Критиас (Платон; Карпов): различия между версиями

''Тим.'' Как мне приятно, Сократ! Я с таким же удовольствием оставил поприще слова, с каким отдыхал бы после далекого путешествия. Молюсь тому богу, который прежде, в старину, возник в вещах<ref>1) Возник в вещах, ἔργῳ. Под именем бога здесь разумеется видимый мир. Мир, пока созерцается просто как бытие, есть бог на самом деле, или в явлениях; но как скоро универс становится предметом исследования, вещественно существующий бог переходит в слово, делается понятием и как будто возникает заново, ибо мир в понятии далеко уже не то, что мир действительный.</ref>, а теперь только что явился у нас в слове, молюсь, чтобы все, что в беседе раскрыли мы порядочно, обратил он для нас во благо; если же о предмете, против желания, сказали что нестройное, назначил бы за то приличное наказание. А правильное наказание для сбившегося в строе,  — это наставить его на строй. И так, чтобы вперед вести нам правильно речи о рождении богов, просим его даровать нам знание,  — врачевство совершеннейшее и наилучшее из врачебных средств. Помолившись таким образом, дальнейшую беседу, по условию<ref>2) Это условие см. Тит. р. 25 Е  — 27 В.</ref> передаем Критиасу.

''Крит.'' И я принимаю ее, Тимей. Но чем вначале воспользовался ты,  — прося (себе) снисхождения, под предлогом, что будешь говорить о великом,  — о том самом прошу теперь и я; и думаю, что имею на это еще бòльшие права, по вниманию к тому, о чем будет речь. Хотя и уверен почти, что обращаюсь с просьбой слишком притязательной и чрез меру грубой, однако ж надо высказаться. Какой разумный человек решился бы сказать, что говоренное тобою сказано было не хорошо? Но что предполагаемая речь, как более трудная, имеет нужду в большем снисхождении,  — это надобно постараться доказать. Ведь кто говорит что-нибудь о богах людям, тому, Тимей, легче показаться удовлетворительно говорящим, чем говорящему нам о смертных: потому что неопытность и совершенное неведение слушателей,  — если таковы по какому-нибудь предмету слушатели,  — доставляют большое удобство желающему о нем говорить; а вам известно, каковы мы в отношении богов<ref>1) Известно, каковы мы в отношении богов,-то есть, как мало их знаем: замечание, совершенно согласное с воззрением Критиаса на религию. Он. утверждал, что религия и учение о богах просто вымышлены мудрецами с политическою целью (см. Sext. Empir. Adv. mathem. IX, § 54; Plutarch. De superstit. c. 13, vol. VIII, p. 29, ed. Reisk.).</ref>. Но, чтобы мне представить яснее, что говорю, следуйте за мною далее. Ведь то, что все мы говорим, необходимо является некоторым подражанием и подобием. Так если картины живописцев, изображающие предметы божественные и небесные, рассматривать в том отношении, легко или трудно принимаются они зрителями за подражание достаточное,  — мы заметим, что нас с первого же разу удовлетворяют и земля, и горы, и реки, и лес, и все вообще небо, и то, что есть и движется около него, если кто, в подражание тем предметам, сумеет представить нечто хоть немного им подобное; и при этом, не зная о них ничего точного, мы не испытываем критически и не опровергаем написанное,

а довольствуемся относительно предметов неясным и обманчивым рисунком. Но когда берутся изображать наши тела, мы, по всегдашней нашей внимательности к ним, быстро усматривая недостатки, становимся строгими судьями в отношении к тому, кто схватит не все черты, улавливающие подобие портрета. Тоже бывает, надобно думать, и с речами: когда говорится о небесном и божественном,  — будь тут хоть немного сходства, мы довольны; а смертное и человеческое разбираем до мелочей. Так если, говоря теперь без приготовления, мы не в состоянии будем передать все как следует,  — должно нас извинить; ибо надо принять в расчет, что изображать смертное, руководствуясь мнением, не легко, а трудно. Желая напомнить вам об этом и прося снисхождения не меньшего, а еще большего, к тому, о чем будет речь, я вот и высказал все такое, Сократ. Если кажется вам, что прошу этого дара справедливо, вы сами охотно предоставите мне его.

''Сокр.'' Почему не предоставить, Критиас! Да то же самое надо нам будет предоставить и третьему  — Ермократу. Ведь явно, что немного после, когда придется ему говорить, и он будет просить о том же, подобно вам. Так чтобы мог он выбрать другое начало, и не был вынужден повторять то же самое, пусть и он говорит так, будто уж заручился заранее (нашим) снисхождением. Впрочем я предупреждаю тебя, любезный Критиас, на счет настроения твоего театра<ref>1) Театра,  — то есть, слушателей. Эта метонимия часто употребляема была позднейшими софистами (Wittenbасh. Biblioth. Crit. IX, р. 37). В данном случае она употреблена очень кстати, ибо можно думать, что Критиас был отчасти и сценический поэт. Этому второму поэту предшествовал поэт первый, то есть, Тимей, которому придается такой эпитет потому, что об универсе он рассуждал тоже μοθιχῶς, имея в виду не столько истину, сколько правдоподобие.</ref>'':'' предыдущий поэт успел снискать в нем необычайную славу; так что ты встретишь надобность в

''Ерм.'' То же, Сократ, что ему, ты возвещаешь, конечно, и мне. Но люди малодушные, Критиас, еще не воздвигали трофеев: так тебе следует мужественно приступить к предмету речи и, призвав в помощь Пэона<ref>1) Пэона  — выражение синекдохическое. Παιων есть собственно похвальная песнь Аполлону; но призывается здесь в помощь сам Аполлон, которому воспевались похвальные песни, называемые пэонами.

''Крит.'' Ах, любезный Ермократ! став на очередь последним и имея впереди себя другого, ты еще смел; но каково действительно мое положение, тебе скоро покажет самое дело. Впрочем, коли ты вызываешь и ободряешь, надо тебя послушаться, и, кроме тех богов, о которых ты сказал, призвать еще других,  — особенно Мнимосину. Ведь едва ли не важнейшая часть речи зависит у нас от этой богини 2). Отбит, именно, лишь восстановить хорошенько в памяти и пересказать то, что некогда сообщали жрецы и перенес сюда Солон, и я почти уверен, что мы выполним свое дело в глазах этого театра удовлетворительно. Приступим же к самому делу, не медля более.

Прежде всего вспомним, что прошло около девяти тысяч лет с того времени, как происходила, говорят, война между всеми жителями по ту и по эту сторону Иракловых столпов. Эту-то войну надо теперь рассмотреть подробно. Над одной стороной начальствовал этот город  — и вел, говорят, всю ту войну, а над другой  — цари острова Атлантиды. Остров Атлантида, говорили мы, когда-то был больше Ливии и Азии, а теперь осел от землетрясений, и

оставил по себе непроходимый ил, препятствующий пловцам проникать отсюда во внешнее море, так что идти далее они не могут. Разные народы варварские и все, какие тогда были, племена эллинов рассказ наш, в постепенном своем развитии, укажет порознь, когда и где представится к тому случай. Сначала необходимо нам рассказать о тогдашних афинянах и их противниках, с которыми они воевали,  — объяснить силу тех и других и гражданский порядок. Но и из этого сперва лучше сказать о том, что было ''здесь''.

Некогда всю землю, отдельными участками, боги разделили между собою,  — однако ж без всякого спора;  — ибо неразумно было бы допускать, будто боги не знали (сами), что каждому из них приличествовало, или, зная, что то или это больше шло к другому, пытались добыть это самое для самих себя посредством споров. Нет, по указаниям справедливости получили они в удел, что им нравилось, и водворились в странах, водворившись же, питали нас, свое стяжание и заботу, как пастыри  — свои стада<ref>1) Боги поселялись в странах, какие кому из них выпали по жребию. О сравнении царей с пастухами см. Legg. IV р. 713 С, где рассказывается, что Сатурн, в золотом веке, поставил над людьми стражей и правителей, которые были настолько выше людей, насколько пастухи выше своих стад (сравн. Politic. р. 271 D). Совсем в другом смысле люди называются стяжанием богов,  — χτήματα θεῶν (см. об этом Phaedon, р. 62 В).</ref>; но при этом не насиловали тел телами, как пастухи пасут свой скот, гоняя его бичами,  — нет, они имели дело с животным особенно послушным: правя, будто рулем с кормы, силою убеждения, они располагали по своему усмотрению его душою, и ведя его таким образом, управляли всем смертным родом. Между тем как другие боги получили по жребию другие места и устрояли их, Ифест и Афина, имея общую природу<ref>2) Ифесту и Афине приписывается одна и та же природа  — во-первых, потому, что оба они родились от одного и того же отца  — Зевса; во-вторых, потому, что оба предаются одному призванию  — к искусствам. Оттого достался им {{перенос сноски|ref}}</ref>,  — так

как были дети того же отца и увлекались одинаковым призванием к философии и искусству,  — оба, по жребию, получили себе в удел одну и ту же  — здешнюю страну, как землю, по природе дружественную и благоприятную добродетели и мудрости, и, водворив туземцами ее людей добрых, вложили им в ум учреждение гражданского правления. Имена тех людей сохранились, но дела, вследствие гибели преемников их и за давностью времени, пришли в забвение; ибо остававшееся всякий раз поколение, как уже было сказано держалось гор и не имело письменности, слышало только об именах властителей в стране и очень немногое затем о их делах. Поэтому люди довольствовались тем, что передавали своим потомкам одни имена, а заслуг и законов своих предшественников не знали, разве только по некоторым темным относительно каждого слухам. Нуждаясь, в продолжение многих поколений, в предметах насущной потребности, как

<section begin="ref"/>и общий удел  — эта страна, по естественным своим расположениям к мудрости и доблести им родственная. Что Аттика еще в глубокой древности была местом чествования Афины и Ифеста,  — известно из предания, по которому Ерихтоний всех жителей Аттики разделил на четыре трибы, названные по именам четырех богов·,  — эти трибы были: Диада, Афинаида, Посейдониада и Ифестиада (Pollux. VIII, 109, р. 931, ed. Hemster.; сн. Schomann. De comitiis athen. p. 349). Может показаться странным, что здесь идет речь об Ифесте, а о прочих богах, особенно чтимых в Аттике, умалчивается. Это произошло, думаем, по двум причинам. Во-первых, все это, надобно заметить, излагается так, что порядки древних афинян становятся, по-видимому, в ближайшее сродство с установлениями египетскими. Но у египтян были божества, соответствовавшие Ифесту и Афине, - по имени Фта и Нейт, чествовавшиеся особенно в Мемфисе (см. Proclus in Tim. p. 30; Plutarch. De Iside et Osiride, p. 534). Посейдон же и Аполлон были египтянам совершенно чужды. Во-вторых, нельзя упускать из виду и того, что жители Аттики тотчас характеризуются как люди мудрейшие, умам которых сами боги сообщили способность к устроению гражданского порядка. Поэтому афиняне хвалились, что они  — люди самородные, автохтоны, и верили, что искони чтили Ифеста, как отца, и землю, как мать (см. М e и г s. De Regn. Attic. I, 6, et II, 1). Отсюда у Эсхила (Eumenid. v. 13) афиняне называются παῖδες Ἡφαίστου.<section end="ref"/>

сами, так и дети их, они обращали свою мысль только на то, в чем нуждались, ради этого же пользовались и словом, а о том, что происходило прежде, когда-то в старину, не заботились. Дух повествования и исследования древностей вошел в города вместе с досугом, когда увидел, что жизненные потребности у некоторых людей уже обеспечены,  — но не прежде. Вот почему сохранились имена древних без их дел. Заключаю это из того, что жрецы, по сказанию Солона, рассказывая о тогдашней войне, придавали древним большею частью имена Кекропса, Эрехтея, Эрихтония, Эрисихтона и многие другие, которыми только и различаются у нас предшественники Тезея,  — и то же самое было с именами женщин. Ведь тогда занятия воинским делом были общи для мужчин и для женщин. Самый образ и изваяние богини, которое, следуя сему обычаю, тогдашние граждане посвятили ей вооруженным<ref>1) Критиас утверждает, что статую вооруженной богини посвятили Афине еще древние граждане, и отсюда заключает, что в древности занятие воинскими делами входило в обязанность как мужеского, так и женского пола. К чему это клонится,  — заметить не трудно. Платон хочет показать, что в той древней афинской республике имели силу все обычаи и постановления построенного им в теории наилучшего государства, так чтобы последнее было лишь образом первой. О долге женщин исполнять наравне с мужчинами военные и гражданские обязанности см. De republ. р. 451 sqq.; Tim. р. 18 С.</ref>, служит доказательством, что все однородные животные мужеского и женского пола способны по природе упражнять сообща свойственные каждому роду добрые качества.  — Обитали тогда в этой стране и другие сословия граждан, занимавшиеся ремеслами и добыванием пищи из земли, но племя воинское, выделенное мужами божественными с самого начала, жило особо, обладая всем нужным для питания и образования<ref>2) И этот также мнимо-исторический Факт изложен к смысле Платонова «Государства». Мы видим, что в древней афинской республике предполагаются те же три сословия, и каждому назначается тот же образ жизни и деятельности, как предначертывалось в «Государстве».</ref>; собственности однако ж никто из воинов не приобретал никакой, в той мысли, что все, принадлежащее

всем, есть общее и для них; кроме достаточной пищи, воины не считали достойным принимать что-либо от других граждан, и исполняли все указанные вчера занятия, какие мы усвоили предположенным стражам. О самой нашей стране сообщены были сведения тоже вероятные и правдивые: что, во-первых, своими границами простиралась она тогда до перешейка и по остальному материку  — до высот Киферона и Паринфа, откуда границы ее спускались, имея вправе Оропию, а налево  — к морю, по реке Азопу; далее, что плодородием эта собственно часть страны превосходила все прочие, так что могла прокармливать большой военный лагерь из племен окрестных. Важное доказательство ее плодородия  — то, что и теперешний ее остаток<ref>1) Современная Платону территория Аттики называется остатком (λείψανоν) земель, принадлежавших древней афинской республике,  — в виду того, что береговые ее части, прежде влажные, жирные и плодоносные, от частых морских наводнений должны были лишиться своего тука, мало по малу высохнуть и потерять свою производительную силу.</ref> может состязаться с любой землею по обилию приносимых плодов и по богатству пастбищ для всех животных; а тогда она давала все это и высшего качества, и в чрезвычайном множестве. Но на чем основывается эта вероятность и отчего нынешнюю землю можно справедливо признавать лишь остатком тогдашней? Вся она, выдвинутая из остального материка далеко в море, раскинулась в виде мыса; объемлющий ее сосуд моря весь глубок с первого шагу. Поэтому, при множестве больших наводнений, имевших место на расстоянии девяти тысяч лет,  — ибо столько прошло лет с того времени до настоящего,  — земля за это время и при таких условиях, стекая с высот, не делала (здесь), как в других местах, значительных наносов, но, смываемая со всех сторон, исчезала в глубине. И вот теперешнее, по сравнению с тогдашним,  — как это бывает на малых {{перенос|ост|ровах}}

{{перенос2|ост|ровах}},  — представляет собою как будто только остов болевшего тела, потому что с землею все, что было в ней тучного и мягкого, сплыло и осталось одно тощее тело. А тогда, еще не поврежденная, имела она на месте нынешних холмов высокие горы, в так называемых теперь феллейских долинах<ref>1) Фελλὺς  — часть Аттики, отличавшаяся во времена Критиаса бесплодием (Schol. ad h. 1. et ad Aristoph. Nub. v. 71).</ref> обладала долинами, полными земляного тука, и на горах содержала много лесов, которых явные следы видны еще и ныне. Из гор есть теперь такие, что доставляют пищу одним пчелам; но еще не так давно целы были кровли, (построенные) из деревьев, которые, как прекрасный строевой материал, вырубались там для величайших зданий. Много было и иных прекрасных и высоких дерев; скоту же страна доставляла богатейший корм. Притом в то время она орошалась ежегодно небесными дождями, не теряя их, как теперь, когда дождевая вода сплывает с голой земли в море: нет, получая ее много и вбирая в себя, почва страны задерживала ее между глинистыми заслонами и затем, спуская поглощенную воду, с высот в пустые низины, рождала везде обильные водные потоки, в виде ручьев и рек, от которых и ныне еще, у мест бывших когда-то потоков, остаются священные знаки, свидетельствующие, что мы говорим теперь об этой стране правду.  — Такова же была вся остальная страна,  — правда, и от природы: но при этом она еще возделывалась,  — и, вероятно, земледельцами истинными, преданными этому самому делу (как ремеслу), но вместе с теми» людьми, любящими прекрасное и прекрасных качеств, обладателями превосходнейшей земли, изобильнейших вод и самого благорастворенного на земле климата. А главный город в те времена поселен был так. Во-первых, акрополь был тогда не таков, как теперь. В наше время, одна чрезмерно дождливая ночь, растворив

кругом почву, совершенно обнажила его от земли, причем одновременно произошло землетрясение и в первый раз случилось, третье пред Девкалионовым бедствием, страшное разлитие воды. В прежнем же своем объеме, в иное время, он простирался до Эридана<ref>1) Эриданом назывался ручей в Аттике, вытекавший из горы Гимета и вливавшийся в Илисс.</ref> и Илисса, и, захватывая Пнику, имел насупротив Пники границею Ликавит<ref>2) Πνύξ, или Πνύνα,  — место под Афинами, где в старину устраивались все народные собрания, а впоследствии народ собирался в тех особых случаях, когда предстояло избрать вождя.  — Λυχαβηττὸς  — гора, лежавшая по соседству с Пниксом.</ref>, весь был одет землею и, за исключением немногих мест, имел ровную поверхность. Внешние его части, под самыми скатами, населены были ремесленниками и теми из земледельцев, поля которых находились по близости; в верхних же, около храма Афины и Ифеста, расположилось совершенно отдельно воинское сословие, окруживши все, будто двор одного дома, одною оградой. Жили они именно на северной стороне акрополя, устроив себе (там) общие дома, общие зимние столовые и все, чем надобно обзавестись общежительному государству помощью домостроительства, ради них (воинов) и жрецов,  — только без золота и серебра; потому что этих металлов они вовсе не употребляли, но, соблюдая средину между тщеславием и бедностью, строили себе жилища скромные, в которых и сами состаревались, и дети детей их, и которые передавали неизменно таким же дальнейшим поколениям. Что же касается южной части акрополя, то, оставляя по временам, как напр. летом, свои сады, гимназии и столовые, они пользовались ею для той же цели<ref>3) Т. е., на летнее время сословие воинов не имело особых садов, гимназий и столовых, но пользовалось для тех же целей южными частями акрополя.</ref>. В месте расположения нынешнего акрополя был один источник, от которого, с тех пор как он разрушен {{перенос|землетря|сением}}

Так вот, будучи таковы сами и на таких постоянно основаниях управляя справедливо как собственной страной, так и Элладой, эти люди прославились и красотою тела, и различными добродетелями душевными в целой Европе и Азии, и были знамениты более всех тогдашних народов. Но теперь огласим и положение их противников,  — каково оно было и как с самого начала слагалось;  — если память не изменит нам в том, что слышали мы, еще быв детьми,  — чтобы сведениям о том приобщить, друзья, и вас.

Но свою речь я должен предварить еще кратким замечанием: не удивляйтесь, если часто будете слышать у варваров мужей греческие имена. Причину этого вы узнаете. В намерении воспользоваться этим сказанием для своего стихотворения, Солон разыскивал значение имен, и нашел, что те первые египтяне записали их в переводе на свой язык; поэтому и сам он, схватывая значение каждого имени, записывал его в переводе на наш язык. Эти-то записи были у моего деда, да есть у меня и доныне, и я перечитывал их еще в детстве. Так если услышите имена, такие же как и у нас,  — не удивляйтесь: причину этому вы знаете.  — Длинное повествование началось тогда приблизительно таким образом.

Согласно тому, что сказано было ранее о дележе богов,  — что они поделили между собою всю землю участками, где {{перенос|боль|шими}}

{{перенос2|боль|шими}}, а где и меньшими, устрояя себе алтари и жертвоприношения,  — Посейдон получил в удел остров Атлантиду, и там поселил своих потомков, рожденных от смертной жены, на такого рода местности. С моря, по направлению к средине, лежала по всему острову равнина,  — говорят, прекраснейшая из всех раввин и достаточно плодородная. При равнине же, опять-таки по направлению к средине острова, на расстоянии стадий пятидесяти, была гора, небольшая в окружности. На той горе жил один из людей, родившихся гам с самого начала из земли<ref>1) По преданию, которое встречаем у Аполлодора (J, 7, 2), Девкалион, спасшись от потопа, стал просить Зевса, чтобы он восстановил человеческий род, истребленный наводнением. Просьба его была исполнена. Ему и его жене Пирре было приказано метать позади себя, через плечо, камни: и из камней, брошенных Девкалионом, явились мужчины, а из брошенных Пиррой  — женщины. На этот миф намекает настоящее место текста. О земнородных людях см. также Politic. р. 271.

2) Т. е., он окружил этот холм прежде всего рвом, наполненным морской) водою, потом, на некотором расстоянии, земляным валом, за тем, через такие же промежутки, вторым рвом, вторым валом и третьим рвом. Холм получил оттого и сам вид острова, и действительно называется островом немного ниже. расстояние между рвами и валами определяется на стр. 115 Е.</ref>, по имени Эвинор, вместе с женою своею Левкиппою; у них была единственная дочь Клитò. Когда девушка достигла уже поры замужества, мать и отец ее умерли. Посейдон, почувствовав к ней страсть, сочетался с нею, и крепким ограждением осек кругом холм, на котором она жила, построив одно за другим бòльшие и меньшие кольца, поочередно,  — из морских вод и из земли, и именно два из земли и три из вод, на равном повсюду расстоянии один от другого 2), словно выкроил их из средины острова,  — так что холм тот сделался недоступен для людей; ведь судов и плавания тогда еще не было. Сам же он, как бог, без труда и устроил этот серединный остров, выведши из-под земли на поверхность два ключа воды: один теплый, другой холодный, истекавший из родника; пищу же всякого рода произрастил в достаточном количестве из земли. Детей мужеского пола

родил и воспитал он пять пар  — близнецов, и разделив весь остров Атлантиду на десять частей, первому из старшей пары отдал поселение матери с окрестным уделом, самым большим и лучшим, и поставил его царем над прочими, а прочих сделал архонтами, ибо каждому дал власть над большим числом людей и большою областью. Всем им приложил он имена: старшему и царю дал то, от которого и весь остров, и море, именуемое Атлантическим, получили свое название,  — ибо имя первого воцарившегося тогда сына было Атлас. Близнецу, за ним родившемуся, который получил в удел окраины острова от столпов Иракла до теперешней области Гадирской<ref>1) Страна, которую древние греки называли Гαδείρα, a римляне  — terra Gaditana, занимала область теперешнего Кадикса. Эвмил владел, следовательно, не существующею теперь полосою земли между Гибралтаром и Кадиксом.</ref>; (от той местности получившей и свое название<ref>2) Фраза эта имеет вид позднейшей вставки, сделанной в пояснение текста переписчиком, и потому обнесена у нас скобками. Вставка, очевидно, довольно неловкая, потому что она предупреждает мысль, высказанную ниже, через строку,  — что страна, доставшаяся в удел Гадиру, называлась его именем.</ref>), дано было имя по-эллински Эвмил, а потуземному Гадир,  — название, перешедшее на самую страну. Из второй пары сыновей, назвал он одного Амфиром, другого Эвемопом. Из третьей, первого родившегося  — Мнисеем, а явившегося после него  — Автохтоном; из четвертой, первого  — Эласиппом, а втораго  — Мистором; наконец, из пятой, старшему дал имя Азаиса, а младшему  — Диапрепа. Все они, сами и потомки их, жили там в продолжение многих поколений, властвуя также над многими иными островами моря, и даже, как прежде было сказано, простирали свое владычество до Египта и Тирринии, на местности нашей, внутренней стороны. От Атласа произошел многочисленный и знатный род. В лице царей, всегда старейших в роде и передававших свою власть всегда

старейшим же из потомков, он сохранил за собою царство чрез много поколений и собрал такие огромные богатства, каких еще не бывало до тех пор во владении царей, да и впоследствии когда-нибудь не легко таким образоваться. У них находилось в полной готовности все, что было предметом производства и в городе, и в прочих местах страны. Многое, правда, благодаря (широкому) господству, прибывало к ним извне; но еще больше для потребностей жизни доставлял самый остров: и во-первых, все, что посредством раскопок добывается из земли твердого и плавимого,  — например, одну породу, которая теперь известна только по имени, но тогда была больше, чем именем,  — породу орихалка<ref>1) Орихалком (ὀρείχαλκος) назывался у древних греков род желтой меди. О нем см. Beckmann ad Aristot. mirab., p. 132 sq.</ref>, извлекавшуюся из земли во многих местах острова и, после золота, имевшую наибольшую ценность у людей того времени; далее, он приносил в изобилии все, что доставляет лес для работ мастеров; то же самое и в отношении животных,  — он питал их вдоволь, и ручных и диких. Даже была на нем многочисленная порода слонов; ибо корму находилось там вдоволь не только для всех иных животных, водящихся в болотах, озерах и реках, или живущих на горах и питающихся на равнинах, но также и для этого, по природе величайшего и самого прожорливого животного. Кроме того, остров производил и прекрасно возращал все, что растит ныне земля благовонного,  — из корней, трав, дерев, выступающих каплями соков, или из цветов и плодов. Далее, и плод мягкий, и плод сухой<ref>2) И плод мягкий (ἣμερоς), и плод сухой (ξηρός): под первым следует, по-видимому, разуметь виноград, а под вторым  — хлебное зерно. Евстафий по поводу слова ἡμερὶς в Одиссее (V, 69) замечает: Ἡμερὶς κατὰ μὲν πολλοὺς ἡ ἣμερος ἄμπελος πρὸς διαστολὴν τῆς ἀγριάδος, ἣν καὶ τεθηλέναι φησὶ σταφυλαῖς, ὡς οῖα τοῦ καιροῦ ἐκείνου μετοπωρινοῦ ὄντος.</ref>, который служит для нас {{перенос|продо|вольствием}}

{{перенос2|продо|вольствием}}, и все те, что мы употребляем для приправы и часть которых называем вообще овощами, и тот древесный плод, что дает и питье, и пищу, и мазь<ref>1) Разумеется, по-видимому, кокосовая пальма.</ref>, и тот с трудом сохраняемый плод садовых деревьев, что явился на свет ради развлечения и удовольствия, и те, облегчающие от пресыщения, любезные утомленному плоды, что мы подаем после стола,  — все это остров, пока был под солнцем, приносил в виде произведений удивительно прекрасных и в бесчисленном множестве. Принимая все эти дары от земли, островитяне устраивали между тем и храмы, и царские дворцы, и гавани, и верфи, и все прочее в стране,  — и это дело благоустройства выполняли в таком порядке.

Прежде всего, кольца воды, огибавшие древний матерь-город, снабдили они мостами и открыли путь от царского дворца и к дворцу. Дворец же царский в этой обители бога и предков соорудили они тотчас же, с самого начала, и затем каждый, принимая его один от другого и украшая уже украшенное, всегда превосходил в этом по возможности своего предшественника,  — пока не отделали они этого жилища так, что величием и красотою работ поражал он зрение. Начиная от моря вплоть до крайнего внешнего кольца прокопали они канал, в три плетра<ref>2) Т. е., в полстадии, или триста футов.</ref> ширины и сто футов глубины, длиною же в пятьдесят стадий, и таким образом открыли доступ к тому кольцу из моря, как будто в гавань, а устье расширили настолько, что в него могли входить самые большие корабли. Да и земляные валы, которые разделяли кольца моря розняли они, по направлению мостов, настолько, чтобы переплывать из одного в другое на одной триреме, и эти проходы покрыли сверху, так чтобы плавание совершалось внизу; ибо прокопы земляных колец

имели достаточную высоту поверх моря. Самое большое из колец,  — в которое пропущено было море,  — имело три стадии в ширину; следующее за ним земляное равнялось ему. Во второй паре колец, водяное было двух стадий в ширину, а сухое опять равной ширины с предыдущим водяным. Одной стадии в ширину было кольцо, окружавшее самый срединный остров. Остров же,  — на котором стоял царский дворец,  — имел в поперечнике пять стадий. И этот остров кругом, и кольца, и мост, в один плетр ширины, с той и с этой стороны обнесли они каменною стеною, и везде при мостах, на проходах к морю, воздвигли башни и ворота. Камень вырубали они кругом и под островом, расположенным в средине, и под кольцами, с внешней и внутренней их стороны: один был белый, другой черный, третий красный; а вырубая камень, вместе с тем созидали морские арсеналы,  — двойные внутри пещеры, накрытые сверху самой скалою. Из строений одни соорудили они простые, а другие пестрые, перемешивая для забавы камни и давая им выказать их естественную красоту. И стену около крайнего внешнего кольца обделали они по всей окружности медью, пользуясь ею как бы мастикою<ref>1) Т. е., они растопили ее и в жидком состоянии распространили по поверхности. Тот же самый прием означается ниже термином περιτήκειν, выплавить кругом, или, пожалуй, вылудить,-облить кругом расплавленною массой.</ref>, внутреннюю выплавили серебристым оловом, а стену кругом самого акрополя покрыли орихалком, издававшим огненный блеск.  — Царское же жилье внутри акрополя устроено было так. В средине там оставлен был недоступным священный храм Клитò и Посейдона, с золотою кругом оградою,  — тот самый, в котором некогда зачали они и родили поколение десяти царевичей. Туда, из всех десяти уделов, приносились ежегодно каждому из них приличные по времени жертвы. Храм самого Посейдона имел одну стадию

в длину, три плетра в ширину и пропорциональную тому на вид высоту; внешность же его представляла что-то варварское. Все это здание снаружи покрыли они серебром, кроме оконечностей, оконечности же золотом. Внутри представлялся зрению потолок слоновой кости, расцвеченный золотом, серебром и орихалком; все же прочее,  — стены, колонны и пол,  — одели они кругом (одним) орихалком. Воздвигли также внутри золотых кумиров,  — бога, что, стоя в колеснице, правил шестью крылатыми конями, а сам, по громадности размеров, касался теменем потолка, и вокруг него, плывущих на дельфинах, сто нереид,  — ибо столько именно насчитывали их люди того времени. Выло внутри храма много и иных статуй, посвященных богу людьми частными. Около же храма, снаружи, стояли золотые изображения всех вообще лиц,  — и жен, и всех потомков, которые родились от десяти царей, также многие другие великие приношения, со стороны как царей, так и частных лиц, и из самого города, и из внешних стран, над которыми он господствовал. Да и жертвенник, по размерам и отделке, вполне соответствовал такой обстановке храма, и царское жилище точно также отвечало достойным образом и величию державы, и убранству капища. Из обоих источников, холодной и теплой воды, которые содержали воду в огромном обилии и отличались каждый, от природы, приятным ее вкусом и высокой годностью к употреблению, они извлекали пользу, расположив вокруг строения и подходящие к свойству вод древесные насаждения и построив около водоемы, одни  — под открытым небом, другие  — крытые, для В теплых на зимнее время ванн, особые  — царские и особые  — для частных людей, отдельные же для женщин, и отдельные для лошадей и прочих рабочих животных, причем дали каждому соответствующее устройство. Стекавшие оттуда воды отвели они к роще Посейдона,  — группе разнородных деревьев, достигших необычайной красоты

и вышины, благодаря плодородию почвы,  — и через каналы, по направлению мостов, спустили во внешние (водяные) кольца. Много было там устроено капищ, в честь многих богов, много также садов и гимназий,  — и для мужчин, и особо для лошадей, на обоих тех кольцевых островах, и между прочим, в средине наибольшего из островов, был у них отличный ипподром, шириною в стадию, а в длину распространенный, для состязания лошадей, на всю окружность. Около него, по обе стороны, находились жилища стражников, (предназначенные) для большинства стражи. Более верным повелевалось держать стражу на меньшем и ближайшем к акрополю острове; а тем, которые верностью отличались больше всех, отведены были жилища внутри акрополя, около самих царей. Арсеналы наполнены были триремами и все снабжены вдосталь нужным для триремов снаряжением. Так-то было все устроено около жилища царей. Но перешедшему за гавани,  — а их было три,  — встречалась еще стена, которая, начинаясь от моря, шла кругом, везде в расстоянии пятидесяти стадий от большего кольца и гавани, и замыкала свой круг при устье канала, лежавшем у моря<ref>1) Замыкала свой круг при устье, канала, лежавшем у моря  — συνέκλειεν εἰς ταύτὸν πρὸς τὸ τῆς διώρυχος στόμα τὸπρὸς θαλάττης. Мы переводим эту фразу, следуя возможно ближе за текстом, как перевел ее и Шнейдер: et ambitum suum in idem recurrens claudebat ad fossae ostium, quod a mari patebat. Штальбаум же пытается исправить текст,  — опускает первое πρὸς, изменяет второе τὸ на τῷ, и переводит: et fossae ostium, cum maris ostio in idem concludebat (смыкала в одно устье канала с устьем моря). Во всяком случае, стена эта, по описанию Платона должна была связывать морскую гавань с внешним круговым каналом по-видимому так же, как «долгая стена» (τὰ μακρὰ σκέλη) связывала Пирей с Афинами.</ref>. Все это пространство было густо застроено множеством домов, а водный проход и большая из гаваней кишели судами и прибывающим отовсюду купечеством, которое, в своей массе, день и ночь оглашало местность криком, стуком и смешанным шумом.

И так, о главном городе и о всем, что имеет отношение к тому старому жилью, передано все почти так, как тогда рассказано; постараемся же теперь припомнить рассказ и о прочуй стране, какова была ее природа и каков образ ее устройства. Во-первых, вся эта местность была, говорят, очень высока и крута со стороны моря; вся же равнина около города, обнимавшая город и сама, в свою очередь, объятая кругом горами, спускающимися вплоть до моря, была гладка и плоска, и в целом имела продолговатую форму, (простираясь) по одному направлению на три тысячи, а посредине, вверх от моря, на две тысячи стадий. Местность эта по всему острову была обращена к югу и защищена с севера от ветров. Окружавшие ее горы прославлялись тогда за то, что превосходили все существующие и числом, и величиной, и красотою, причем содержали много богатых жителями селений, реки, озера и пажити, с достаточною пищей для всех  — ручных и диких животных, также лес, красовавшийся обилием и разнообразием дерев и богатый материалом для производств, всех вообще и каждого в отдельности. И вот как, при помощи природы, была возделываема та равнина многими царями, в течение долгого времени. В основании лежал большею частью правильный и продолговатый четвероугольник; а чего не доставало (для такой формы), то направляемо было по окружности выкопанного кругом рва. Показания относительно его глубины, ширины и длины невероятны,  — (невероятно), чтоб, сверх других произведений труда, было еще такое созданное руками дело;  — но передадим, что слышали. В глубину был он прокопан на один плетр, в ширину повсюду на одну стадию, и так как был выd. копан кругом всей равнины, то оказывался до десяти тысяч стадий в длину. Он принимал сходящие с гор потоки и, будучи обогнут кругом равнины так, что прикасался с обеих сторон к городу, давал им {{перенос|та|ким}}

{{перенос2|та|ким}} путем изливаться в море. Сверху были от него прорезаны по равнине прямые каналы, около ста футов шириною, которые направлялись снова в ров, ведущий к морю, отстояли же друг от друга, на сто стадий. При их-то посредстве они сплавляли к городу снятый на горах лес, а также доставляли на судах и другие произведения, смотря по времени года, нарезав поперечные из канала в канал и по направлению к городу протоки. И дважды в год пожинали они произведения земли, в течение зимы пользуясь водами небесными, а летом привлекая воду, которую дает земля, чрез каналы. В отношении военной силы, требовалось, чтобы из числа людей, годных на равнине к войне, каждый участок выставлял вождя; величина же участка доходила до десяти десятков стадий, а всех участков было шестьдесят тысяч. Из жителей гор и прочих мест страны набиралось, напротив, неограниченное число людей, но все они, смотря по местностям и селениям, распределялись в те участки, к вождям. Вождю же полагалось поставить на войну шестую часть военной колесницы, в число десяти тысяч колесниц,  — двух коней и всадников,  — далее, парную запряжку без сиденья, содержащую пешего, легко вооруженного воина, и при воине еще возницу для обоих коней,  — двух тяжело вооруженных воинов, по двое лучных стрелков и пращников, по трое легко вооруженных камнеметателей и копейщиков, и четверых моряков, в состав команды для тысячи двухсот кораблей. Так была устроена военная часть царственного города; в прочих же девяти  — у каждого иначе,  — о чем долго было бы говорить.

{{перенос2|на|казывая}} и присуждая к смерти, кого захочет; взаимные же их отношения и общение власти определялись предписаниями Посейдона, как их передавал закон и надписи, начертанные еще предками на орихалковом столпе, что находился посредине острова, в капище Посейдона. Туда собирались они попеременно, то на пятый, то на шестой год, воздавая честь в равной доле и четному и нечетному числу<ref>1) В этой подробности рассказа  — о пятилетнем и шестилетнем (нечетном и четном) сроках собраний,  — принадлежит ли она действительно этому преданию, или измышлена Платоном, нельзя не заметить близкого родства с пифагорейским учением о числах. Известно, что, по Пифагору, единица еще не составляла в собственном смысле числа, а считалась только субстратом всех чисел. Два поэтому есть первое четное, а три  — первое нечетное число. Затем, пяти придавалось значение как сумме, а шести  — как произведению этих первых чисел (2+3=5; 2х3=6).  — Может быть, такое же символическое значение имеют и другие числовые подробности, которых не мало встречаем в «Критиасе».</ref>; и собравшись, совещались об общих делах, или же разбирали, не сделал ли кто какого проступка, и творили суд. Но, приступая к суду, сперва давали они друг другу вот какое заверение. В виду пасущихся на свободе буйволов, они, в числе десяти, оставшись одни в капище Посейдона и помолившись богу, чтобы им захватить приятную для него жертву, без железа, с одними дубинами и петлями, выходили на ловлю, и пойманного буйвола приводили к столпу и закалывали на вершине его, над надписями. А на столпе, кроме законов, было (написано) заклятие, призывавшее великие бедствия на непослушных. Так вот, когда, совершив жертвоприношение по своим законам, освящали они на жертву все члены буйвола,  — в это время, замешав предварительно чашу<ref>2) Т. е., растворив, по обычаю, водою приготовленное в общей чаше вино.</ref>, бросали в нее за каждого по комку свернувшейся крови, а прочее, вычистивши столп, предавали огню. Затем, черпая из чаши золотыми кубками и

творя возлияния на огонь, они клялись, что будут судить по начертанным на столпе законам и карать, если кто совершил ранее того какое-нибудь преступление, да и на последующее время не будут нарушать ничего из предписанного и не будут ни сами управлять, ни повиноваться правителю иначе, как в смысле исполнения отеческих законов. После того как каждый из них даст такой обет за себя и за свой род, выпьет и сложит кубок в капище бога, наконец управится со столом и со всеми нуждами,  — а между тем стемнеет и жертвенный огонь станет гореть слабее,  — все они, облекшись, по возможности, в самую прекрасную темно-голубую одежду, среди ночи, по погашении в капище всех огней, садились на земле пред пламенем клятвенной жертвы и творили суд, либо были судимы, если кто-либо обвинял кого из них в нарушении закона. Постановленные же приговоры они заносили, когда наступал свет, на золотую доску и, как памятник, вместе с плащами, полагали ее в капище. Много было и других, особых для каждой местности законов относительно прав царей, но самый важный был тот, чтобы никогда не поднимали они оружие друг против друга и вступались все, если бы кто из них в каком-нибудь городе задумал истребить царский род,  — чтобы сообща, подобно предкам, принимали они решения относительно войны и других предприятий, предоставляя высшее руководительство роду Атласа. И царь не властен был приговорить к смерти никого из родственников, если более половины царей, из числа десяти, не будут на этот счет одного мнения.

{{перенос2|род|ственному}} божеству. Ибо они держались образа мыслей истинного и действительно высокого, выказывая смирение и благоразумие в отношении к обычным случайностям жизни, как и в отношениях друг к другу. Оттого, взирая на все, кроме добродетели, с пренебрежением, они мало дорожили тем, что имели, массу золота и иных стяжаний выносили равнодушно, как бремя, а не падали наземь, в опьянении роскоши, теряя от богатства власть над самими собою;  — нет, трезвым умом они ясно постигали, что все это вырастает из общего дружелюбия и добродетели, а если посвящать богатству много забот и придавать большую цену, рушится и само оно, да гибнет вместе с ним и то. Благодаря такому взгляду и сохранявшейся в них божественной природе, у них преуспевало все, на что мы раньше подробно указывали. Но когда доля божества, от частых и обильных смешений с смертною природой, в них наконец истощилась, нрав же человеческий одержал верх, тогда, не будучи уже в силах выносить настоящее свое счастье, они развратились, и тому, кто в состоянии это различать, казались людьми порочными, потому что из благ наиболее драгоценных губили именно самые прекрасные; на взгляд же тех, кто не умеет распознавать условия истинно блаженной жизни, они в это-то преимущественно время и были вполне безупречны и счастливы,  — когда были преисполнены неправого духа корысти и силы. Бог же богов Зевс, царствующий согласно законам, как существо способное это различать, принял на вид, что племя честное впало в жалкое положение, и, решившись наказать его, чтобы оно, образумившись, стало скромнее, собрал всех богов в самую почетную их обитель, которая приходится в средине всего мира и открывает вид на все, что получило жребий рождения,  — собравши же их, сказал … …