвтидем, сказал я, если в самом деде говоришь правду! Но я не очень верю, чтобы тебя достало для того, пока с твоим желанием не соединит своего и брат твой, Дионисиодор. В противном случае, могло бы быть<ref>3) В противном случае, могло бы быть. См. Hoogween. οὔτω δὲ τάχ’ ἄν. δὲ стоит во всех списках Платона: но филологи, не понимая Платоновой мысли, исключают эту частицу, как глоссему. Между тем обыкновенное {{перенос сноски|ref}}</ref>.

Скажите (впрочем как бы мне и недоумевать, когда вы, люди чудно мудрые, говорите, что я все знаю), — скажи, Эвтидем, как я могу знать подобное тому, что люди добрые несправедливы? Скажи, знаю ли я это, или не знаю? — Знаешь, отвечал он. — Что знаю? спросил я. — Что люди добрые не несправедливы. — Да, конечно, и давно уже; но вопрос не о том: я говорил, что люди добрые несправедливы. Откуда бы мне знать это? — Ни откуда, отвечал Дионисиодор. — Следовательно, я не знаю этого? — Ты портишь разговор, сказал Эвтидем Дионисиодору. Если бы Сократ не знал этого; то был бы вместе знаток и не знаток. — Дионисиодор покраснел. — А ты-то, Эвтидем, что говоришь? возразил я. Твой брат утверждает, думаешь, несправедливо: но ведь он все знает? — Я брат Эвтидема? быстро подхватил Дионисиодор. — Подожди, любезный, сказал я, пока Эвтидем не научит меня, каким образом я знаю, что люди добрые бывают несправедливы, и не позавидуй моей науке. — Бежишь, Сократ, сказал Дионисиодор, отвечать не хочешь. — Естественно; потому что я слабее вас и по одиночке: как же не бежать от двоих-то? Мне далеко до Иракла: но и он не мог сражаться в тоже время и против гидры, этой софистки, у которой, по причине ее мудрости, вместо одной отсеченной словесной головы, рождались многие; и против рака, другого софиста, по-видимому, только что вышедшего из моря. Когда этот последний досаждал ему своими словами и кусал его слева; Иракл позвал на помощь племянника своего Иолея, который действительно помог ему<ref>1) Басня о сражении Иракла с Гидрою и раком, весьма хорошо выражает диалектический спор Сократа с софистами: в ней каждое обстоятельство имеет ближайшее приложение к настоящему делу — даже и то, что рак, надоевший Ираклу, недавно выплыл из моря и кусал его</ref>. Если бы и

ко мне пришел сюда Иолей, мой Патрокл<ref>1) О Патрокле, брате Сократа, Платон не упоминает ни в каком другом месте своих разговоров; да и из прочих писателей никто не говорит о нем. Один только Гемстергузий (ad Lucian. som. § 1<ref>2) ''Сходный с ним по имени''. Здесь говорится о сходстве имен Πατροκλῆς и Ἰφικλῆς. Сократ, очевидно шутит над старанием софистов отыскивать в каждом слове основание для какого-нибудь нового софизма. Он как бы так говорит: чего стоит вам Иолеевым отцом сделать, вместо Ификла, Патрокла; ведь имена-то их сходны.</ref>, предлагает догадку, будто этот Патрокл был ваятель, процветавший в 95 олимп. и упоминаемый Плинием (Hist. natur. 37. 8.), что впрочем едва ли справедливо. Сократ в настоящем месте говорит о своем брате, что он πλέον ὄν θάτερον ποιήσειεν. Это выражение филологи объясняют следующим образом: malam rem etiam peiorem redderet. Но такое объяснение, по нашему мнению, вовсе не верно. Во-первых здесь нет и мысли о худом деле; во вторых θάτероν значит не ''хуже'', а ''иначе'', от τὸ ἔτероν. По этому я перевожу: ''он поступил бы еще не так'', то есть, он помог бы мне еще более, чем Иолей Ираклу. Впрочем это сказано иронически, а не в собственном смысле.</ref>; то поступил бы еще не так. — Полно тебе петь-то, сказал Дионисиодор? отвечай-ка: Иолей более ли был племянником Иракла, чем твоим? — Ты, Дионисиодор, насильно заставляешь меня отвечать тебе по тому, что непрестанно спрашиваешь, сколько могу замечать, от зависти, чтобы помешать Эвтидему преподать мне ту мудрую вещ. — Отвечай же, сказал он. — Отвечаю, что Иолей был племянником Иракла, а моим, как мне кажется, отнюдь не был; потому что отец его — не Патрокл, брат мой, а Ификл, брат Иракла, сходный с ним по имени 2). — Но Патрокл, сказал он, твой ли? — Конечно, мы с ним от одной матери, хотя и не от одного отца. — Следовательно, он и брат тебе и не брат? — Ты слышал, друг мой, что мы только не от одного отца: его отец был Хередем, а мой Софрониск. — И так, отец был Софрониск и Хередем, спросил он? — Да, отвечал я, один мой, другой его. — Но Хередем не был ли другой в рассуждении отца? — Да, в рассуждении моего отца, сказал я. — Однако ж, быв другим в рассуждении отца, он был

отец? Впрочем может быть ты сам тоже, что камень?<ref>1) Впрочем, может быть ты сам тоже, что камень; то есть, может быть, ты сам не другой в рассуждении камня. Софист видимо досадует на Сократа за то, что он ограничивает своими оговорками каждый вопрос его и чрез то мешает ему идти к заключению. Камнем Греки метафорически называли глупца; тот же смысл в настоящем случае соединил с этим словом и Дионисиодор: но Сократ, по мнению Штальбома, принимает его в значении молчания и отвечает: боюсь, что бы мне в самом деле не превратиться в камень. Сравн. Symp. р. 198. С. С таким изъяснением можно согласиться, если следующие за тем слова οὐ μέντοι pol δοκὡ, переводить: α этого мне не хочется, как выше р. 288. С.</ref> — Боюсь, сказал я, как бы у тебя в самом деле не сделаться камнем, что однако ж мне не нравится. — А разве ты другой в рассуждении камня? — Конечно другой. — Но если ты другой в рассуждении камня, то ты не камень? И если другой в рассуждении золота, то ты не золото? — Правда. — А по тому, если Хередем другой в рассуждении отца, то он не отец. — Должно быть не отец, отвечал я. — Когда же Хередем — отец, перехватил Эвтидем, так Софрониск, как другой в рассуждении отца, уже не отец, и по тому у тебя, Сократ, нет отца<ref>2) Весь этот софизм разобран Аристотелем. De Sophist, elench. V. 2. 3. XXIV. 1. 2.</ref>. — Тут вмешался в разговор Ктизипп и сказал: но разве не одинаковое заключение и о вашем отце? Не правда ли, что он другой в рассуждении моего отца? — Далеко до этого<ref>3) ''Слишком далеко'', πολλοῦ γ’, ἔφβι, δεῖ. Софист не хочет сказать прямо: πολλοῦ διαφέρει; ибо прежде сам доказывал, что противоречить не возможно.</ref>, отвечал Эвтидем. — Как! по вашему мнению он тот же? — Конечно тот же, сказал он. — Ну, мне не хотелось бы. Однако ж, Эвтидем, мой отец есть ли только мой, или и других людей? — И других, отвечал он. Да разве ты думаешь, что один и тот же отец не есть отец? — Я действительно так думал, сказал Ктизипп. — Что? по твоему, золото не есть золото? человек не есть человек? спросил Эвтидем. — Не то, Эвтидем, сказал Ктизипп: ты, по пословице, не вяжешь нитки с ниткой<ref>4) ''Ты, по пословице, не вяжешь нитки с ниткой'', τὸ λεγόμενον, οὐ λίνον λίνῳ {{перенос сноски|ref}}</ref>; ты говоришь что-то

{{перенос2|че|ловек}} идет на войну, лучше ли ему вооружиться, или быть невооруженным? — Я говорю утвердительно, хотя наперед знаю, что ты выведешь отсюда какое-нибудь удивительное заключение. — А вот увидишь, только отвечай. Соглашаясь, что добро человеку принимать лекарство, когда нужно, не то ли ты утверждаешь, что он должен принимать этого добра, сколько можно более, и что было бы хорошо, если бы кто истер и положил ему в сосуд целый воз чемерицы? — Без всякого сомнения, Эвтидем, сказал Ктизипп; лишь бы принимающий, величиною, равнялся дельфийской статуе. — Не тоже ли и касательно войны? продолжал Эвтидем. Если добро быть вооруженным, то конечно надобно иметь этого добра, то есть, копий и щитов, сколько можно более? — Конечно, отвечал Ктизипп: а ты, Эвтидем, вероятно другого мнения? по-твоему, нужны только один щит и одно копье?<ref>1) ''Только один щит и одно копье,'' ἀλλὰ μίαν καὶ ἒν δόρυ. Здесь после μίαν очевидно пропущено переписчиками ἀσπίδα.</ref> — По-моему, так. — Даже когда надлежало бы вооружит Гериона и Бриарея?<ref>2) Герион и Бриарей, по мифологическим сказаниям, сторукие титаны. Сравн. legg. VII. р. 759. С. См. Энциклоп. Лекс. сл. ''Бриарей''.</ref> Ведь я почитал вас — тебя и друга твоего, — как мастеров в фехтованье, людьми, гораздо более сведущими в этом отношении? — Эвтидем замолчал, а Дионисиодор, по поводу прежнего Ктизиппова ответа, спросил: Думаешь ли ты, что и золото иметь есть добро? — Конечно, отвечал Ктизипп, притом как можно более. — Но добрые вещи, по твоему мнению, надобно иметь всегда и везде? — Без сомнения, отвечал он. — А ты согласился, что золото есть добро? — Согласился, сказал он. — Следовательно, его должно иметь всегда, везде, особенно же в себе, и тот был бы самым счастливым человеком, у кого таланта три золота было бы в брюхе, с талант в черепе и по статиру в каждом глазе? — Но ведь говорят же, Эвтидем, отвечал Ктизипп, что между Скифами признаются преимущественно счастливыми и почтенными именно те, которые в том же

смысле на своих черепах<ref>1) По свидетельству Иродота (IV, 26), Скифы, вместо стаканов, употребляли вызолоченные черепа убитых ими неприятелей. Ктизипп, имея в виду то обстоятельство, что известный неприятельский череп принадлежал известному Скифу, принял слово свой в значении не собственности, а принадлежности, подобно тому, как прежде принимал его Эвтидем (собака — твоя; собака есть отец; следовательно собака — отец есть отец твой).</ref>, в каком ты недавно собаку назвал своим отцом, имеют много золота. И что всего удивительнее, — Скифы даже пьют из своих вызолоченных черепов и, положив их верхушкою на ладонь руки, видят их внутренность. — А что? спросил Эвтидем, Скифы и вообще люди, то ли видят, что могут видеть, или и то, чего не могут? — Вероятно, то, что могут. — И ты равным образом? — И я. — Но видишь ли ты наши платья? — Вижу. — Следовательно наши платья могут видеть? — Чудно! отвечал Ктизипп. — А что? сказал Эвтидем. — Ничего: ты, по своей простоте, может быть и в самом деле думаешь, что они видят. У тебя, Эвтидем, кажется, наяву грезы и, если можно говоря не говорить, то в этом именно твое дело. — По разве нельзя, подхватил Дионисиодор, говорить тому, кто молчит? — Никак нельзя, отвечал Ктизипп. — Равным образом, и молчать тому, кто говорит? — Еще менее. — Однако ж, когда ты говоришь: вот камни, деревья, железо; не то ли говоришь, что молчит?<ref>3) Не то ли говоришь, что молчит? οὐ σιγῶντα λέγεις; по-русски надлежало бы сказать: не о том ли говоришь, что молчит? Но таким образом мы упустили бы из вида основание софизма. В выражении οὐ σιγὡντα λέγειν заключается два смысла: молча говорить, и говорить о том, что молчит. Так объясняется этот софизм и у Аристотеля de elenchis Sophist. C. IV. 6. Сравн. X. 8. Тоже и далее: железные вещи говорят как издающие — и проч. φθεγγόμενα καὶ βοῶντα μέγιστον τὰ σιδήρια λέγεται. Иначе: ο железных вещах говорят, что они издают и проч.</ref> — Совсем нет; когда я иду по кузнице, то железные вещи говорят, издавая столь сильный звук и визг, если к ним прикасаются, что заглушаемая ими велеречивость твоя {{перенос|ни|чего}}

{{перенос2|обжи|гает}} гончара, тот равным образом делает, что кому свойственно. — О Посейдон! вскричал я, вот венед мудрости! Что, если б она принадлежала мне, как будто моя собственная! — А узнал ли бы ты ее, Сократ, спросил он, если бы она была твоя собственная? — Разумеется, отвечал я, лишь бы только тебе это было угодно. — Но разве ты думаешь, что свое можно знать? — Да, лишь бы ты понимал не иное что-нибудь; потому что начинать-то приходится с тобою, а оканчивать с Эвтидемом<ref>1) Лишь бы понимал.... а оканчивать с Эвтидемом. Связь этих мыслей та, что предложенный вопрос Дионисиодор мог принимать в одном значении, а Эвтидем — в другом. Сократ хочет сказать: смотри, Дионисиодор, так ли ты разумеешь это положение, как разумеет его брат твой; потому что начинать-то приходится с тобою, а оканчивать с ним.</ref>. — Что почитаешь ты своим? не то ли, чем владеешь и можешь пользоваться, когда хочешь? Например быка, или овцу, ты почитаешь своими не потому ли, что в твоей власти продать их, подарить, или принести в жертву какому угодно богу? А на что не имеешь подобной власти, то и не твое? — Заметив, что отсюда выйдет какой-то чудесный результат, и желая скорее услышать его, я отвечал: именно так, Дионисиодор, только это и мое. — Но что, по твоему мнению, называется животным? не то ли, в чем есть душа? — Конечно то, сказал я. — И ты соглашаешься, что из животных те только твои, с которыми властно тебе делать все, что в. прежде говорено было? — Соглашаюсь. — Тут он умышленно приостановился, как бы думая о чем-то высоком, и потом продолжал: скажи мне, Сократ, есть ли у тебя отечественный Зевс? — А я, опасаясь, чтобы этот вопрос не привел нас к такому же заключению, какое было недавно выведено<ref>2) Указывается на предыдущее заключение, то есть: заколоть повара, и проч. значит, делать то, что к кому относится.</ref>, старался избегнуть его по крайней мере скрытою уверткой, бросался туда и сюда и наконец, будто опутанный сетью, отвечал: нет, Дионисиодор<ref>3) Этот ответ Сократа произвел много споров и недоумений между комментаторами. Нельзя сомневаться, что Афиняне действительно {{перенос|покланя|лись}} {{перенос сноски|ref}}</ref>. — О,

так ты человек жалкий и вовсе не Афинянин, когда у тебя нет ни отечественных богов, ни храмов, ни прекрасного, ни доброго. — Удержись, Дионисиодор, сказал я, говори лучше, учи меня без брани. Есть у меня и жертвенники, и храмы, как домашние, так и отечественные, есть в этом роде все, что имеют другие Афиняне. — Стало быть и у других Афинян нет отечественного Зевса? — Конечно, отвечал я; это название неизвестно никому из Ионян: ни тем, которые выселились из нашей республики, ни нам самим. Мы признаем отечественным божеством Аполлона, так как от него родился Ион<ref>1) Афиняне и Ионийцы почитали родоначальником своим Аполдона, потому что от него и Креузы родился Ион, давший свое имя Ионийцам. См. Chr. Fel. Baehr. de Apolline patricio 1829. Müller. Vol. 1. p. 244. sq.</ref>; а Зевс называется у нас божеством не отечественным, но блюстительным (ἔρκειος) и братским (φράτριος), подобно Афине, которая также носит имя братской. — Довольно! сказал Дионисиодор: теперь видно, что у тебя есть Аполлон, Зевс и Афина. — Конечно. — И не правда ли, что они твои боги? — Да, прародители и владыки, отвечал я. — Но ведь они твои? или, может быть, ты не признаешь их своими? — Что делать! признаю. — Следовательно, эти боги суть животные? ведь ты согласился, что существо, одаренное душою, есть животное. Впрочем у этих богов, может быть, и нет души? — Есть, отвечал я. — Ну так они животные? — Животные, сказал я. — Потом ты равным образом согласился, что из животных те принадлежат тебе, которых в твоей воле подарить, продать и принести в жертву какому угодно богу? — Согласился, не могу ускользнуть, {{перенос|Эвти|дем}}

думаю даже, чтобы он когда-нибудь приходил в судилище; однако ж слывет, говорят, человеком сильным в этом деле и сочинителем сильным речей<ref>1) Под именем риторов Греки разумели таких людей, которые лично подвизались в судах и говорили в защиту, или против рассматриваемого Дела. Svid. 8. V. Ρήτωρ τὸ παλαιὸν ἐκαλεῖτο ὁ δήμῳ συμβουλέυων καὶ ὁ ἐν δήμῳ ἀγορέυων, εἴτε ἰκανὸς εἵη λέγειν εἴτε καὶ ἀδύνατος. По сему у Ксенофонта (memor. II. 6) ρήτορες καὶ δημηγόροι — названия синонимические. Если же кто-нибудь из риторов пользовался особенною доверенностью народа; то его называли δημαγωγός. См. Schömann. de Com. Athen, p. 106. Valckenar. diatrib. C. XXIII. p. 251. sqq. Впоследствии к риторам присоединился класс ораторов, которые говорили речи в торжественных собраниях, ἐν ταῖς πανηγὐρεσi, по побуждению тщеславия. Таким оратором, между прочими, был и Горгиас, коего именем назван один из Платоновых разговоров. Но кроме риторов и ораторов, в Греции были еще так называемые логографы. Они лично не присутствовали в суде, а только писали речи для защищения или опровержения судебных дел. Их-то особенно не любил Сократ, как людей поверхностных, не имевших основательного образования и презиравших истинную науку.</ref>.

''Крит.'' Однако ж, Сократ, я все еще в недоумении касательно своих сыновей и, как всегда говорил тебе, не знаю, что с ними делать. Младший конечно еще мал; но Критовул уже на возрасте и имеет нужду в чьем-нибудь руководстве<ref>1) Диоген Лаерций (II. 13.121) упоминает о четырех сыновьях {{перенос|Кри|тона}} {{перенос сноски|ref}}</ref>. Всякий раз, разговаривая с тобою, я