Федр (Платон; Карпов): различия между версиями

''Сокр.'' А, любезный Федр! куда и откуда<ref>1) Куда и откуда? ποῖ δὴ καὶ πόθεν;  — обыкновенная формула вопроса при встрече. Так и у Горация (Serm. 11, 4, 1): unde et quo tendis? или полнее (Serm. 1, 9, 6<ref>2) ''От'' Лизиаса Кефалова. Во всем Платоновом Федре дело идет о Лизиасе  — известном греческом ораторе.</ref>: unde venis et quo tendis? Употребление этих и подобных слов особенно нравилось позднейшим софистам, о которых Аммиан говорит (Epigr. 22. Antliol. graec. T. III, p. 97): ὦ ’γαθέ καὶ μῶν οὖν, καὶ ποῖ δὴ καὶ πόθεν, ὦ τᾶν, καὶ θἀμά, καὶ φέρε δή, καὶ κομιδῆ, καὶ ἴθι  — ἐκ τούτων ἡ νῦν εὐδοκιμεῖ σοφία.</ref>?

''Федр.'' От Лизиаса Кефалова 2), Сократ; иду прогуляться за городскою стеною: ведь провел у него все время, с самого утра. А по дорогам прогуливаюсь потому, что исполняю предписание моего и твоего друга Акумена<ref>3) Акумен был знаменитый врач, современник Платона. Ксенофонт приписывает ему изречение: умеренность есть лучшая приправа пирушки. (Memor. Xenoph. III, 13, 2).</ref>: он говорит, что прогулка там не столь утомительна, как в дромах<ref>4) Дромы (δρόμοι) у Греков были строения для конских бегов» и прогулок,  — нечто в роде крытых галерей (Ruhnk. ad Sim. Gloss, p. 89). Дромам здесь противополагаются обыкновенные загородные дороги (ὀδοί).</ref>.

''Сокр.'' О благороднейший человек! если бы он еще написал, что лучше быть благосклонным к бедному, чем к богатому, лучше к старику, чем к молодому, и так о всем, что выгодно для йена и для многих из нас! Подобные речи как были бы любезны и полезны народу<ref>1) Полезны народу.  — Легкий намек на заботливость ораторов льстить толпе я угождать ее страстям, вопреки истине и справедливости.</ref>! Теперь у меня такая охота слушать, что если бы ты свою прогулку сделал даже к Мегаре и, дошедши до ее стены, по совету Иродика<ref>2) Эрмиас (р. 71) говорит, что Иродик, искусный врач, устроил за стеною города (Афин), в надлежащем от него расстоянии, гимназию, в предписывал своим адептам прогуливаться взад и вперед между гимназией и городскою стеною. Стало быть, смысл Платоновых слов  — следующий: хотя бы ты то же делал между Мегарою и Афинами, что Иродик предписывает делать между своею гимназией и городскою стеною,  — я и тогда не отстал бы от тебя.</ref>, предпринял обратный путь, то и тогда я не отстал бы от тебя.

''Сокр.'' О Федр! если я не знаю Федра, то забыл и себя: но нет;  — ни то, ни другое. Мне очень хорошо известно, что, слушая речь Лизиаса, он слушал ее не один раз, но приказывал повторять себе многократно, и Лизиас охотно повиновался. Ему и этого было мало: наконец он взял свиток, пересмотрел все, что особенно хотел, просидел над этою работою с саного утра и потом, клянусь собакою, изучив на память все сочинение, если только оно не слишком длинно, и утомившись, как мне кажется, пошел прогуляться. Пошел он за городскую стену, чтобы предаться размышлению, но встретился

с человеком, который страдает недугом слушания речей, увидел его,  — увидел и, обрадовавшись, что найдет в нем такого же восторженника, приказал ему идти с собою. Когда же этот любитель речей стал просить его пересказать слышанное,  — он начал жеманиться<ref>1) Начала-жеманиться  — ἐθρύπτετο. Глагол θρύπτεσθαι весьма хорошо употребляется для выражения приемов кокетства, когда оно показывает вид, будто не хочет того, чего ему хочется. Dorvill. ad. Charit, р. 447. У нас этому глаголу ближайшим образом соответствует слово ломаться. только оно грубовато и получило значение несколько обширнее того, какое в этом Месте имеет глагол θρύπτεσθαι.</ref>, как будто бы ему не хотелось; а кончил бы тем, что пересказал бы и насильно, если бы не слушали его по доброй воде. Итак, сделай теперь, Федр, по моей просьбе то, что весьма скоро сделаешь ты и без просьбы.

''Федр.'' Перестань<ref>2) Перестань, πᾶυε. Переводчики недоумевают, к чему здесь повелительное πᾶυε, и мысленно прибавляют либо τοῦ λόγου, либо что другое. Но я думаю, что этим словом предполагается движение Сократа  — взять свиток из рук Федра.</ref>, Сократ. Ты лишаешь меня надежды испробовать над тобою свои силы. Но где же нам расположиться для чтения?

''Сокр.'' Повернем сюда и пойдем по берегу Илисса<ref>1) Илисс  — небольшая река, выходящая двумя ручьями из двух частей города Афин. Во время больших жаров он почти совсем пересыхал. Slrab. IX) 1.</ref>, а потом сядем себе в тиши, где понравится.

''Федр.'' Кстати, кажется, случилось, что я босиком<ref>2) Кстати, кажется, случилось, что я босиком. Для древних Греков не казалось странным иногда ходить босиком. У них молодые и уже несколько изнеженные воспитанием люди обували свои ноги в башмаки, ύποδὴματα, которые у Римлян назывались calcei cavi; а державшиеся простых обычаев старины, особенно философы, ходили босые. Сократ вовсе никогда не обувался. Salmas. ad Tertul. de pallio, p. 415 seq,. Casaub. ad Tlieoplir. Char. 10, p. 134. Сравн. Plat. Conviv. 174 A.</ref>:  — ты-то уж всегда так. Освежая ноги водою, мы будем идти с большею легкостью и приятностью, особенно в это время дня и года.

''Сокр.'' Не здесь, а ниже,  — стадии две или три не доходя до храма Агреи<ref>4) Агрея, или Агра, также Агротера  — была Диана. Она получила это название от местечка Агры, которое почитало ее домашнею своею богиней. Ruhnk. ad Tim. p. 223.</ref>. Там, кажется, есть и жертвенник Борею.

''Сокр.'' Не было бы странно, если бы я, подобно людям мудрым<ref>1) Разумеются некоторые философы, занимавшиеся объяснением и исправлением мифологических сказаний. Таковы были Гераклит, Анаксагор и многие софисты. Языческим басням они старались придавать смысл нравственный и видели в них одни аллегории. Wolf. Prolegg. ad Homer, p. CCXII.</ref> и не верил ему. Умствуя, как они, я сказал бы, что Борей был ветер, который, когда Орифия резвилась с Фармакеею<ref>2) Фармакея  — одна из наяд, нимф& ручья, который назывался Фармакеею. Tim. Glose., p. 268.,</ref> на ближних скалах, низверг ее оттуда. Это-то и подало повод говорить, что покойница увлечена Бореем,  — иначе, с Марсова холма<ref>3) Ἤ ἐξ Ἀρβίου πάγου, т. e. с того самого места, на котором впоследствии находилось знаменитое афинское судилище, Ареопаг.</ref>; ведь рассказывают и так, что он похитил ее не отсюда, а оттуда. Я думаю, Федр, что для подобных детских сказок (χαρίεντα) нужен человек очень сильный, трудолюбивый и не слишком избалованный счастьем,  — по той единственно причине, что, кроме сего, ему надобно еще трудиться над исправлением вида иппокентавров, потом химер, за которыми нахлынет целая стая горгон, пегасов и других необыкновенных природ, ужасающих своим множеством и своею уродливостью. Если бы неверующий, пользуясь какою-то дивою мудростью<ref>4) Ἀγροίκῷ τινι σοφίᾳ χοώμενος  — τ. е. мудростью, занимающеюся рассматриванием диких и низких предметов. Отсюда ἀγροικός почитается синонимическим слову ἀνελευθερος  — необразованный, грубый. Ruhnk. ad Tim. p. 13. Под дикими и низкими предметами Платон, очевидно, разумеет религиозные предрассудки низшего сословия.</ref>, захотел басне о каждом из этих чудовищ придать некоторое правдоподобие; то ему понадобилось бы много досуга: а у меня для этого вовсе нет его,  — причина та, друг мой, что я еще не могу, по смыслу дельфийской надписи<ref>5) Указывается на знаменитую надпись на воротах дельфийского Аполлонова храма: γνῶσθι σεαυτόν. О происхождении ее см. Protag. 343 А. В. Сн. Cicer, de Legg. 1, 22 et alib.</ref>, познать самого себя; а ведь смешным представляется, не зная этого,

исследовать чужое. Итак, оставляя подобные предания в покое и веря тому, что о них думают, я, как сейчас сказано, рассматриваю не то, а себя,  — зверь ли я, много сложнее и яростнее Тифона<ref>1) Это  — одно из замечательнейших классических мест Платоновой философии. В нем определяется психологическая задача, или то, к чему существенно должно быть направлено самопознание. Главная сила выражения здесь в слове φύσει, то есть, каким существом надобно почитать человека по его природе, а не по случайным проявлениям его действий. Словом πολυπλοκώτερον указывается не на то, что Тифона представляли с головою, покрытою, вместо волос, змеями,  — к этому скорее имеет отношение ἐπιτεθυμμένον, а на то, что Тифону приписывали смешанный образ человека и зверя. Поэтому θηρίῳ πυλυπλοκωτέρῳ противоположно ζῶον ἀπλούστερον, а θηρίῳ ἐπιτεθυμμένῳ  — ἡμερώτερον.</ref> или животное кротчайшее и простейшее, носящее в своей природе какой-то жребий божественности и незлобия. Но позволь мне прервать свою речь<ref>2) Позволь прервать свою речь, μεταξύ τῶν λόγων  — формула извинения, когда кто хочет прервать речь другого. Штальбом почитает ее однозначащею с Французским à propos: но мне кажется, это верно не во всех случаях, а только тогда, когда она говорится без предлога τῶν, μεταξύ λόγων, как у Лукиана, Deor. dialog. XX. 5. Contempl. 24. р. 221; см. Fiyer. de Idiot., p. 407.</ref> друг мой; не это ли то дерево, к которому ты вел нас?

{{перенос2|пре|восходны}},  — и какая сила его цвета! Он может распространять благовоние по всему месту. Или опять,  — этот текущий из-под явора игривый источник столь холоден, что вода его даже и для ноги ощутительна. Судя по девическим изображениям и статуям можно полагать, что это место было посвящено каким-нибудь нимфам и Ахелою. Сверх того, если угодно, как приятен и усладителен здесь ветерок! его летний шелест вторит хору кузнечиков. Но всего роскошнее эта мурава; легкая покатость ее обещает склоненной голове удобное положение. Отличный проводник ты, любезный Федр!

''Сокр.'' Извини, почтеннейший; я ведь любознателен: но поля и дерева не хотят ничему научить меня; а люди  — в городе. Вот ты-то, кажется, нашел средство вывести меня за город; потому что ты, подобно тому, как ведут за собою голодную скотину, показывая ей зеленую ветвь, или какой-нибудь плод, показываешь мне речи в свитках и, по-видимому, намерен водить меня по всей Аттике, даже куда тебе угодно. Впрочем, пришедши теперь сюда, я думаю лечь; а ты, избрав положение, удобнейшее для чтения, начинай читать.

1) Ἀπὸ τῶν κορώντε καὶ ἀγαλμάτοιν. Ἀπό, по причине, См. Matth, gramm. gr., p. 1180. Κόραι  — восковые, деревянные, или каменные фигуры девических лиц, вероятно, были нечто в роде каменных баб, служивших могильными памятниками в южной России и Сибири. См. Записки одесск. общ., т. I, стр. 174. Ruhnk, ad Tim., p. 165 sqq. Ἀγάλματα  — изображения в честь нимфам и Ахелою, ib. р. 6. sq.

«О моих делах ты знаешь<ref>1) Так начинается речь, которую Платон выдает за сочинение Лизиаса. Но действительно ли она сочинена Лизиасом, или должна быть почитаема пародией, написанною самим Платоном? Так как, кроме тридцати-четырех политических речей этого афинского оратора, до нас не дошло никаких других его сочинений; то предложенный вопрос может быть приблизительно разрешен только на основании древних свидетельств. Свида говорит, что Лизиас написал семь писем: одно деловое (πραγματικήν), а прочие любовные (ἐρωτικάς), и пять из них к мальчикам. Имея в виду это свидетельство и вместе обращая внимание на начало и окончание изложенной у Платона речи, мы не без правдоподобия можем почитать ее одним из любовных писем Лизиаса. Эта догадка подтверждается и особенностями языка в приписываемом Лизиасу сочинении. В нем от начала до конца  — все софистическое. Оратор говорит решительно, но без основания; выражается красиво, но без связи; щеголяет Фразою, а мысль, темна и неопределенна; часто употребляет частицы ἔτι δὲ и καὶτι в начале периодов, между тем как в них нередко повторяются прежние мысли. Притом у него почти непрерывный ὁμοιοτέλευσις, или подбор слов, ровное и однообразно падающих на конце фраз, чего у Платона нигде не находим. Впрочем, мы не будем настаивать на своем мнении, если скажут, что Платон, как отличный мимик, мог подделаться под тон и язык Лизиаса.</ref> и, как я думаю, слышал, что они будут полезны нам, если это состоится. Надеюсь, что ты не отвергнешь моей просьбы  — именно потому, что я не влюблен в тебя. Влюбленные, когда страсть умолкает, раскаиваются в добрых своих делах; а у невлюбленных нет времени, в которое надлежало бы им раздумывать;  — оттого что они всего лучше заботятся о домашнем, делают добро не по необходимости, а произвольно<ref>2) Не по необходимости, ''а'' произвольно. Под необходимостью, ἀνάγκη, оратор разумеет слепое стремление любви делать добро любимому человеку. De Rep. V, р. 468 D.</ref>, сколько позволяют им силы. Притом влюбленные наблюдают, что худого вышло у них чрез любовь и что сделали они хорошего, и присоединяя к этому понесенные хлопоты, думают, что их любимцам давно уже воздана должная благодарность. Напротив, невлюбленные, по этому самому, не могут ни поставлять предлогом нерадение о домашних, ни считать понесенные хлопоты, ни искать в этом причин размолвки с

ближними; так что, отклонив столько зол, им не остается ничего более, как усердно делать все, что признают они для себя приятнейшим. Притом опять, если влюбленных надобно высоко ценить потому, что они, как говорят, слитком любят тех, в кого влюблены, и что, в угодность своим любимцам, готовы словом и делом ненавидеть всех прочих; то легко понять, что те же самые влюбленные, если слова их справедливы, каждого из будущих своих любимцев предпочтут настоящим, и даже, если тот захочет, причинят им зло. Да и как Можно подобное дело вверять человеку, впавшему в столь великое несчастие<ref>1) Подобное дело, τοιοῦτον πρᾶγμα, цветущий возраст детства. Человек, впавший в великое несчастие,  — влюбленный, который, не смотря ни на какую опытность, не считает этого несчастья злом и не старается отвращать его.</ref>, что его никакой опытный человек не мог бы отвратить? ведь они и сами признаются, что более страдают, чем мыслят здраво, и, зная худое состояние своих мыслей, не имеют силы владеть собою. Как же могут здравомыслящие почитать хорошим то, чего желают такие больные? К тому ж, если бы ты захотел избрать самого лучшего из влюбленных, то избирал бы из немногих; а избирая из прочих, кто для тебя пригоднее, будешь избирать из многих. Но гораздо более надежды встретить человека достойного дружбы в толпе многочисленной.

«Если же ты боишься установившегося закона<ref>2) Ты боишься установившегося закона, τὸν νόμον τὸν καθεστηκότα δέδοιχαῳ. Под выражением, νόμος καθεστηκὸς, разумеется не политический закон, а принятые обычаи, или так называемый у древних νόμος άγραφος. ''L''egg. VIII, p. 845. Gorg. 512 B.</ref>, как бы, то есть, люди, узнав об этом, не стали поносить тебя; то влюбленные, думая, будто и другие завидуют им, как сами они  — друг другу, вероятно, с высокомерием расскажут и тщеславно откроют всем, что они не даром хлопотали: напротив, невлюбленные, будучи лучше

их, вместо людской молвы, изберут самое лучшее<ref>1) Самое лучшее, т. е. полезное для любящего и для любимого человека.</ref>. И еще, влюбленных по необходимости замечают, видя, как они и с какою заботливостью<ref>2) ''С'' какою заботливостью, ἔργον ποιουμένους. Выражение: ἔργον τι ποιεῖσθαι, значит  — находиться в хлопотах, исполнять трудное, хлопотливое дело. Tim. 27 А. Xenoph. Hieron. IX, 10. Впрочем, в этом смысле гораздо чище употребляется слово πράγμα, как напр. Men. 76 А.</ref> следуют за любимцами; так что, когда им случится разговаривать между собою в виду людей,  — все думают, что разговор у них либо о прошедшей, либо о будущей страсти: напротив, невлюбленных никто не станет винить за беседу, зная, что нужно же говорить о дружбе, или о каком ином удовольствии. Притом, если страшит тебя мысль, что вашей дружбе трудно быть постоянною, и что, в случае нашего разлада, хотя бы и от другой причины, мы оба подвергнемся неприятностям; то еще более, конечно, должен ты страшиться влюбленных, представляя, что потеря всего для тебя драгоценного нанесет величайший вред тебе одному. Ведь они огорчаются всякою безделкой и думают, что все направлено к их вреду; а потому удаляют своих любимцев от обращения с другими, боясь, что они найдут в ком-нибудь либо богача, который превосходит их своими деньгами, либо ученого, который выше их по уму,  — вообще опасаются силы каждого, кто приобрел какое-нибудь благо. Внушая тебе держаться вдали от подобных людей, они поставляют тебя вне дружеского общества: а когда ты, имея в виду свое, станешь подумывать лучше их,  — выйдет размолвка. Напротив, те, которые выиграли желаемое дело не любовью, а добродетелью, не будут завидовать обращающимся с тобою людям, а возненавидят нежелающих этого  — в той мысли, что последние оказывают тебе презрение, а первые  — услужливость. Следовательно, есть надежда, что отсюда произойдет гораздо более дружеских, чем враждебных чувствований.

быть, на частный праздник надобно приглашать не друзей, а просителей и людей, имеющих нужду в утолении голода: они будут и ласкать тебя, и ухаживать за тобою, и провожать тебя до дверей, и обнаруживать тебе свое удовольствие, и выражать немалую благодарность, и желать всех благ. Впрочем, следует быть благосклонным к людям, может быть, не слишком нуждающимся, а к тем, которые имеют более возможности благодарить тебя, не к любящим только, а к стоющим дела, и не к тем, которые будут наслаждаться твоею красотою, а к тем, которые поделятся с тобою своим имуществом, когда ты постареешь. Это  — не те, что, сделавши дело, будут хвастаться пред другими, а те, что, удерживаясь стыдом, постараются пред всеми хранить молчание. Это  — не кратковременные твои угодники, а друзья, неизменные во всю жизнь. Оставив страсть, они не будут искать предлога к ссоре, но увядшей красоте станут выражать свою добродетель. Помня все, доселе сказанное, заметь и то, что влюбленных друзья вразумляют, так как они позволяют себе действительно злое дело; а невлюбленных никто из домашних и никогда не бранит, что будто бы, то есть, чрез это они делают себе зло.

«Может быть, ты спросишь меня, всем ли невлюбленным я советую тебе оказывать благосклонность: но ведь и влюбленный, думаю, не приказывает тебе быть одинаково расположенным ко всем влюбленным; потому что и здравое размышление не позволяет почитать каждого достойным равной благосклонности, да и невозможно тебе успеть в своем желании  — скрыться от других. Надобно, чтобы из этого дела не вытекало никакого вреда, и чтобы польза была обоюдная. Теперь я сказал все, что, по моему мнению, сказать надлежало: если же ты желаешь еще чего, что почитаешь пропущенным, то спрашивай.»

''Сокр.'' Вдруг теперь сказать не могу; но явно, что от кого-то слышал,  — либо от прекрасной Сафо, либо от мудрого Анакреона, либо от которого-нибудь повествователя. Но к чему догадки? грудь моя как-то полна, почтеннейший,  — и я чувствую, что сам, кроме сказанного, могу сказать иное и не хуже. А так как самому мне никогда бы не придумать подобных мыслей,  — это дело известное, сознаюсь в своем невежестве; то остается, думаю, заключить, что я почерпнул их из каких-то чужих источников и чрез слух влил их в себя, как в сосуд, а потом, по тупости памяти, и забыл, как и от кого слышал их.

Но если, не смотря на мою просьбу, ты не можешь припомнить, от кого и как слышал свои мысли, то сделай же, что говоришь: обещайся, не повторяя написанного в этом свитке, сказать<ref>1) Обещай сказать, ὑποσχέσει εἰπεῖν. Ὑποςχέσει, очевидно,  — ошибка переписчика. Мне кажется, можно бы без затруднения исправить это слово по Ven. Ξ ἕτερα ὑποσχέθητι. Если же надобно приблизиться к буквальному чтению его в прочих списках, то хорошо бы читать ὑπόσχου σοι.</ref> о том же предмете иное, что было бы лучше и не менее; а я обещаю, по примеру девяти архонтов<ref>2) Девять архонтов, получив верховную власть над Аттикою, клялись {{перенос сноски|ref}}</ref>, поставить в Дельфах золотое во весь рост изображение не только самого себя, но и тебя.

''Сокр.'' Ты  — прелюбезный и как будто в самом деле золотой Федр, когда понимаешь мои слова так, что Лизиас во всем ошибся и что, вместо всего этого, можно сказать другое. Такой неудачи не случается, думаю, и с самым плохим писателем. Пример  — тут же, в самом содержании речи. Кто говорит, что лучше быть благосклонным к нелюбящему, нежели к любящему, тот упустит ли, думаешь, из виду хвалить благоразумие одного и порицать безумие другого? Ведь это необходимо,  — и неужели тут можно высказать нечто иное? Нет, я полагаю, что это-то надобно допустить и простить говорящему. В подобных речах должно хвалить не изобретение, а расположение: напротив, где такой необходимости не представляется и где изобретение было трудно, там, кроме расположения, ценится и изобретение.

''Федр.'' Соглашаюсь с твоим мнением; потому что ты говоришь последовательно. Скажу же и я так: даю тебе предложение, что любящий страдает более нелюбящего,  — и если ты скажешь об этом что-нибудь иное, большее и достойное большего развития, чем сказал Лизиас; то стоять тебе вычеканенным в Олимпии, близ священного приношения Кипселидов<ref>1) В Олимпии стояла чеканенная статуя Зевса, посвященная ему сынами коринфского тирана Кипселоса. ''Strab.''VIII. T. III. р. 128, 262. ''Arislot. ''Polit. V, 11.</ref>.

{{перенос2|набе|жал}} на свою же ловушку<ref>1) ''Ты'' набежал на свою же ловушку, εἰς τὰς ὁμοίας λαβὰς ἐλήλυθας  — пословица, взятая от бойцов. Phileb. р. 13 В. Ἀνιέναι εἰς τὰς ὁμοίας λάβάς. Plut.Apophthegm. 186 D. Ἀλκιβιάδης ἔτι παῖς ὦν ἐλήφθη λαβὴν ἐν παλαίστρα, καὶ μη δυνάμενος διαφυγεῖν ἔδακε την χεῖρα τοῦ καταπαλαίοντος. Смысл этой пословицы соответствует выражению: ты сам подал повод. Plat. Legg. 682 Е: καὶ ὁ λόγος ἡμῖν οῖον λαβὴν ἀποδίδωσιν. Aristoph. Equitt. 837: ἐπειδη σοὶ λαβήν δέδωκεν. Aristid. Oratt. 1. T. II. p. 111: οὐκ εἰς τὰς ἴσας λαβάς ἤκομεν.</ref>: тебе не остается ничего более, как говорить, сколько можешь. А чтобы избавиться от необходимости вымышлять грубые остроты комиков<ref>2) Τὸ τῶν κωμῳδῶν φορτικὸν πρᾶγμα. Φορτικὸν πρᾶγμα  — грубость, ругатвльство. Древние комики, для увеселения зрителей, выводили на сцену лицо в роде наших паяцов и заставляли их потчивать друг друга грубыми остротами. Федр указывает здесь на прежний свой разговор с Сократом р. 228  — С.</ref> и меняться ими, то поберегись и не заставь меня повторить собственные твои слова: «Если я, Сократ, не знаю Сократа, то забыл и себя;» также: «хотел бы говорить, да жеманится.» Подумай-ка, ведь мы не уйдем отсюда, пока ты не выскажешь всего, чем, как признался, полна твоя грудь. Здесь мы одни в пустом месте; я сильнее и моложе тебя: так из всего этого ты поймешь смысл моих слов. Не дожидайся же принуждения, лучше говори по охоте.

''Федр.'' Так скажу же: вот тебе честное слово! Даже клянусь тебе  — кем? которым богом? ну хочешь,  — этим явором, а? Не произнеси ты речи в сравнение с Лизиасовою,  — никогда никакой другой и ничьей не покажу тебе и не прочитаю.

''Сокр.'' Придите же, о музы Лигии<ref>3) Ἀγετε δή, ὦ Μοῦσαι λίγεαι. Слово λιγύς, как имя нарицательное, значит  — острый, визгливый, крикливый, также гармонический; а как собственное,  — Лигуриец. Древние поэты весьма часто называли муз Лигиями в том смысле, что они дают бытие гармонии звуков. Так, например, Стизихор (Eustath. II. ά. p. 10): Δεῦρ’ ἄγε, Καλλιόπεια λιγεῖα; ἄγε Μῶσα λιγεῖα. Но λιγύς прилагаемо было и к сиренам (''Hom''. Odyss. XII, 4<ref>4) Помогите мне начать свое слово, Ξύμ μοι λάβεσθε τοῦ μύθου, вместо ξυλάβεσθέ μοι τοῦ μύθου. Такое отделение предложной частицы от глагола явно</ref>, а иногда означало просто крикливость голоса (Eustath. ad. II. υ. 1040. 48), либо хитрость и увертливость лица говорящего (Hom. Iliad. 1, 248). Пользуясь такою много знаменательностью слова λιγύς, Платон, с целью посмеяться над пустословием и софистическими уловками Лизиаса, которого речь должна служить для него предметом подражания, свое воззвание к музам  — ὦ Μοῦσαι λιγεῖαι  — употребляет, кажется, в одном из последних значений. Это тем вероятнее, что слово λιγύς он производит также и от имени Лигуриец; а Лигурийцы, без особенной способности к музыке, были такие охотники петь, что даже и во время войны  — одна часть их сражалась, а другая пела. Hermias. р. 84. Scliol. р. 314. {{перенос сноски|ref}}</ref>, получившие это прозвание либо от вида своих песнопений, либо от музыкального поколения Лигурийцев,  — придите и помогите мне начать свое слово 4), к произнесению которого {{перенос|принуж|дает}}

У людей, приступающих с размышлением к какому-нибудь совещанию, мальчик, всегда одно и то же начало  — узнать, о чем будет совещание; а иначе погрешности неизбежны. Между тем многие и не замечают, что им неизвестно существо каждого из предметов. Почитая себя знатоками, они не хотят при самом начале понять силу вопроса, и оттого впоследствии поплачиваются, т. е. бывают не согласны ни с самими собою, ни с другими. Итак, я и ты не должны подвергаться тому, в чем упрекаем прочих; но, когда предложен вам вопрос, кого лучше избрать себе другом  — любящего или нелюбящего, мы обязаны наперед условиться в понятии, что такое любовь и в чем состоит она, а потом, приняв это понятие за основание, смотря и ссылаясь на него, исследовать, полезна ли она, или вредна.

господствующие и руководительные идеи, которых вождению мы повинуемся: одна  — врожденная страсть к удовольствиям, другая  — приобретенное мнение, влекущее к наилучшему<ref>1) С первого взгляда не видно, почему начало, увлекающее нас к наилучшему, Платон называет приобретенным мнением, ἐπίκτητος δόξα. Но должно заметить, что здесь говорится о взаимных отношениях человека к человеку; а эти отношения определяются законами общества, то есть мнениями; мнения же приобретаются воспитанием и опытами. Однако ж отчего они увлекают к наилучшему и почему противополагаются страсти к удовольствиям? Платон учит, что как страсти, так и мнения суть выражения двух природ нашей души, τού λογιστικού καὶ τοῦ ἐπιθυμητικοῦ (Polit. IV, 439 D), следовательно, должны стремиться к тому, к чему направляются теми самыми природами. Но τὸ λογιστικὸν καὶ τὸ ἐπιθυμητίκὸν в стремлениях противоположны; стало быть, и выражения их, ἐπιθυμία ἡδονῶν и ἐπίκτιτος δόξα, должны быть также взаимно противоположными: ἡ ἐπιθυμία ищет частного удовольствия, ἡ δόξα блюдет и уважает общее благо; потому что первое ἀλόγιστον, а последнее διανοίας ἀποτελεύτησις. Sophist, p. 264 A.</ref>. Эти идеи у нас бывают то согласны, то враждебны между собою, и иногда одна из них берет перевес, иногда другая. Если пересиливает мнение и разумно ведет человека к наилучшему, то такому перевесу мы даем имя рассудительности; а когда овладевает им страсть и несмысленно влечет его к удовольствиям,  — управляющую им силу называем необузданностью (υβρις). Впрочем, необузданность имеет много названий; потому что она многочисленна и разновидна: и какой из ее видов в человеке особенно выказывается, такое получает он и имя, а названия хорошего и почтенного не удостаивается. Например, страсть к еде, получая перевес над расположением к наилучшему и над всеми другими страстями, называется обжорством и сообщает свое имя тому, кто ее имеет. Явно также, какое название дает человеку господствующая страсть к пьянству, когда она управляет им. Вообще очевидно, какие должны быть сродные с этими имена сродных с этими страстей, когда которая-нибудь из них становится владычествующею. Причина, почему предварительно говорится о всем этом,

явствует почти сама собою: сказанное как-то яснее того, что не сказано. Страсть, чуждая ума и получившая перевес над мнением, стремящимся к правому, страсть, влекущаяся к удовольствию красоты и сильно укрепляющаяся от втечения<ref>1) Страсть, влекущаяся к удовольствию красоты и сильно укрепляющаяся от втечения.. ἐῤῥωμένως ῥωσθεῖσα. Эти слова, равно как и следующие: νικήσασα ἀγωγῇ, чрезвычайно затрудняют Аста, Шлейермахера и Штальбома, так что весь этот период Платонова текста они почитают очень испорченным. Желая восстановить его, Штальбом слово ἐῤῥωμένως изгоняет из текста, а νικήσασα изменяет на κενῆσασа или κινηθεῖσα. Напротив, по моему мнению, тут нет ничего затруднительного. Слова ἐῤῥωμένως ῥωσθεῖσα прекрасно выражают быстрое возрастание страсти, будто реки, от притока в нее других страстей. Притом Штальбомово κενήσασα никак не может стоять без винительного падежа. Но всего страннее перевод Шлейермахера; он переводит: erhält (Begierde) von ihrem Gegenstände der Liebe (sic!) den Namen und wird Liebe genannt. Тут нет и похожего на правду.</ref> в нее других, сродных с нею страстей, направленных к красоте телесной, страсть побеждающая вождением и заимствовавшая свое имя от самой силы (ῥώμη)),  — эта страсть есть любовь.

''Сокр.'' А все ты причиною. Однако ж слушай далее, иначе наитие, пожалуй, и оставит меня. Да об этом пусть печется Бог; а мое дело  — продолжать беседу с мальчиком.

Кто покорствует страсти и служит удовольствию, тому необходимо сделать своего любимца для себя самым приятным. Больному же все приятно, что не противится; а что лучше его или равно ему, то враждебно. Поэтому любящий не потерпит, чтобы его любимец был либо лучше его, либо равен ему, но приготовит в нем лице ниже и хуже себя. А ниже умного бывает невежда, ниже мужественного  — трус, ниже говоруна  — бессловесный, ниже быстрого  — медленный. Если в любимце находится столько, или более умственных недостатков, частью приобретенных, частью врожденных; то любящий последним необходимо радуется, а первые старается скорее приготовить, чем лишиться настоящего удовольствия. Таким образом, он непременно бывает завистлив и становится причиною великого вреда, запрещая любимцу входить во многие полезные сообщества, чрез которые он мог бы развиться в мужа,  — а еще более вредит ему, запрещая те-собеседования, чрез которые он развил бы свой ум. Такова именно божественная философия: от ней любящий непременно гонит прочь своего любимца, боясь, как бы он не одумался. Вся его забота клонится к тому, чтобы последний ничего не знал и чтобы, видя только любящего, для него был самым приятным, а для себя самым вредным. Итак, что касается до ума, то человек, одержимый любовью, есть попечитель и товарищ ни к чему не годный.

тому, как к лести  — страшному зверю и великой гибели, природа примешала какую-то тонкую приятность. Можно порицать площадную женщину, как существо вредное; можно порицать и иное подобное тому в нашей всякой всячине<ref>1) ''В нашей всякой всячине''  — τῶν θρεμμάτων τε καὶ ἐπιτηδευμάτων. Θρέμματα τε καὶ ἐπιτηδεύματα соответствуют русской поговорке: «ложка и плошка». У Греков эти слова имели такше силу пословицы.</ref>, что, однако ж, ежедневно доставляет нам особенное наслаждение: но любящий для любимца не просто вреден; он и по ежедневному обращению с ним всего несноснее. Ведь есть старинная пословица, что возраст возрасту рад<ref>2) Возраста возрасту рад  — ἥλικα τέρπειν τὸν ἥλικα. Эту пословицу Схолиаст (914) выражает следующим стихом:

У Римлян соответствует ей: similis'simili gaudet; а у нас: свой своему поневоле друг, или: рыбак рыбака видит издалека.</ref>,  — потому, думаю, что равенство лет, располагая людей к подобным удовольствиям, чрез то рождает в них дружбу: впрочем, и их связь все-таки наконец насыщается. Но что сказать о необходимости, которая считается тяжелою для всякого и во всем? А между тем ею то, особенно, кроме неравенства лет, любящий связывает любимца. Старик, обращаясь с молодым, добровольно не оставляет его ни днем ни ночью, но возбуждается необходимостью и тревогою такой страсти, которая, посредством непрестанного прилива удовольствия, направляет к любимцу и его зрение, и слух, и осязание, и все чувства, так что, прильнув к нему, он  — всецело к его услугам. И при всем том, последний-то какое получает отсюда утешение, какую радость, чтобы подобное препровождение времени не надоело ему до-крайности? Какая радость смотреть на старое и некрасивое лицо, обставленное всем прочим, о чем и говорить и слушать неприятно, да еще, по требованию необходимости, и прикасаться к нему? Что за удовольствие остерегаться {{перенос|ка|раульных}}

Притом влюбленный, пока любит, бывает вреден и неприятен, а оставив любовь, впоследствии становится еще неверным в отношении к тому, которого прежде едва мог удерживать в несносном обращении с собою множеством клятв и просьб, соединенных со многими обещаниями и питавших надежду на будущие блага. В то время, когда эти обещания надлежало бы выполнить, он, вместо любви и неистовства, находит в себе другого начальника и повелителя то есть ум и рассудительность, и, переменившись, забывает о любимце. Последний, разговаривая с ним, будто с прежним, напоминает ему о всех делах и словах и требует себе благодарности; а он от стыда и сказать не смеет, что переменился, да и не знает, как теперь, под руководством ума и рассудительности, выполнить клятвы и обещания тогдашней безумной власти,  — как сделать прежнее, не делаясь похожим на прежнего и опять  — тем же самым. Таким образом, вот он и беглец. Не связываясь более необходимостью страсти, бывший любовник изменяется и бежит,  — марка перевернулась<ref>2) Марка перевернулась  — ὀστράκου μεταπεσόντος,  — пословица, означающая внезапную перемену. Она взята от игры, называвшейся ὀστρακίνδα, или ὀστράκου περιστροφή, которая состояла в том, что дети, разделившись на {{перенос сноски|ref}}</ref>; а тот с негодовани-

''Сокр.'' Заметил ли ты, почтеннейший, что я говорю уже героическими стихами, а не дифирамбами, даже и при порицании<ref>1) Я говорю уже героическими стихами, а не дифирамбами  — даже и при порицании.  — Смысл речи следующий: если и при порицании я говорю уже не дифирамбами, в которых поэт излагает собственные свои чувствования (de Rep. III, р. 494 С), следственно может и хвалить и порицать,  — а героическими стихами, основывающимися на подражании (ib.), следственно имеющими целью прославление героев (de Rep. И, р. 379 А); то что придется мне делать, когда я начну хвалить другого? Το есть, Сократ начал тоном дифирамбическим (см. выше р. 238 D), окончил же речь стихом эпическим; а дело-то все еще в порицании какой же высший тон принять для похвалы? Разве, может быть, сами нимфы вдохновятменя? говорит он.</ref>. Так что же мне, по твоему мнению, придется

делать, когда я начну хвалить другого? Разве ты знаешь, что нимфы, которых влиянию я умышленно подвергнут тобою, сами ясно вдохновят меня? Скажу коротко: за что мы порицали одного, противное тому находится в другом. К чему много слов? Довольно сказано об обоих;  — пусть моя речь потерпит то, что следует ей потерпеть. Теперь, я перехожу на другой берег реки, прежде чем ты принудишь меня к чему-нибудь большему.

''Федр.'' Только не прежде. Сократ, чем пройдет зной. Разве не видишь, что почти полдень, и притом так называемый жгучий<ref>1) Почти полдень, и притом так называемый жгучий, ώςσχεδὸν ἤδη μεσημβρία ἴσταται ἡ δη καλουμένη σταθερά. Эту фразу многие филологи не без причины почитают испорченною. Вместо ἤδη μεσημβρία, или, по другим спискам, ἡ δὴ μεσημβρία, кажется, лучше бы читать νῦν δὴ μεσημβρία ἰσταται; а последующее ἡ δὴ кстати бы переменить на καὶ δή. Что же касается слов: καλουμένη σταθερά, то Аст не без основания замечаем, что σταθερά современным капризом языка могло быть произведено от глагола σταθεύειν  — жечь, и имело силу поговорки, как у нас: жгучий полдень.</ref>? Подождем же здесь и поговорим о прежнем предмете; а когда будет прохладнее,  — пойдем домой.

''Сокр.'' Если дело зайдет о речах, то ты, Федр,  — божественный, просто дивный человек. Мне кажется, из всех произнесенных в твое время речей, никто не произвел их столько, сколько ты, либо сам говоря, либо в. каким-нибудь образом заставляя говорить других. Исключаю из счета одного Симмиаса фивского<ref>2) Об этом Симмиасе и Кевисе  — учениках Сократа см. Plat. Crit. р. 45 В, а особенно Phaed. р. 85 С, где первый из них представляется ревностным исследователем истины.</ref>; прочие же далеко ниже тебя. Вот и теперь опять ты, кажется, будешь причиною того, что я скажу нечто в роде речи.

''Федр.'' О, это не объявление войны<ref>3) ''О, это не объявление воины,'' οὐ πόλεμόν γε ἀγγέλλεις,  — поговорка, выражающая радость при каком-нибудь приятном известии. Steph. annot. ad. h. 1. Phaedri. Схолиаст р. 315: οὐ πόλεμον ἀγγέλλεις  — ἐπὶ τῶν ἀγαθὰ ἀγγελλόντων</ref>! Но как и что такое скажешь ты?

чрез реку, вдруг мне  — то божественное, столь привычное знамение<ref>1) Вдруг мне  — то ''божественное, столь привычное знамение'', τὸ δαιμόνων τε καὶ τὸ εἰωθὸς σημεῖον. На это τὸ δαιμόνιον, или τὸ δαιμόνιον σημεῖον, Сократ ссылается во многих разговорах Платона. Известно также, что это τὸ δαιμόνιον подало повод врагам Сократа обвинять его пред судом в религиозном расколе ''(Plat.'' Apol р. 31 D). Но как из других мест, напр. de Rep VI, р. 496 С, где читается: τὸ δαιμόνιον σημεῖον, Euthyd. p. 272 E. Theag. p. 129 В, где сказано: τὸ εἰοωθὸς σημεῖον τὸ δαιμόνιον, так и из приведенных слов в Федре видно, что Сократово τὸ δαιμόνιον было не божество, a нечто божественное, не существительное имя, a прилагательное. Впрочем, и Цицерон говорит о нем (de divin. 1, 54): esse divinum quiddam, quod daemonium apellat, cui semper pareat. Касательно следующих затем слов см. прим. к Апол. Сокр. р. 31. Для филологов считаю нужным заметить, что в приведенном тексте: τὸ εἰωθὸς σημεῖον,  — τὸ в Flor. с. опущено,  — и это чтение, очевидно, вернее.</ref>, а оно всегда удерживает меня, как скоро я располагаюсь что-нибудь сделать. Даже будто послышался в то мгновение и какой-то голос<ref>2) Удерживаясь своим τῷ δαίμονίῳ от совершения некоторых поступков, или принимая от него наставления отрицательные, Сократ мог почитать его в этом отношении руководителем философским, то есть голосом ума, которым обыкновенно живее и яснее сознает не то, что мы должны, а то, чего не должны делать. Но когда потом он прибавляет, что ему даже послышался какой-то голос, запрещавший уходить, не очистившись от греха против божества; то этим уже указывает на положительное внушение, или ограничение души и, для отличения от философского, называет его пророческим.</ref>, запрещавший переходить, прежде чем очищусь от греха против божества. Видно, и я провещатель,  — конечно неважный, однако ж, как и плохие грамотеи, для себя одного достаточный. Теперь хорошо знаю свой грех. Так вот, друг мой, и душа есть нечто провещавающее. Меня что-то тревожило и тогда еще, как я говорил речь; меня, по примеру Ивика, коробила мысль<ref>3) Ивик, современник Поликрата, жил на острове Самосе и написал семь книг стихотворений (μελῶν) на дорийском наречии. Некоторые отрывки его сочинений собраны Урсином и Стефаном. Но имя Ивика передано потомству не столько его сочинениями, сколько пословицею: Ивиковы журавли. Попавшись в руки разбойников и готовясь к смерти, Ивик призывал в свидетели случайно летевших журавлей. Злодеи посмеялись над ним и убили его. Но чрез несколько времени после того, сидя на площади в толпе народа, они увидели журавлей и, забывшись, сказали: вот доносчики о смерти Ивика. Близ сидевшие, услышав это, схватили их, и убийство {{перенос сноски|ref}}</ref>, как бы не приобрести чести от

''Сокр.'' Безумную и несколько нечестивую<ref>1) ''Безумную и несколько нечестивую'',  — εὐήθη καὶ υπό τι ἀσεβῆ. Слово ἐυήθης значит собственно простак, человек недальнего ума, а в некоторых случаях им означается и человек благонравный. См. ''Phavor''. в εὐήθης. Выражение ὐπὸ τι однозначительно с латинским prope modum и, подобно последнему, употребляется отрешенно. Gorg. р 493. ''Aristoph''. Vesper 1281. Ecclesiaz. 1062. Греки говорили также: ὑπό τι ''μικρόν.'' См. interpr. ad Strabon. T. 11, p. 209, ed. Tiedem. Предполагаемую речь Сократ называет нечестивою  — конечно потому, что в ней Философское созерцание должно вознестись выше народных верований язычества.</ref>, а такой речи, что может быть ужаснее?

''Сокр.'' Но полагает не Лизиас, и не твоя речь, которую ты произнес моими, обвороженными тобою устами. Если Эрос есть то, что действительно есть,  — именно бог, или нечто божественное; то он  — не какое-нибудь зло. Между тем в обеих своих речах мы представили его чем-то злым. Стало быть, в отношении к нему наши речи согрешили. И глупость-то их довольно еще тонка: не заключая в себе на самом деле ни здравого смысла, ни уважения к истине, они еще тщеславились собою, будто дельные, и обманывали нас, как людей ничтожных. Итак, мне необходимо очиститься, друг мой. Древний же способ очищения тех, которые погрешили в учении о богах, известен был не Омиру, а Стизихору. {{перенос|Лишен|ный}}

И написав всю, так называемую палинодию, он вдруг прозрел. В настоящем случае я буду умнее их именно тем, что, не ожидая, пока понесу наказание за порицание Эроса, постараюсь произнести ему палинодию  — уже с открытою головою, а не как прежде, закрывшись от стыда.

''Сокр.'' Значит, и ты тех же мыслей, добрый мой Федр, что наши речи  — моя и прочитанная тобою в свитке  — обе бесстыдны. Если бы какой-нибудь благородный человек кроткого нрава, любящий кого-нибудь, или некогда любимый, случайно услышал от нас, что любовники за безделицу платят величайшею ненавистью и своим любимцам завидуют и вредят; то как не подумал бы, что он слышит людей, воспитанных, вероятно, между матросами<ref>2) Сословие матросов y Греков и Римлян почиталось самым грубым и необразованным, См. Interpr. ad Athenaeum VI, p. 254 В. p. 474, где приводятся слова Феопомпа: πλήρεις εἶναι τὰς Ἀθήνας διονυσοκολάκων, καὶ ναυτῶν, καὶ λωποδυτῶν κ τ. λ. Читай и Платона Legg. IV, p. 704 sqq. Гораций говорит: (Sat. V, 4): Inde forum Appi differtum nautis, cauponibus atque malignis.</ref>, которые не имеют истинного понятия о любви благородной, и как согласился бы с нами в том, в чем мы порицаем Эроса?

''Сокр.'' Верю, пока ты будешь тот же, кто теперь<ref>1) ''Пока'' ты ''будешь тот же, кто теперь, ἔωςπερ'' ἄν ᾗς ὅς εἶ Здесь ὅς употреблено вместо οἶος, потому что Платон указывает не на свойство Федра, а на самую его природу, по которой он  — страстный любитель прекрасных речей. Примеры такого употребления ὅς собраны у Гейндорфа к этому месту Федра.</ref>.

''Федр.'' Он очень близко возле тебя  — всякий раз, когда пожелаешь.

есть любовник, надобно быть более благосклонным к нелюбящему,  — надобно будто бы потому, что первый находится в состоянии исступления, а последний  — в здравом уме. Это было бы сказано хорошо, если бы исступление мы могли почитать просто злом: но оно иногда бывает даром Божиим, и в этом случае становится источником величайших благ. Например, хоть бы дельфийская провещательница и додовские жрецы, находясь в состоянии исступления, делали весьма много добра и частным людям, и вообще Греции, а в состоянии спокойного размышления  — иди мало, или вовсе ничего. Если бы мы стали говорить о Сивилле и других, которые, обладая божественным даром пророчества<ref>1) ''Обладая божественным даром пророчества,''μαντικῇ χοώμενοι ἐνθέῳ. Μαντικήν ἕνθεον Платон противополагает τῇ παῤ άνθρώπῳ γιγνομένῃ. Так вообще древние различали предсказания. Iis igitur assentior, говорит Цицерон, (de divin. 1. 18), qui duo genera divinationum esse dixerunt, unum quod particeps esset artis, alterum, quod arte careret. Est enim ars in iis, qui noyas res conjectura persequuntur, veteres observatione dixerunt: carent autem arte ii, qui non ratione aut conjectura, observatis ac notatis signis, sed concitatione quadam animi aut soluto liberoque motu futura praesentiunt (quod et somniantibus saepe contingit et nonnunquam vaticinantibus per furorem). Поэтому ἡ μαντικἡ ἔνθεος у Платона далее (С) называется также θεῖᾳ ''μοίρᾳ ''γιγνομένη, (D) μανία ή ἐκ θεοῦ.</ref>, верно предсказали многим и много такого, что исполнилось в будущем, то нам пришлось бы говорить долго о том, что всякому известно. Впрочем, нельзя не сослаться и на свидетельство древних, которые, устанавливая значение имен, не почитали исступления чем-то постыдным, или бесчестным, иначе прекрасного искусства судить о будущем не назвали бы исступлением: видно оно хорошо (если дается Богом), когда получило такое имя. Между тем наши современники в слово μανική, по неопытности, вставили ''тав'' (τ) и предсказание у них стало μαντική<ref>2) И предсказание у них стало μαντιлή. Μανία есть корень слова μανικός; а от μανικὴ Платон производит μαντική, между тем как μαντική, очевидно.</ref>. Подобным образом, {{перенос|уга|дывание}}

{{перенос2|уга|дывание}} будущего, совершаемое умными людьми по полету птиц и по другим знакам, древние называли οἰονοϊστικήν, так как οἰνοϊστική, происходит от διάνοια, и к человеческому мнению  — οἰήσει присоединяет νοῦς и ἱστορία; а нынешние почтили это слово ''омегою'' (ω) и говорят: οἰωνιστική. Ну так  — во сколько совершеннее и почтеннее пророчество в сравнении с птицегаданием, имя  — с именем, дело  — с делом, во столько исступление, даруемое Богом, по понятию древних, лучше здравомыслия, бывающего в людях. Случалось также, что когда какие поколения, вследствие древних от кого-нибудь угроз, подвергались болезням и величайшим бедствиям,  — среди их являлось исступление и, пророчествуя, указывало, кому требовалось, избавление, прибегало к молитве и служению богам, удостаивалось очищения и освящения и возвращало здравие на время настоящее и будущее всякому, кто имел его, даже избавляло от страданий собственно исступленного и одержимого<ref>1) Собственно исступленного и одержимого, μανέντι τὲ καὶ κατασχομένῳ. Подсловом κατασχόμενος разумеется человек, одержимый высшим существом, или воодушевленный Богом до исступления, так что находится в состоянии страдательном. Сравн. ''Plat.'' Ion. р. 539 E. Men. р. 99 D. Symp. р. 215 С. ''Xenoph.'' Symp. 1, 19.</ref>. Третий род одержимости и исступления бывает от муз: овладевая нежною

происходит от μέμανται  — неупотребительной формы глагола μανθάνω. Шлейермахер принимает это за ошибку Платона и извиняет его тем, что тогда не было еще истории языка. Но Платон не ошибся, а только захотел посмеяться над обыкновением софистов  — относить слова к тому или другому корню, смотря по надобности. Может быть, он указывал даже на Антисфена, которому Диоген Л. (VI, 17) приписывает много сочинений филологического содержания. Это еще более подтверждается следующим далее произведением слова οἰωνιστική от οἴησις, νοῦς и ἰστορία. Мог ли Платон не знать, что οἰωνιστική происходит от глагола οἰωνίζειν (ἰωνός)? Впрочем, ошибка Шлейермахера есть только повторение ошибки Цицерона, который говорит (de divin. 1, I): Itaque ut alia nos melius multa, quam Graeci, sic huic praestantissimae rei (divinationi) nomen nostri a divis, Graeci, ut Plato interpretatur, a furore  — duxerunt. В произведении последного слова ирония Платона была тем естественнее, что слово οἰωνιστική у древних Греков писалось οἰονοϊστικἤ, потому что они еще не имели в своем алфавите буквы ω. Muret. Warr. Lectt. XVIII, 1.

и девственною душою<ref>1) ''Девственною душою'', ἄβατον ψυχήν. Слово ἄβατος прилагалось собственно к священному месту, куда непосвященным вступать не позволялось. Поэтому здесь оно весьма хорошо характеризует душу, в которую никогда не проникали нечистые пожелания.</ref>, возбуждая и восторгая ее к одам и другим стихотворениям, и украшая в них бесчисленные события старины, это исступление дает уроки потомству. Кто идет к вратам поэзии *, не исступленный музами,  — в той мысли, что и одно искусство сделает его поэтом, тот и сам не совершен, и его поэзия, как произведение человека с рассудком, исчезает пред поэзию исступленного.

{{перенос2|до|кажем}} противное, что исступление дается богами для величайшего благополучия. Впрочем, люди сильные<ref>1) ''Люди сильные,'' δεινοῖς. О значении слова δεινὸς и о противоположности его слову σοφός см. Protagor. р. 341 А.</ref> нашему доказательству не поверят, а поверят ему мудрецы. Мы сперва вникнем в божественную и человеческую природу души и постараемся верно уразуметь ее в состоянии действия и страдания. Начало нашего доказательства  — следующее:

Всякая душа бессмертна: ибо что всегда движется, то бессмертно<ref>2) ''Что всегда движется, то бессмертно'', τὸ ἀεικίνητον ἀθάνατον. Движение здесь разумеется не внешнее, не перехождение с одного места на другое, также не возрастание или уменьшение, но внутренняя самодвижимость; τὸ αὐτὸ κινοῦν, mera agitatio. Κινεῖν произведено от слова χίω или κιέω, соответствующего латинскому cio, или cieo, и потону однозначительное с словом agito. Но после оно приложено уже и к движению внешнему, выражаемому глаголом moveo.</ref>; а что сообщает движение другому и само движется от другого, в том с прерывочностью движения соединяется и прерывочность жизни. Итак, одно только движущееся само по себе, поколику оно не оставляет себя,  — никогда не перестает двигаться и даже служит источником и началом движения других движущихся предметов. Но начало не имеет начала: потому что от начала должно было произойти все, что произошло, самому же началу произойти не из чего; а когда оно произошло бы из начала, то уже не было бы началом. Если же начало не имеет начала, то не может и разрушиться; потому что, разрушившись, оно и само не произойдет из другого, и другое не произойдет из него, как скоро все должно произойти из начала. Итак, начало движения движется само по себе: это самодвижимое не может ни произойти, ни разрушиться; иначе, за его разрушением, следовало бы слияние и остановка всего неба, всего рождения, и не было бы уже причины, по которой движимое снова пришло бы в движение. Если же самодвижимое мы назвали бессмертным,

то никто не постыдится сказать, что такова сущность души, что так и надобно понимать ее: потому что всякое тело, движимое извне, неодушевленно; а движущееся изнутри, само из себя, называется одушевленным, что и составляет природу души. Когда же так, когда самодвижимое есть не иное что, как душа; то душа безначальна и бессмертна. Но о ее бессмертии  — довольно; теперь скажем о ее идее.

Исследовать, какова эта идея, есть дело божественное и требующее долгого времени а показать, чему она подобна,  — человеческое и короткое. Итак возьмемся за последнее. Мы уподобим ее нераздельной силе крылатой пары запряженных коней и возничего<ref>2) Аст в этом подобии видит шутку Платона и пародию на некоторые места Омировой Илиады, напр. V 41. sq. VIII, 76 В sqq., а особенно на бессмертных коней Ахиллеса. XVI, 148 sq., XXIII, 276 sq. Его догадка по-видимому подтверждается словами Аристотеля (Ret. III,7). Но, по моему мнению, здесь нет ничего похожего на шутку. Сократ во всем этом монологе описывает силу божественной любви, которою проникнуты души, посвященные в небесные таинства. Эта, по своей природе, никогда не угасающая любовь окрыляет и возвышает их, сообщает им жизнь и самодвижимость,  — так что не только разумное в них, но и неразумное, приобщаясь силе небесной любви, обнаруживает свойственным себе образом силу пернатости, чтобы, если не прямо, по крайней мере посредством созерцания прекрасных предметов в природе, восходить к высочайшему типу их  — к прекрасному божественному. Разумное в душах, по смыслу Платоновой аллегории, есть возничий τὸ αὐτὸ κινοῦν, λόγος или λογιστικόν, божественное в человеке; а неразумное  — пара крылатых коней, запряженных в колесницу, т. е. раздражительная (θυμοειδές) и пожелательная (ἐπιθυμητικόν) стороны души, действующие в органическом теле. Первый из этих коней послушнее уму, нежели последний: потому что первый, получив бытие непосредственно от богов сотворенных, заключает в себе оттенок и£ бессмертия; а последний, хотя также их творение, однако ж постоянно носит печать земной своей природы (Tim. 69 С). Символическое изображение души посредством возничего, управляющего двумя крылатыми конями, {{перенос сноски|ref}}</ref>. Кони богов и

все возничие сами по себе, конечно, добры и произошли от добрых; а у других это смешано. И во-первых, правитель наш управляет парою: один из коней у него прекрасен и добр, да и произошел от таких же; а другой и произошел от противных тому, и сам по себе противен. Так управление нами по необходимости затруднительно и неудобно. Теперь постараемся высказать, откуда получило свое имя животное смертное и бессмертное<ref>1) Этот поворот речи представляется как-то неожиданным. Чтобы видеть его естественность, надобно заметить, что предыдущая мысль о различии коней у богов и человеков пря\ю приводить к вопросу, отчего произошло такое различие. На этот вопрос Платон должен был отвечать одним словом: оттого, что человеческая душа сделалась животным смертным, Но так как понятие о животном смертном само по себе темно; то, для отвращения темноты ответа, он предварительно объясняет, что такое животное смертное и бессмертное.</ref>. Всякая душа печется о всяком неодушевленном<ref>2) ''Всякая душа печется о всяком неодушевленном'', πᾶσα ἡ ψυχὴ παντὸς ἐπιμελεῖται τοῦ ''άψυχου.'' Вместо πᾶσα ἡ ψυχή, некоторые критики читают здесь πᾶσα ψυχή, или, как у Аста, ἡ ψυχὴ πᾶσα. Повод к этому различию чтения подают, с одной стороны, древние списки Платоновых сочинений, с другой  — неопределенность скрывающегося здесь учения. Трудно определить, какую душу в этом месте разумеет Платон  — мировую ли, πάσαν ψυχἤν, или частную  — πᾶσαν τἡν ψυχήν. Душа в первом значении как будто уместнее здесь  — оттого, что, по различию мест, она является в различных видах, следовательно в каждом виде  — вся, πᾶσα ψυχή, и что она сперва носится высоко и распоряжает миром. Но понятие о душе частной, по-видимому, сообразнее с до-мирным существованием душ, о котором будет говорено ниже. Держась этого контекста, я принимаю ее в последнем значении.</ref>: она обтекает целое небо и, по различию мест, является в различных видах. Душа совершенная и пернатая носится в воздушных пространствах и устрояет весь мир; а растерявшая перья влечется вниз<ref>3) Под потерею перьев Платон разумеет ослабление стремления и любви к небесному, помрачение божественного в человеке. ''Plot''. Ennead. II, 9 р. 462 D. У Эмпедокла души, лишенные перьев, называются θεῆλατοι καὶ</ref>  — до тех пор, пока не

встретится с чем-нибудь твердым<ref>1) Пока не встретится с чем-нибудь твердым. Это нечто твердое, στερεόν τι, без сомнения, есть отвердевшая, или, по понятию древних, сгустившаяся материя, планетное убежище души. Учение Платона об этом предмете довольно неопределенно.</ref>, где нашедши себе жилище и тело, и движась собственною силою, называется в целом составе животным, сложенным из души и тела, и получает имя смертного. Понятия же о бессмертном нельзя приобрести никаким умозаключением<ref>2) Понятия же о бессмертном нельзя приобрести никаким умозаключением. Читая слова Платона: «душа совершенная и пернатая носится в воздушных пространствах и устрояет весь мир», можно было думать, что это говорит он о душе бессмертной, которой противополагается смертная, растерявшая перья. Но мы видим, что, по его мнению, понятия о бессмертном нельзя приобрести никаким умозаключением. Явно, что здесь скрывается намерение Платона отличить бессмертие в смысле безусловном, свойственное истинному Богу, от бессмертия, приписываемого душам и богам сотворенным. На эту мысль указывает, во-первых, р. 246 и 247 А; во-вторых, слово πλάττομεν, поврежденное, вместо πλαττομένου, которым выражается необходимость  — представлять Бога человекообразно, а человека  — богообразно, что делали Греки; в-третьих  — ἀθάνατον τὸ ζῶον, которое к истинному Богу, непознаваемому никаким умозаключением, приложено быть не может, а к богам сотворенным и к человеку прилагается.</ref>. Не видев и достаточно не разумея Бога, мы представляем его каким-то животным бессмертным, имеющим также тело и душу; только тело и душа в нем вечно соединены между собою. Впрочем, пусть это будет и зовется так, как угодно Богу. Мы обратимся к причине, по которой душа лишалась перьев, или вылиняла. Причина эта  — следующая:

Сила пера состоит обыкновенно в том, чтобы тяжелое поднимать на высоту,  — в пространство воздуха, где обитает поколение богов. И так как душа, более чем телесному, причастна божественному<ref>3) Так как душа, более чем телесному, причастна божественному, κεκοινωνηκε δέ πῃ μάλιστα τῶν περὶ τὸ σώμα τοῦ θείου ψυχή. Гейндорф, а за ним и Аст) основываясь на авторитете Плутарха (Quaest. ''Plat''. p. 1004 С: πῶς {{перенос сноски|ref}}</ref>; божественное же

есть прекрасное, мудрое, доброе и все тому подобное: то этим-то особенно питаются и возращаются крылья души; а от постыдного, злого и противного высшему они ослабевают и гибнут. Итак, великий вождь на небе, Зевс<ref>1) ''Итак, великий вождь на небе'', Зевс и проч... Этими словами начинается знаменитый Платонов миф, объясняющий образно, где находилась человеческая душа до своего пришествия в этот земной мир, что она там имела и чем наслаждалась, как и по какой причине удалилась из прежнего своего отечества, отчего всегда жаждет возвратиться в него и каким образок это для ней возможно. Нет сомнения, что отдельные черты, входящие в рассматриваемую теперь Философско-поэтическую картину Платона, заимствованы им из космологических представлений Филолая и Эмпедокла. Филолай, вместе с прочими Пифагорейцами, учил, что в средоточии мира находится алтарь Весты, а самый мир делил на две области: на область неизменяемости, простирающуюся от души мира (т. е. Весты) до луны, и на область изменяемости, лежащую между луною и землею (Stob. Ecl. 1 р. 422, 488). Подобно этому, и Эмпедокл принимал два мира: один мысленный, другой чувственный (Sturs. Emped. Agrig. р. 277 sq. 280 eq.). В Платоновом мифе мир чувственный представляется сферою, вращающеюся внутри мысленного; а точка созерцания того и другого утверждается в центре вселенной; так что горизонт Философа есть целое полушарие космоса. Предположив это, мы легко поймем смысл Платоновых образов и выражений. Двенадцать богов (потому что главных Греция признавала двенадцать, ''Paus''. Attic. 3, 40), которых колесницами, или видимыми знаками (вегикулами) древние обыкновенно почитали небесные светящиеся тела, едут от Весты, своей матери, души мира, и каждый, в сопровождении гениев и героев, вслед за Зевсом, совершает свой путь в пределах неба. Надобно заметить, что гении и герои здесь  — не иное что, как души, по разумной своей природе) созданные Богом истинным и получившие бессмертие, а по телесной или неразумной  — богами звездными, и в этом отношении смертные, жившие на различных звездах, согласно стихийным свойствам своих тел (Tim. р. 41). Окончив дело устройства вселенной)</ref> едет первый на крылатой своей колеснице, устрояя {{перенос|вез|де}}

<section begin="ref"/>ποτὲ ἐν τῷ Φαίδρῳ λέγεται τὸ τὴν τοῦ πτεροῦ φύσιν, ὑφ’ ἦς ἄνω τὸ ἐμβριθὲς, ἀνάγεται, κεκοινωνηχέναι μάλιστα τῶν περὶ τὸ σῶμα τοῦ θείου), изгоняют из этого текста слово ψυχὴ и глагол κεκοινώνηκε относят к именительному ἡ πτεροῦ δύναμις. Но должно заметить, что Платон говорит здесь о душе, поколику она находится уже в теле, следовательно причастна телесности; а потому приведенный текст не заключает в себе ничего странного. Гораздо страннее было бы приписать Платону мысль, что перо, более чем телесному, причастно божественному. Притом нет ни одного списка Платоновых сочинений, в котором не удерживалось бы здесь слово ψυχή. Впрочем, перевод Шлейермахера: auch theilt er vorzüglich der Seele mit von dem was des göttlichen Leibes ist,  — нисколько не походит на правду.<section end="ref"/>

{{перенос2|вез|де}} порядок и объемля все своею заботливостью. За ним следует воинство богов и гениев, разделенное на одиннадцать отрядов; потому что одна только Веста остается в жилище богов, прочие же, в числе двенадцати, поставленные начальниками, предводительствуют каждый вверенным себе отрядом. И какое множество восхитительных зрелищ в пределах неба! Сколько там поприщ, по которым протекают блаженные боги, исподняя всякий свое дело! Следуют же они за Зевсом, поколику всегда хотят и могут; так как ненависть находится вне сонма богов. Но отправляясь на праздник и пир, они едут под высшее пространство небесного свода уже вверх по наклонной плоскости. Поэтому колесницы богов, послушные их управлению, катятся ровно и легко, а прочие  — с трудом; потому что конь, причастный злу, не быв хорошо вскормлен возничими, как-то тяжел, порывается и тяготеет к земле. Отсюда в душе

боги, сопровождаемые этими гениями и героями, едут на пир, то есть едут питаться умом и чистым ведением, созерцать истину в самостоятельном и нераздельном ее бытии: потому что истина, или сущее само в себе, есть единственная пища, поддергивающая разумность и бессмертие сотворенных существ (Tim. р. 41).Но, отправляясь на пир, ин надобно восходить по наклонной плоскости вверх, т. е. к зениту космического горизонта, и там, став на периферии вращающагося чувственного мира и вращаясь вместе с нею, наслаждаться созерцанием истины в мире духовном, пока периферия, сделав оборот вокруг своего центра, не придет опять в то же положение. Явно, что души, рожденные не под одинаковыми звездными условиями и не с равным успехом воспитанные своим возничим  — умом, не могли все легко возноситься за богами к пределам мира мыслимого. Многие из них, едва выникнув из сферы чувствопостигаемого и едва вкусив нечто от трапезы духовных наслаждений, увлекались тяготением своей смертной природы и падали на землю. Так понимал Платон происхождение человеческого рода, а главное  — тех идей, которые, составляя основу разумности души и будучи сокровищами мира мыслимого, манят ее в прежнее ее отечество и возращают в ней крылья, чтобы лететь туда! В этом мифе, между прочим, особенно-замечательно то, что Платон своим созерцанием возносится высоко над политеистическими верованиями современных Греков и явно приходит к понятию о едином истинном сущем, которого светом и жизнью должны питаться самые боги Греции, чтобы поддержать свою разумность и бессмертие.

раждается беспокойство и упорная борьба. Души, называемые бессмертными, достигнув вершины и вышедши вне неба, становятся на хребте его<ref>1) ''Вышедши вне неба, становятся на хребет'' его, ἕξω πορευθεῖσαι ἔστησαν ἐπὶ τῷ τοῦ ''οὐρανοῦ νώτῳ.'' Некоторые истолкователи этого выражения полагали, что периферию чувственного мира Платон почитал чем-то твердым, и боги выходили из нее сквозь отверстие: истолкование нелепое и ни на чем не основанное! Слово νῶτον употреблено здесь, очевидно, в значении метафорическом, как, напр., У Омира (II. II, 159): εὐρέα νῶτα θαλάσσης. А как разумел Платон периферию, или предел чувственного мира, ясно видно из его учения в Федоне (109С): «Самая чистая земля стоит под чистым небом, и небо, усеянное звездами, у многих, занимающихся этим предметом, называется также эфиром, которого осадок есть все, стекающее в земные впадины.»</ref>. Стоя на нем, они вращаются вместе с орбитою и созерцают за-небесное. Места за-небесного, вероятно, не воспевал никто из здешних поэтов и никогда не воспоет, как надобно. Оно таково  — осмелимся уже высказать истину, особенно когда говорим об истине  — оно есть существо бесцветное, необразное, неосязаемое, действительно сущее и созерцаемое одним правителем души  — умом; род истинного знания только около его имеет свое место<ref>2) Род ''истинного знания только около его''(т. е. действительно-сущего, περὶ τὴν οὐσίαν ''ὄντως'' οῦσαν) ''имеет свое место.'' К истинному знанию Платон относит рассудительность, справедливость и проч., и все это  — в смысле безусловном. Что же будет то, около чего имеют свое место идеи безусловных совершенств?  — Это истинно-сущее. Пред судом народной религии Платон не решается назвать истинно-сущее Богом.</ref>. Итак мысль бога, питающаяся умом и чистым ведением, и мысль всякой души, любящей принимать должное, радуется, что по временам видит сущее, и, усматривая истину, насыщается и наслаждается ею, пока вращающаяся орбита не придет опять в то же положение. Во время этого кругооборота, она созерцает справедливость, созерцает рассудительность, созерцает знание, и не такое, какое рождается, или заключается одно в другом, как это бывает теперь у нас, но знание, находящееся в истинно-сущем. Насладившись созерцанием и других истинно-сущих предметов, она снова пускается во {{перенос|внутрен|ность}}

{{перенос2|внутрен|ность}} неба и идет домой. По возвращении же ее, возничий, поставив коней к яслям, дает им амвросии и сверх того поит их нектаром. Такова жизнь богов. Что же касается до прочих душ, то одни из них, наилучше следуя за богом и подражая ему<ref>1) одни из них, наилучше следуя за богом и подражая ему, и пp. θεῷ ἐπομένη καὶ οἰκασμένη, то же, что ὁμοιοῦσα. Подражание богу было нравственным началом философииПифагора и Платона.</ref>, выникают головою возничего во внешнее место<ref>2) Т. е. возносятся в мир мысленный только идеями ума, которыми они необходимо соединены с истинно-сущим, а не раздражительною и пожелательною своею частью.</ref> и увлекаются также орбитою, но обеспокоиваемые конями, с трудом созерцают сущее; а другие то выникают, то опускаются, и насилуемые конями, иное видят, иного  — нет. Некоторые же наконец, сколь ни сильно хотят они подняться вверх, от слабости погружаются, падают стремглав<ref>3) Т. е., от преобладания пожелательной стороны/ души, до того становятся слабы умственно, что в область мира духовного не выникают даже и головою возничего, никогда не мыслят о предметах жизни высшей, но постоянно влекутся к чувственному, и притом опережая одна другую; потому что в этом состоянии всякой хочется скорее облечься в Формы земной жизни·</ref>, попирают, давят друг друга и стараются войти в мир явлений одна прежде другой. Отсюда  — волнение, толкотня и чрезвычайный пот. Многие из них при этом случае, от глупости возничих, делаются калеками<ref>4) Это выражение хорошо объясняется в VII книге Платонова «Государства» (р. 535 D), где значение хромой души определяется по аналогии хромого тела.</ref>, многие много ломают перьев, а все вообще, после таких трудов, остаются непосвященными в созерцание сущего и идут питаться пищей мнения<ref>5) Под именем мнений Платон обыкновенно разумеет человеческие познания, немеющие взаимной связи и потому непрестанно изменяющиеся. Он поставляет их в противоположность с познаниями философа, которые всегда находятся в зависимости одно от другого и составляют гармоническое целое. Понятие о мнении, поколику оно есть достояние земнородных, Платон мог заимствовать у Парменида, который говорит: δόκος ἐπὶ πᾶσι τέτεκται. Sext. Emp. adv. Math. VII, 49, 116.</ref>. Но отчего это великое

стремление видеть поле истины, где она находится? Оттого, что приличная пища благороднейшей части души добывается только с той пажити, и природа пера, облегчающая душу, питается только тою пищей. Да таково и определение Адрастеи<ref>1) Адрастея собственно значит неизбежность (от δράω), олицетворение непреложных законов природы. У Гераклита, в более обширном смысле» она называется ειμαρμένη. ''Plut''. de pl. phil.1,28.</ref>, что, следуя по стопам бога и отчасти видя истину, душа до другого кругообращения остается безопасною<ref>2) Здесь указывается на то же периодическое движение неба, о котором сказано выше р. 247 В.</ref>, и если всегда может делать то же, то вред никогда к ней не приражается. Напротив, когда, не имея силы следовать за богом, она ничего не видит и, подвергшись какому-нибудь бедствию, помрачается забвением и злом, так что отяжелевает и, отяжелев, роняет перья и падает на землю: тогда опять закон  — при первом рождении не поселять ее ни в какую животную природу<ref>3) Платон предполагает, что рождение души, или проявление ее в теле, сообразно периодическому движению неба, должно повторяться до бесконечности, причем душа всякий раз будет облекаться в телесные Формы такого существа, которому она нравственно уподоблялась в течение прежнего периода. А что при первом рождении закон не позволяет поселять ее в природу животную, причина заключается в том, что разумная ее часть сотворена Богом, следовательно не может не стремиться к небу.</ref>, но много созерцавшую вводить в зародыш человека, имеющего быть или философом, или любителем прекрасного, или каким музыкантом, или эротиком<ref>4) Так как основание блаженства душ, по учению Платона, есть созерцание истины, то этим самым основанием определяются и степени блаженства их. Само собою разумеется, что в таком случае философ-любитель истины есть существо счастливейшее. Но почему в этот храм счастья вводится музыкант, а особенно ἐρωτικός?  — Потому, что гармония, в обширном смысле, т. е. музыка природы, стройное соотношение вещей, есть предмет Философского созерцания. На этом основании философию Платон называет также τὴν μεγίστην μουσικήν. Phaedon. p. 61 A. Почти в таком же смысле разумеет он и слово ἐρωτικός. Быть почитателем любви на его языке значило созерцать прекрасное в Формах, к кодону бы роду лиц или {{перенос сноски|ref}}</ref>, вторую за тем  — в будущего законного {{перенос|госу|даря}}

{{перенос2|госу|даря}}, либо в военачальника, либо в правителя; третью  — в политика, в домостроителя, или в промышленника; четвертую  — в трудолюбивого гимнастика, либо в будущего врачевателя тела; пятую  — в человека, имеющего вести жизнь прорицателя, или посвященного; шестая будет прилична поэту, или иному мимику, седьмая  — художнику, либо земледельцу; восьмая  — софисту, или народному льстецу; девятая  — тирану. И во всех этих состояниях,  — живя праведно, она получает лучшую участь, а неправедно,  — худшую. Но в состояние, из которого вышла, каждая возвратится не прежде, как чрез десять тысячь лет<ref>1) Десятью тысячами лет Платон определяет также время или период существования мира (см. ''Holsten. Ritterhus''. ad Porphyr, de vita Pythag. p. 24). Это мнение заимствовано, кажется, у Египтян: по крайней мере Геродот (11, 113, ''Creutz''. comment. Herod. P. 1, p. 317) свидетельствует, что период души мудрой Египтяне, как и Платон, определяли тремя тысячами лет.</ref>; потому что до того времени не окрылится,  — разве то будет душа человека, без хитрости философ-

<section begin="ref"/>вещей эти Формы ни относились. Атак как Формальную сторону предмета Платон почитал выражением идеи, следовательно развитием мысли божественной, то созерцание прекрасного в формах значило у него созерцание прекрасного божественного. Таково основание часто повторяемой платонической любви. На второй, третьей, четвертей, и так далее, степенях, в нисходящем порядке воплощения душ, сфера созерцания становится теснее и теснее, так что наконец ограничивается одним человеческим Я. Государь созерцает благо и гармонию целого государства; домоправитель осуществляет идею благоденствия домашнего; прорицатель имеет в виду пользу одного или нескольких лиц, притом οἱ θεομάντεις καὶ οἱ χρησμωδοὶ οὐ σοψίᾳ ἀλλὰ, φύσει τινι ἐνθουσιάσουσιν, говорит Платон (Аpul. p. 22 C. Menon. p. 99 С); поэт и мимик φαντάσματα, ἀλλ’ οὐκ ὄντα ποιοῦσιν (de Rep. X, p. 398), следовательно не заботятся ни о чем существенном; земледелец есть эгоист в чувственном) софист  — в умственном, а тиран  — в нравственном отношении. Рихтер (de ideis Plat. p. 19) под этими девятью степенями разумеет степени познания, а Аст (Annot. ad Phaedr. 496)  — степени нравственности. Но ни то, ни другое предположение отдельно не оправдывается свойством степеней: они справедливы только в соединении; потому что созерцание истины, по учению Платона, есть вместе и созерцание добра (de Rep. VII, 502 А; см. выше прим. к стр. 246 D), хотя в жизни души на земле нравственная порча гибельнее умственной, а умственная  — хуже чувственной (de Rep. VIII, p. 562 А, 199).<section end="ref"/>

ствующего<ref>1) Без ''хитрости философствующего. ''Φιλοσοφεῖν ἀδόλως, по мнению Филона (T. II) р. 388), τὴν θεωρίαν ἄνευ πράξεως πολιτικῆς ἀγαπῆσαι, καὶ πάντα τὰ ἄλλα παῤ σὐδὲν ἔχειν, καὶ ταῖς καθαρτικαῖς ἀρεταῖς ἑαυτὸν παραδοῦναι, καὶ πρὸς μόνην τὴν ἱεράν τελείωσιν ἄγεσθαι: изъяснение, очевидно, в духе александрийской школы. Философствовать без хитрости значит стремиться к истине, не принаровляясь к определенным мнениям человеческим и не ограничиваясь расчетами житейскими.</ref>, или философски-любящего<ref>2) ''Философски-любящего, ''παιδεραστήσαντος μετὰ φιλοσοφίας. Παιδεραστεῖν принимается здесь отрешенно. Предмет этой любви есть сама философия, или стремление к божественной истине. Так в другом месте (Gorg. р. 482 А) Сократ называет философию τὰ ἑαυτοῦ παιδικά.</ref>. Такие души, если они трижды сряду избирали одну и ту же жизнь<ref>3) Платон приписывает душе свободу избирать себе то или другое состояние в новом периоде жизни. В этом отношении οὐχ ἡμᾶς δαίμων λήξεται, ἀλλ’ ''ἡμεῖς'' δαίμονα αἰρήσεσθαι, говорит он (de Rep. X, 617 D). Впрочем, ''πρῶτος ὁ'' λαχῶν, ''πρῶτος'' αἰρείσθω βίον ''ᾧ'' ξυνέσται ἐξ ἀνάγκης, т. е. свобода будет ограничиваться качествами жизни предыдущей и постепенно превращаться в необходимость. Что особенно нравилось человеку в первом периоде бытия, того будет желать он и во втором.</ref>, в третьем, тысячелетнем кругообороте наконец окрыляются и в трехтысячном году отходят; прочие же, совершив первый период, являются на суд и, по приговору суда, одни из них, сошедши в подземные жилища, получают там наказание, а другие возводятся судом на некое небесное место и живут применительно к тому, как жили в образе человека. В тысячном же году, те и другие отправляются для получения и избрания второй жизни, и  — избирают, какую каждая хочет. Тогда человеческая душа переходит и в жизнь животного, а из животного, бывшая некогда человеческою,  — опять в человека; потому что никогда не видавшая истины не получит этого образа. Ведь человек должен познавать истину под Формою так называемого рода (εἶδος) % который {{перенос|состав|ляется}}

4) Эта мысль указывает на необходимую связь логики с метафизикою в диалектике Платона. Форма, εἶδος, по его мнению, есть общее представление рассудка (λογισμός), состоящее из частных воззрений; но она не может составиться из частей, если в уме (νοῦς) предварительно не будет идеи (ἰδέα), которая есть достояние небесное, предмет воспоминания, или созерцания вечной истины. Отсюда видно, что Платонов εἶδος одною стороною принадлежит небу, а другою  — земле.

Так вот куда привела нас речь о четвертом роде исступления<ref>1) Платон обещался (р. 245 С) представить новое доказательство, что исступление лучше спокойного размышления. Но это доказательство должно было вытекать из учения о бессмертии, происхождении и значении души; следовательно, предыдущая речь о душе есть эпизод, имеющий непосредственную связь с существом дела и изложенный с тою целью, чтобы из него вывести новый результат в пользу исступления, и вместе показать четвертый вид его,  — чтобы, т. е., определить значение исступления религиозного, нравственного и поэтического, определить также, в чем состоит исступление философское, или эротическое, служащее основанием всех прочих восторгов.</ref>. В нем находится тот, кто, видя здешнюю красоту и воспоминая о красоте истинной, окрыляется и, окрылившись, пламенно желает лететь выспрь. Еще не имея сил, он уже, подобно птице, смотрит вверх, а о дольнем не заботится, как будто и в самом деле сумасшедший. Такой восторг, по самому происхождению своему, лучше всех восторгов  — и для того, кто сообщает его, и для того, кому он сообщается. Причастный такому исступлению, любитель прекрасного называется любовником. Всякая человеческая душа, как сказано, по природе своей, созерцала сущее; иначе и не вошла бы в

это животное. Но вспоминать по здешнему о тамошнем легко не для всякой: это не легко и для тех, которых созерцание там было кратковременно, и для тех, которые, ниспавши сюда, подверглись бедствию, то есть, под влиянием каких-нибудь обществ уклонившись к неправде, забыли о виденных ими некогда священных предметах. Остается немного душ, у которых еще довольно памяти; да и те, видя какое-нибудь подобие тамошнего<ref>1) Платон учил, что все вещи мира видимого сотворены по подобию, или по прототипам мыслимого, духовного, божественного. Tim. р. 39 Б»</ref>, так поражаются им, что выходят из себя и, не имея достаточно разборчивого чувства, сами не понимают, что значит страсть их. Притом, в здешних подобиях справедливости, рассудительности, и в других, для души драгоценных, вовсе нет блеска. Приступая к образам с тусклыми своими орудиями, немногие,  — и то с трудом, созерцают вид образуемого. Восхитительно было зреть красоту тогда, когда, вместе с хором духов следуя за Зевсом, а другие за кем-либо другим из богов, мы наслаждались дивным видением<ref>2) Платон разумеет философов. См. выше р. 246 А.</ref> и зрелищем, и посвящены были в тайну, блаженнее которой и назвать невозможно,  — когда мы праздновали ее, как непорочные<ref>3) Это выражение приноровлено к обрядам при освящении инициатов в таинства. Инициаты должны были отличаться чистотой и непорочностью души. Прежде чем вводили их вт> сокровенный смысл оргий, им позволялось видеть только образы богов, φάσματα. В таинстве посвящения душ в жизнь блаженную, этим образам, или видениям Платон уподобляет идеи, представляемые созерцанию человека Философией.</ref> и чуждые зла, ожидавшего нас в будущем. Допущенные к непорочным, простым, постоянным и блаженным видениям, и созерцая их в чистом сиянии, мы и сами были чисты и не погребены в этой оболочке<ref>4) ''Не погребены в этой оболочке, ασήμαντοι,'' от корня σῆμα, могила. Платон внушает ту мысль, что тело, называемое теперь σῶμα, должно было назваться могилою  — σῆμα. Такое вообще понятие имел он об отношении тела к душе. Gorg. р. 493 А, Cratyl. р. 400 В, Phaedon, р. 62 В sqq.</ref>, которая

теперь называется телом, и которою мы связаны, как улитки. Итак, да припишется это воспоминанию, что, при его посредстве, жажда тогдашнего произвела ныне такое длинное рассуждение. Что же касается до красоты, то она блистала, как сказано, существуя еще там,  — с видениями; пришедши же сюда, мы заметили живость ее блеска и здесь, и заметили это яснейшим из наших чувств. Ведь между телесными чувствами, зрение слывет у нас самым острым, которым однако ж разумность не постигается; иначе она возбудила бы сильнейшую любовь, если бы могла представить зрению столь же живой образ себя и все достойное любви в себе. Ныне этот жребий принадлежит одной красоте; ей только суждено быть нагляднейшею и любезнейшею. Впрочем, не новопосвященный<ref>1) ''Неновопосвященный'', μὴ νεοτελὴς, противополагается здесь не тому, кто посвящен недавно, а тону, кто еще не посвящен в тайны божественных видений, следовательно не помнит красоты небесной; иначе, от созерцания земного ее блеска тотчас переносился бы мыслью к идеальному ее величию.</ref>, или развратный не сильно стремится отсюда туда  — к красоте самой в себе, когда на ком-нибудь здесь видит ее имя: он смотрит на нее без уважения и, ища удовольствия, решается всходить по обычаю четвероногого и осеменять ее. Думая о сладострастии, он не боится проводить жизнь в наслаждении, несообразном с природою. Напротив, только что посвященный, созерцавший много тамошнего, при взгляде на богообразное лице, хорошо отпечатлевшее на себе красоту, или какую-нибудь бестелесную идею, сперва приходит в трепет<ref>2) ''Приходит в трепет'', ἔφριξε, выражение взято от священного трепета, объемлющего новопосвященных. Отсюда  — ὄργια φριχτά θεῶν. ''Orph. ''Argon, у. 469.</ref> и объемлется каким-то страхом тамошнего; потом, присматриваясь, чтит его, как бога, и если бы не боялся прослыть очень исступленным, то своему любимцу приносил бы жертвы, будто священному изваянию, или богу. Это видение красоты, как бы чрез действие страха, изменяет его, {{перенос|бро|сает}}

{{перенос2|бро|сает}} в пот и разливает в нем необыкновенную теплоту. Принимая чрез орган зрения истечение прекрасного, которым увлажняется природа пера, он становится тепел; а посредством теплоты размягчается все, что относится к возрастанию, и что прежде, находясь в состоянии затвердения, препятствовало росту. Когда же приток пищи открылся,  — ствол пера, вздымаясь и поспешно выбегая из корня, разрастается во всех видах души; потому что некогда она была вся перната. В это время душа целым своим существом кипит и брызжет и, какое страдание бывает от зубов, когда они только что начинают рост, т. е.  — зуд и несносное раздражение десен, то же самое терпит и душа человека, начинающего выращать перья: выращая их, она находится в жару, раздражается и чувствует щекотание. Взирая на красоту мальчика и принимая в себя вытекающие из ней частицы (μέρη,  — отсюда-то и происходит ἵμερος, вожделение) она увлекается и получает теплоту, чувствует облегчение от скорби и радуется. Когда же остается одна,  — отверстия, из которых спешат выбиться перья, засыхают, а засыхая, сжимаются и замыкают в себе ростки перьев. Эти ростки, вместе с вожделением замкнутые внутри, бьются на подобие пульса и толкаются во всякий прегражденный им выход; так что душа, изъязвленная со всех сторон, мучится и терзается, и только одно воспоминание о прекрасном радует ее. Смешение этих противоположностей повергает душу в странное состояние: находясь в между чувствии, она неистовствует и, как бешеная, не может ни спать ночью, ни оставаться на одном месте днем, но бежит с своею жаждою

1) Μέρη  — ''отсюда-то и происходит ἴμερος вожделение.'' Слово ἴμερος филологи производят от ἴεναι, μέρη и ρεῖν. Matth. Gramm, gr. p. 408. Такое производство может быть оправдываемо разве привычкою Платона в шутку или не в шутку прибегать иногда к самым странным этимологическим соображениям. См. Cratyl. р. 102 С. passim.

туда, где думает увидеть обладателя красоты; а увидевши его и оживившись в своем вожделении, дает простор тому, что прежде было заперто, и, успокоившись, освобождается от уязвлений и скорби, и в те минуты питается сладчайшим удовольствием. Поэтому произвольно не оставляет она своего красавца и никого не почитает прекраснее его. Тут забываются и матери, и братья, и друзья; тут нет нужды, что чрез нерадение гибнет имущество. Презрев все обыкновенные правила своей жизни и благоприличия, которыми прежде тщеславилась, она готова рабствовать и, где позволят, лежать сколько можно ближе к своему желанному, потому что не только чтит его, как обладателя красоты, но и находит в нем единственного врача величайших своих скорбей. Эту-то страсть, прекрасный мальчик, к которому направлена моя речь, люди называют Эросом: но услышав, как называют ее боги, ты, по молодости, справедливо будешь смеяться. Об Эросе есть два стиха, которые, как я полагаю, заимствованы из тайных стихотворений какими-нибудь омиристами<ref>1) Платон смеется над старанием некоторых Греков заключить всю мудрость в пределы Омировых творений. Эти омиристы изучали не только то, что было написано Омиром, но и то, что будто бы перешло от него по преданию, или так называемые ἀπόθετα ἔπη  — тайные стихотворения. Впрочем, приведенные здесь стихи, вероятно,  — произведение самого Платона, намеренно примененное к дурному вкусу омиристов.</ref>. Из этих стихов один очень нескромен<ref>2) Так как Платон не сказал, на который именно стих здесь указывается, то филологи разошлись в своих мнениях об этом. Гейндорф и Шлейермахер ищут нескромности в первом стихе, т. е. в словах: «пернатый Эрос.» Этими словами, говорят они, Платон указывает на ветреность и непостоянство бога любви; потому что во времена Платона Эросу будто бы не придавали еще крыльев,  — что весьма ложно (см. Fragmenta hymnorum, qui Orpheo adscribuntur VI, 2, р. 260. ''Herrn''. 58, 2, р. 324. У Эрмия находим также стих: χρυσαῖς πτερυγεσσι фоρευμένος ἔνθα καὶ ἔνθα). Но выше Сократ говорит: «эту-то страсть люди называют Эросом.» Тут сказано все, что заключается в первом стихе, кроне только слова «пернатый». Потом он прибавляет: «но услышав, как называют ее боги, ты, по молодости, справедливо будешь смеяться.» {{перенос сноски|ref}}</ref> и слишком нестроен. Поют их так:

А у богов, за птичий похоти зуд, оно  — Птерос.

Приведенным стихам можно верить и не верить: но причина и страсть людей любящих  — это самое. Итак, когда под власть того пернато-именного подпадает кто-нибудь из последователей Зевса<ref>1) Зевс, по учению Платона, есть образ высочайшего разума. Phileb. р. 29 D. Cratyl.р. 396А.В.</ref>,  — он может нести тяжелейшее бремя: напротив, пойманные Эросом и как-нибудь обиженные любимцем слуги и сопутники Марса, бывают кровожадны и готовы принесть в жертву своей страсти и себя и любимца. То же и по отношению в каждому богу: кому из них кто следовал, того и чтит, тому и подражает, так и живет; пока не развратится и не совершит первого поприща бытия, в таких находится связях и сношениях с любимцами и с прочими людьми. Посему каждый избирает себе Эроса красоты по нраву<ref>2) Нашедши общее происхождение любви в прекрасному в припоминании до-мирного созерцания хора богов, т. е. в идее прекрасного божественного, Платон должен был предотвратить следующее возражение: если источник любви к прекрасному  — один, то откуда бесконечное различие понятий о прекрасном в мире явлений? Стараясь быть верным своему началу, Платон, как языческий философ, нашел основание для изъяснения различных представлений прекрасного в самом многобожии. Боги, по своим свойствам различны; но все люди были спутниками того или другого бога; следовательно и все люди, ὁταν ὑπ’ ἔρωτος ἀλῶσι, в своих эстетических стремлениях, должны быть различны. Такое раскрытие и приложение системы до-мирного бытия душ (systema praeexistentiae), льстя теории поли-</ref>,

<section begin="ref"/>А боги, во втором стихе, называют ее Птеросом; следовательно, в этом стихе и именно в слове «Птерос» должно скрываться смешное. Слово πτέρος значит ''криловращатель:'' оно, по всей вероятности, сформовано самим Платоном, да только в его сочинениях и сохранилось, а в языке народном никогда не было употребляемо. Это одно уже могло придавать ему некоторую странность; а странное название, приложенное к греческому божеству, для языческой совести должно было казаться оскорбительным и нескромным. Такого мнения держится и Аст, только нескромности ищет он в словах: διὰ πτερόφοιτον ἀνάγκην  — за птичий зуд похотливости. Здесь φοιτὸς или φοιτάλεος  — то же, что λυσσώδης  — неистовый волокита. Надобно заметить однако ж, что Гейндорф читает: διὰ πτεῥόφυτον ἀνάγκην; а это напоминает о стремлении прекрасного возвращать перья, след, имеет ближайшую связь с мифом Платона.<section end="ref"/>

создает и украшает его, будто статую самого бога  — с намерением приносить ему в жертву свое почитание и свои восторги. Так, например, следовавшие за Зевсом ищут в своем любимце души какой-то зевсовской, то есть наблюдают, философ ли он и вождь по природе, и если находят его и любят, то употребляют все силы, чтобы сделать его таким. Люди этого рода, хотя бы прежде и не занимались подобными предметами, теперь решаются, откуда только можно, узнать их, и сами доходят.

Исследуя шаг за шагом природу своего божества чрез собственные усилия, они подучают успех, потому что бывают принуждены неослабно взирать на бога; когда же постигают его своею памятью, тогда, приходя в восторг, заимствуют от него нравы и наклонности, сколько может человек приобщаться божественному. И так как этим они почитают себя обязанными любимцу, то еще более любят его и, почерпая свое сокровище из недр Зевса, подобно вакханкам<ref>1) Т. е. питая душу созерцанием своего божества, или, просто сказать, увлекаясь наклонностью своей природы, они ту же самую пищу сообщают и своим любимцам, как вакханки, которые, по мифологическим сказаниям Греков, находясь в состоянии восторженном) почерпают из рек мед, молоко и вино, а в состоянии обыкновенном  — простую воду. Снес. Ion. 594 А.</ref>, переливают его в душу любимца и стараются, чтобы он, сколько можно более, походил на их бога. Таким же образом, последовавшие за Ирою ищут любимца царственного<ref>2) Иру или Юнону Греки чтили, как царицу и τὶ βασιλικὸν никогда, не смешивали с τὸ ἡγεμονικόν. Под словом τὸ βασιλικὸν они разумели безусловное господство  — внешнее выражение власти (imperiositas), а под словом τὸ ἡγεμονικὸν  — высочайшее достоинство, или внутреннее право на власть. Поэтому Платон говорит, что превосходное государство есть то, в котором или царь философствует, или философ царствует; поэтому также Зевс у Платона называется μόνος ἡγεμῶν ἐν οὐρανῷ. См. выше р. 246 Е.</ref> и, нашедши его, поступают с ним, как и прежние. Тот же обычай у

шерсть белая<ref>1) Ездить на белых конях в Греции имели право особенно эвгенеты. ''Jacobs'' de Philostr. р. 369. Белых коней хвалит и Омир: λευκότερον χιόνος θείειν τ’ανέμοισιν ὅμοιοι. Iliad. X) 437.</ref>, глаза черные; он любит честь, однако ж вместе рассудителен и стыдлив; он  — друг истинной славы, не дожидается удара, но слушается одного приказания и слова. Напротив, другой крив, безобразно расплылся в толщину и крепкоузд; шея его коротка<ref>2) Короткую шею древние физиогномисты почитали признаком тупоумия и не здравомыслия. Так, в книге Аристотеля φυσιογνωμικῶν (С. III. р. 1173В) признаки глупых между прочим суть: «мясистая, сплюснутая, связанная шея и толстый затылок.» Там же читаем и другое, несколько отличное наблюдение: «толстый и полный затылок есть признак робости, а слитком короткий показывает коварство.» Аристотель приводит и свидетельство Адаманция (и.с. XVI, р. 207), который говорит: «люди слитком короткошейные незлобивы, неповоротливы, простоваты и неопрятны.»</ref>, нос вздернут<ref>3) ''Нося вздернуто''  — σιμοπρόσωπος. О людях с такою чертою физиономии Аристотель в упомянутой книге (р. 1179В) говорит: «курносые  — похотливы.» То же, по его мнению, означают и косматые уши.</ref>, шерсть черная, глаза синие и подернуты кровью; он  — друг похотливости и наглости, около ушей космат, глух ко всему и едва слушается бича и удил. Итак, когда возничий, видя любящее лице, согревшее всю душу его теплотой чувства<ref>4) ''Любящее лице, согревшее всю душу теплотой чувства'', по-гречески: ἐρωτικὸν ὄμμα πᾶσαν αἰσθήσει διαθερμήνας τὴν ψυχὴν. Здесь причастие мужское, διαθερμήνας, стоит вне всякой связи с выражением, и потому, согласно с мнением Штальбома, я полагаю, что, вместо διαθερμήνας, надобно читать διαθερμήναν.</ref>, возбуждается тревогами щекотания и страсти,  — один конь, послушный ему и в то время, как всегда, удерживается стыдом и умеряет себя, как бы не наскочить на любимца; напротив, другой не укрощается ни удилами, ни бичом, но прыгая, насильственно тянет колесницу и, всячески надоедая как своему товарищу, так и возничему, понуждает их идти к любимцу и оставить память любовных наслаждений. Сперва они с негодованием противятся ему, так как влекутся им к постыдному, ужасному и беззаконному, но потом, не видя конца злу, последуют его влечению, уступают ему и {{перенос|со|глашаются}}

{{перенос2|со|глашаются}} сделать по его желанию. Вот они уже близко, и видят светлый взор любимца. В возничем, при взгляде на него, пробуждается воспоминание о природе красоты<ref>1) Воспоминание о природа красоты.Под словами: ἡ τοῦ κάλλους φύσις, разумеется красота безусловная, красота сама в себе, или идея красоты.</ref>, которую, как утвержденную на непорочном основании, он снова созерцает с рассудительностью, созерцая же, поражается страхом и, от благоговения, склоняясь на спину, в то самое время по необходимости так сильно тянет назад вожжи, что оба его коня садятся на крестцы  — один охотно, потому что не имеет противного стремления, а другой  — похотливый  — совершенно против воли. Отошедши далее, первый из них, от стыда и изумления, всю душу орошает потом, а последний, избавившись от боли, которую причиняли ему узда и падение, и едва дыша от гнева, начинает браниться и сильно поносить как возничего, так и своего товарища, что, по трусости и малодушию, они нарушили порядок и согласие; потом, убеждая их снова подойти, едва уступает их просьбе отложить это до другого времени. Когда же предназначенное время наступило, а добрый конь и возничий притворились, будто забыли,  — он напоминает, насилует, ржет, влечет, заставляет снова приблизиться к любимцу и повторяет прежние свои слова, а приблизившись, сгибается, раскидывает хвост, закусывает удила и рвется с крайним бесстыдством.

* ''Источник тока''  — ἡ τοῦ ρεύματος πηγή в смысле нравственном есть ''Ίμερον,''т. е. истечение красоты чрез орган зрения (р. 251 С). Этим именем, по мнению Платона, действие любви назвал сам Зевс, когда, пленившись красотою Ганимеда, взял его на Олимп и возложил на него обязанность наливать и подносить богам нектар,  — так что излияние нектара было как бы символом излияния любви.</ref>, он с его дружбою сочетавает свою собственную. И если сперва, разубеждаемый товарищами детства или кем другим, что стыдно сближаться с любящим, он и убегает от него: то, по прошествии некоторого времени, возраст и потребность все-таки приводят его в сообщество с ним. Видно, не определено злому дружиться с злым, а доброму не сводить дружбы с добрым. Сближаясь же с любящим, вступая с ним в разговор и обращение, он вблизи сильно поражается его благорасположением и чувствует, что пред боговдохновенною дружбою любящего дружба всех прочих друзей и домашних ничего не значит. Продолжение подобных действий и сближение с ним чрез прикосновение в гимназиях и других местах собраний производит то, что источник тока 2), названный от Зевса, по поводу любви его к Ганимеду, вожделением, переливаясь с обилием в любовника, частью остается в нем, а частью от полноты вытекает вне: то есть, как ветер или звук, отражаясь от гладких и твердых тел, возвращается туда, откуда происходил; так и ток красоты чрез глаза  — обыкновенным путем вхождения в душу  — льется опять в красавца, а возвратившись в него и служа ему

возбуждением, орошает поры перьев, способствует к быстрейшему их выращению и душу любимца снова наполняет любовью. Таким образом, он хоть и любит, но сам не знает, что: он и не донимает собственного чувства, и не может высказать его; то есть, подобно человеку, который, заняв от другого глазную болезнь<ref>1) ''Заняв от другого глазную болезнь''.  — Прекрасное подобие, взятое от мнения древних, что болезнь глаз сообщается чрез зрение. ''Gesner.'' ad orat, de garuspicum respons. p. 345, edit. Wolf.</ref>, не умеет найти ее причину,  — он забыл, что в любящем, как в зеркале, видит самого себя. Поэтому, когда один на глазах,  — другой, подобно первому, не чувствует грусти; а как-скоро его нет, то,  — опять подобно первому,  — жаждет и бывает предметом жажды, поколику взаимную любовь принимает за образ Эроса<ref>2) ''Взаимную любовь принимает за образ Эроса''. Любимцу Платон приписывает не любовь, а изображение, или копию любви  — εἴδσλον ἔρωτος в том смысле, что любимец исполняется тою самою любовью, которая перелита им в любящего, и которая от любящего отразилась снова на любимце. Таким образом последний, в отношении к понятию о своей любви, находится под влиянием оптического обмана, т. е. в любящем любит отражение собственной красоты, собственное свое создание. С этой точки зрения весьма хорошо объясняется нравственное и религиозное значение слова «идол». Наш идол есть произведение нашей страсти; он оценивается ею и вместе с нею исчезает.</ref>, и этот образ почитает не любовью, а дружбою. Он желает,  — хотя и слабее, чем любящий,  — видеть его возле себя, прикасаться к нему, целовать его, лежать с ним и, уж вероятно, делать следующее за тем. Когда же они лежат вместе,  — наглый конь любовника знает, что говорить возничему: за великие труды он требует не большего наслаждения. А конь любимца ничего не может сказать: в любовной горячке и недоумении, он обнимает и целует любовника, лаская его, как человека благорасположенного; и если бы последний, лежа вместе, попросил, то первый с своей стороны, может быть, и не отказался бы оказать ему благосклонность. Но другой конь и возничий

снова противопоставляют ему стыд и убеждение. Итак, если одерживают победу благороднейшие виды души, располагающие человека к добропорядочному поведению и философии: то люди проводят жизнь счастливо и согласно; потому что тогда, покорив часть души, скрывающую в себе зло, и дав свободу той, в которой заключено добро, они бывают воздержны и скромны, а по смерти, сделавшись пернатыми я легкими, выигрывают одно из трех истинно олимпийских сражений<ref>1) ''Выигрывают одно'' из ''трех истинно-олимпийских сражений.'' Под этими тремя олимпийскими сражениями, в которых душа философствующая должна одержать победу, Платон разумеет три периода существования, иди, по отношению в философам, три тысячелетия. Победа души будет состоять в том, что в каждом тысячелетии она изберет себе все тот же философский образ жизни (р. 249). Эти сражения названы олимпийскими применительно к правилам олимпийских игр, на которых только тот провозглашаем был полным победителем, кто восторжествовал над своим противником σταδίῳ, διαύλῳ καὶ δολίχῳ, т. е. на простом, двойном и двенадцатикратном поприще, следовательно, кто одержал верх во всех видах сражения. Снес. Entbyd. р. 277 С и примеч, к сему месту.</ref>, то есть, достигают такого блага, более которого не может доставить нам ни человеческая рассудительность, ни божественное исступление. Если же, напротив, люди ведут жизнь грубую и нефилософскую, а между тем честолюбивы, то легко может статься, что в минуты опьянения, или в самозабвении другого рода, необузданные кони, нашедши души без охранения, согласят их избрать и совершить то, что чернь называет блаженством; а совершив однажды, они сделаются склонными к тому же избранию и впоследствии,  — хотя, конечно, изредка, потому что будут совершать это с согласия не всей души. Эти тоже живут в дружбе; но их дружба  — в любви ли ее основание, или вне любви  — гораздо ниже дружбы тех: и им также представляется, что имеют друг к другу величайшую доверенность, которую не годится употреблять во зло и идти на ссору; но под конец они не окрыляются, а только оставляют тело с желанием окрылиться, и в этом получают немалую награду за {{перенос|любов|ное}}

Вот сколь великие и божественные блага может доставить тебе, мальчик, дружба любящего! А короткость человека, чуждого любви, растворенная смертным благоразумием, произведет столь же смертные и скудные плоды: она поселит в дружеской душе расчетливость, которую толпа восхваляет, как добродетель, и заставит душу в продолжение девяти тысяч лет носиться около земли и без ума  — под землею.

''Федр.'' С твоею молитвою, Сократ, я соединяю и свою, если только это для меня лучше. Твоя речь давно уже удивляет меня: как далеко она лучше первой! Я даже опасаюсь, что Лизиас будет ниже тебя, хотя бы и решился, в сравнение с твоею, написать свою  — новую. Притом, один из политиков, недавно раздраженный речами Лизиаса, по этому случаю порицал его и, вместо всякой брани, называл писакою речей<ref>1) ''Писакою речей'', λογογράφον. О значении этого слова см. Euthyd. р. 305 С и примеч. к сему месту. Здесь можно прибавить только то, что значение логографов, в отношении к содержанию их речей, надобно принимать в самом обширном смысле. Логографы не ограничивались приготовлением речей только для целей политических, но писали о всем и на всякую тему. По крайней мере Лизиас, по свидетельству Дионисия Галикарнасского (T. II, р. 82, ed. Sylburg.), приготовлял речи всякого рода, не исключая панегирических, эротических и эпистолярных.</ref>: так может быть, самолюбие и удержит его от сочинения нам речи.

''Сокр.'' Он, конечно, говорит: «сенату», либо «народу», либо «тому и другому угодно было»<ref>1) ''Он, конечно, говорит''  — ''угодно было,''ἔδοξέ πού φησι. Некоторые переводчики Платона энклитическую частицу πού в этом тексте относили к глаголу ἔδοξε. Посему считаю нужным заметить, что ее надобно относить к υησί. А что она стоит не после, а прежде своего глагола,  — дело весьма обыкновенное в тех случаях, когда глагол, к которому она относится, есть слово вносное, или вставочное. См. ''Buttmann''in indice ad Menon, h. v. Ast. de Legg. p. 216. Comment, ad Prot. p. 99. Между прочим, он приводит следующее место (Legg. III, р. 681 Е): κτίσσε δὲ Δαρδανίην γὰρ πού φησιν, ἐπεὶ οὐπω Ἰλιος ἰρή κ. τ. λ. Тому же правилу следуют и другие энклитические частицы: напр. Legg. VI, р. А: ὦ παῖ τοίνυν φῶμεν. ib. X, p. 899 D: ὦ ἄριστε δη φῶμεν,  — Непосредственно за этим стоящие слова: ἀυτὸ τὸ σύγγραμμα, без всякого сомнения, привнесены чуждою рукою и в некоторых списках, действительно, не встречаются.</ref>. А кто так говорит, то есть государственный докладчик (συγγραφεύς), тот, важно и величаво желая выставить и собственную особу<ref>2) Желая выставит и собственную особу'''  — τὸν ἑαυτὸν '''δὴ... '''ἐγκωμιάζων. Τὸν ἑαυτὸν '''отнюдь не должно переводить возвратным местоимением себя. Член</ref>,

вслед за тем начинает показывать хвалителям свою мудрость и иногда пишет очень длинный доклад<ref>1) ''Очень длинный'' доклад  — πάνυ μακρὸν σύγγραμμα. Σύγγραμμα здесь  — то же, что ψήφισμα, т. е. мнение, идя определение государственного совета, которое συγγραφεὺς, т. е. статс-секретарь, должен был докладывать народному собранию и доказывать его пользу и важность. Начальная формула доклада всегда была: γνώμῃ βουλῆς, либо γνώμῃ βουλῆς καὶ δήμου, чтобы, т. е., зная предварительно о согласии совета и народа на предлагаемое мнение, толпа благосклоннее выслушала его и единодушно одобрила.</ref>. Так чем же иным представляется тебе его сочинение, как не написанною речью?

''Сокр.'' И если речь принята, он возвращается с веселием в сердце, как поэт из театра; а когда отвергнута, когда искусство писать речи и достоинство писателя ему не даются,  — он печален вместе с друзьями.

''Сокр.'' И что, если бы оратор или царь был столь способен, что, облекшись властью Ликурга, Солона либо Дария, мог обессмертить себя в обществе сочинением речей:  — не почитал ли бы он и сам себя равным богу еще в этой жизни? и не то же ли бы заключили о нем потомки, рассматривая его сочинения?

''Федр.'' Из твоих слов выходит, что, конечно, не будет<ref>2) Что, ''конечно, не будете''  — οὔχουν εἰκός γε. Οὔχουν γε Греки употребляет {{перенос сноски|ref}}</ref>; иначе он порицал бы, как видно, и собственное свое расположение.

''Сокр.'' Каким же образом можно писать хорошо и нехорошо? Не нужно ли нам, Федр, рассмотреть в этом отношении и Лизиаса, и всякого, кто когда-нибудь написал или напишет  — политическое ли то сочинение, или частное, измеренным ли языком, как поэт, или неизмеренным, как обыкновенный писатель<ref>1) ''Как обыкновенный писатель, ὡς'' ἰδιώτης, разумеется прозаик. Сравн. Sympos. p. 118 B. ''Plut.'' Vit, vol. II, p. 135.10, edit. Schöf.</ref>?

''Федр.'' Не нужно ли? спрашиваешь ты. Да для чего же, правду сказать, и живем мы, как не для подобных удовольствий? Ведь не для тех же, конечно, жить нам, которым должна предшествовать скорбь, чтобы их чувствовать,  — каковы почти все, относящиеся к телу и справедливо названные рабскими.

Βασιλεῦς ὄπως ἀείδεις.</ref> и поет до самой смерти, не чувствуя ни голода, ни жажды, а после смерти доносит музам, кто между людьми которую из них чтит здесь на земле. Терпсихоре кузнечики рекомендуют отличных плясунов, Эрате  — людей, делающих ей честь эротическими занятиями, вообще

всякой  — по роду ее достоинства, а старшей, Каллиопе, и следующей за нею, Урании<ref>1) Каллиопу, музу гармонии, Платон почитает покровительницею философии  — вероятно потому, что философия, как говорится в его Федоне, есть μεγίστη μουσική. А Урания, с своею астрономией, во времена Платона еще не выступала из области философии. Притом, отношение этих двух муз Платов мог видеть в Пифагоровой гармонии небесных тел, которая, как видно, и ему нравилась.</ref>, докладывают о людях, занимающихся Философией и уважающих науки этих муз; потому что Каллиопа и Урания, преимущественно пред прочими, имея дело с небом и зная божеские и человеческие речи, издают прекраснейшие звуки. Итак, в полдень, по многим причинам, надобно о чем-нибудь говорить, а не спать.

''Сокр.'' Стало быть, надобно исследовать, что сейчас предположено, т. е., каким образом можно говорить и писать хорошо, и каким  — нет.

''Сокр.'' Мнений, высказанных мудрецами<ref>3) ''Высказанных мудрецами''  — ''ὄ'' ἂν εἴπωσι σοφοὶ. Под именем мудрецов {{перенос сноски|ref}}</ref>, отвергать {{перенос|ко|нечно}}

{{перенос2|ко|нечно}} не должно, Федр; однако ж надобно исследовать, нет ли в них чего-нибудь<ref>1) ''Нет ли'' в ''них чего-нибудь''  — μή τι λέγωσι, т. е. не скрывается ли в них какого-либо основания. Некоторые в этом выражении, вместо λέγωσι, читают λέγουσι; но такое изменение делается без нужды; иначе, надлежало бы перевести: точно ли они говорят дело,  — что противоречиво бы слову σοφός.</ref>. Поэтому и теперь сказанные слова оставить без рассмотрения не годится.

''Сокр.'' Итак, если оратор, не зная добра и зла, будет говорить столь же несведущему обществу и расточать похвалы  — не тени осла<ref>2) ''Не тени осла''  — μὴ περὶ ὄνου σκιᾶς. Слова: περὶ ὄνου σκιᾶς  — пословица, означающая разговор или заботу о ничтожной вещи. Schol. ad Aristoph. Vesper. 191. ''Zenob.''VI, 28 et al.</ref>, вместо коня, но злу, вместо добра, и если, заботясь о мнении толпы, убедит совершить

''Сокр.'' Согласен, если другие-то, встречающиеся с ним речи засвидетельствуют, что оно есть искусство. Но я как будто слышу, что некоторые из них, подходя, свидетельствуют противное, то есть, что оно лжет, что оно не искусство, а безыскусственное упражнение<ref>1) ''Оно не искусство'', а ''безыскусственное упражнение''  — οὐκ ἔστι τέχνη, ἀλλ’ ἄτεχνος τριβή. Это одно из тысячи мест, в которых Платон сильно восстает против самостоятельности так называемых формальных наук, особенно же риторики. Вопрос всегда был в том, может ли риторика постановлять какие-нибудь твердые правила красноречия, если она не основывается на неизвестном ей понятии об истине. Платон доказывал, что всякая внешняя форма должна быть выражением идеи, следовательно, на ней и основываться, из ней почерпать и правила для своего развития. Поэтому, где нет идеи, где форма берется отрешенно  — сама по себе, там не искусство, а безыскусственное упражнение, иногда называемое также ἄλογος τριβή. Car. ниже 270 В. Pliileb. р. 55 E. Gorg. р. 501, или еще ἐμπειρία καὶ τριβή. Gorg. p. 463 B. Phileb. p. 55 E. По выражению Апулея (Doctr. Plat. II, p. 16, ed. Elm.): usus, nulla ratione collectus.</ref>. Настоящего искусства слова, независимо от истины, говорит Лаконец<ref>2) Приводимое здесь положение Лаконца, по мнению Гейндорфа, Шлейермахера и Аста, есть вставка, внесенная в текст è margine. Единственное доказательство не подлинности этого места состоит в том, что будто бы прерывается здесь связь между мыслью Сократа и следующими далее словами Федра. Я тут не вижу никакого нарушения связи и, вместе с Штальбомом, почитаю вводные слова весьма уместными, как лакедемонскую пословицу, которая приводится и Плутархом (Apophth. lac. 233, 13): μεγαλυνομένου τινὸς ἐπὶ τᾗ ρητορικῇ τέχνῃ εἴπε τις Λάκων, ἀλλά νη τώ Σιώ, τέχνη ἄνευ τοῦ ἀληθείας ῆφθαι οὔτε ἔστιν οὔτε μήποτε γένηται.</ref>, нет и никогда не будет.

''Сокр.'' Так подойдите, благородные произведения, я докажите отцу прекрасных детей<ref>1) ''Отцу прекрасных'' детей, т. е. γενναίων θρεμμάτων, к которым теперь делается обращение и которые своим рождением обязаны Федру, как возбудителю ораторов писать и произносить прекрасные речи (см. выше р. 24<ref>2) ''О словесных искусствах Нестора и Одиссея.'' Известно, что в сонме Омировых героев Улисс и Нестор почитались мудрецами, и что, по свидетельству Омира, первый отличался особенною приятностью, а последний особенною силою слова. Современники Сократа, принося дань удивления красноречию своих софистов, не замедлили сравнить их с троянскими героями, и Горгиаса деонтинского называли Нестором, а Тразимаха халкидонского и Феодора византийского  — Улиссом (Schol. р. 318). Поводом к шутке, что Нестор и Улисс под стенами Трои, от нечего делать, занимались изложением теории риторики, послужило Сократу предание о хитром и всезнающем Паламиде, который, говорят, для препровождения времени, изобрел под Троей игру в кости (см. ''Aristoph''. Ran. 1488, ''Schweig,'' ad Athen. T. I, p. 145). Колкость этой шутки состоит в том, что софисты пишут свои теории от нечего делать и осаждают ими города для денег и славы.</ref>.</ref>, Федру, что если он не будет достаточно философствовать, то ни о чем и ничего не скажет удовлетворительного. Пусть-ка Федр отвечает.

''Сокр.'' Риторику вообще нельзя ли назвать руководительницею души посредством речей, не только в судах и других общественных собраниях, но и в частной жизни,  — руководительницею души и в шалом и в великом? И правильная ее деятельность бывает не гораздо ли почтеннее, касаясь предметов важных, чем когда она относится к маловажным? Как ты слыхал об этом?

слыхал, если под Нестором ты не разумеешь какого-нибудь Горгиаса, а под Одиссеем  — какого-нибудь Тразимаха и Феодора.

''Сокр.'' А вот как, по-видимому, выражусь я вопрошателям. Где скорее бывает обман,  — в большом или малом различии вещей?

1) ''Должен с точностью распознавать'' сходство и ''несходство вещей.'' Ход Сократовых вопросов в настоящем случае направляется к раскрытию следующей мысли: кто хочет ввести в заблуждение другого, тот переходит от истинного к ложному не вдруг,  — иначе ложь сделалась бы слишком заметною, а постепенно, чрез уподобление вещей едва различных, и наконец заключает, что вещи, совершенно различные, подобны, даже тожественны.

''Федр.'' О моих делах ты знаешь и, думаю, слышал, что они будут полезны нам, если это состоится. Впрочем, смею надеяться, что ты не отвергнешь моей просьбы  — именно потому, что я не влюблен в тебя. Влюбленные раскаиваются.»

''Сокр.'' А когда  — слово: ''справедливость'' или ''добро'', тогда не расходятся ли наши мысли и не разногласим ли мы как друг с другом, так и сами с собою?

''Сокр.'' Посему, приступающий к искусству риторическому должен путем различить это,  — должен взять какой-нибудь характер обоих видов,  — и того, в котором народ необходимо обманывается, и того, в котором нет.

''Федр.'' Конечно к обоюдным; иначе кто позволил бы тебе говорить то, что ты говорил о нем, то есть, что он вреден для любящихся, и опять, что он  — величайшее благо?

''Сокр.'' Превосходно сказано. Скажи же еще,  — сам-то, быв тогда в восторге, не совсем помню,  — определил ли я Эроса в начале своей речи?

''Федр.'' «О моих делах ты знаешь и, думаю, слышал, что они будут полезны нам, если это состоится. Впрочем, смею надеяться, что ты не отвергнешь моей просьбы  — именно потому, что я не влюблен в тебя. Влюбленные, когда страсть умолкает, раскаиваются в добрых своих делах.»

нет,  — и найдешь ее нисколько не отличною от надписи, сделанной, говорят, на гробнице Фригийского Мидаса<ref>1) Эту надпись одни относят к сочинениям Омира (Homeri, vit.с.11 и. ''Vesseting.'' ad Herod. р. 250), другие, основываясь на свидетельстве Симонида, приписывают ее Клеовуду линдскому, который писал загадки, грифы и иные сочинения того же рода (Diog. ''Laert''. 1, 89). У Диогена Лаерция она излагается полнее. После стиха: «Доколе и воды текут», и проч., следует:

''Сокр.'' Так оставим ее, чтобы не досаждать тебе,  — хотя, мне кажется, в ней много примеров, на которые полезно было бы смотреть, чтобы не слишком решаться подражать им,  — и перейдем к другим речам. В них, по-видимому, есть также нечто, достойное внимания людей, исследующих свойство речи.

''Федр.'' И обе  — очень сильно.

''Сокр.'' Но исступление бывает двух родов: одно, происходящее от человеческих болезней, а другое  — от божественной перемены обыкновенного состояния.

''Сокр.'' исступление божественное,  — дар четырех богов, разделили мы на четыре вида: на пророческое, внушаемое Аполлоном; усовершительное, производимое Дионисом; поэтическое, происходящее от муз, и четвертое  — эротическое, посылаемое Афродитою и Эросом. Последнее назвали мы превосходнейшим и, не зная, как изобразить его, а между тем касаясь какой-то истины, или увлекаясь чем другим, измыслили не совсем невероятную речь  — мифический гимн, и в нем, Федр, скромно и благопристой, но прославили моего и твоего властелина, Эроса, покровителя прекрасных детей.

''Сокр.'' То, что хотя иное говорено было, по-видимому, только для шутки, однако ж, кто постигает искусством силу тех двух случайно высказанных родов<ref>1) Здесь, очевидно, говорятся о двух методах познания,  — синтетической и аналитической: первую Греки называли ''θεωρείαν,'' или ''μέθοδον''συνθετιλὴν,а вторую  — ''μέθοδον'' διαιρετικήν. ''Arist.'' Top. 1711,2. Одну из них Сократ выдержал в первой своей речи, другую  — во второй.</ref>, тот не будет неблагодарен.

''Сокр.'' Смотря на одну идею, он постарается подвести под нее рассеянное, чтобы, определяя каждый предмет, выяснить, чему хотел он учить, подобно тому, как теперь об Эросе  — хорошо ли, худо ли рассуждалось, по крайней мере определено, что такое он. Эта-то ясная и сама с собою согласная задача должна быть раскрываема в речи.

''Сокр.'' Другой, наоборот, состоит в уменье делить предмет на виды  — и делить, как водится, почленно, так чтобы, подобно плохому повару, не раздробить ни одной части<ref>1) ''Чтобы'' не ''раздробить ни одной части.'' Подобное выражение см. Menon. 77 А. Делить, не раздробляя, значит разрешать предмет, следуя естественному соединению частей его. Hoc non est dividere, sed frangere, говорит Цицерон (de Fin. 11, 9). То ''me'' читаем и y Сенеки (Epist. 89,<ref>2) ''Всматриваться в одно и многое по природе''  — εἰς εν καὶ πολλά ὁρᾶν. Эти слова Платон понимает не просто как логическое правило деления и соединения понятий, но как диалектическую методу исследования самых вещей. Всякая вещь, по своей природе, есть одно и многое: одно в ней  — идея, обнаруживающаяся единством внешней формы; многое  — части ее, которые, быв взяты сами по себе, опять суть идеи, и следовательно, опять содержат в себе многое. Parmenid. р. 157, 158.</ref>: Faciam ergo, quod exigis, et philosophiam in partes, non in frusta, dividam; dividi enim illam, non concidi utile est.</ref>. Например, в тех двух речах безумие принято за один общий вид. Но как из одного тела вырастают два соименные члена, называемые левым и правым: так и из тех двух речей, принявших безумие за один прирожденный нам вид, первая, разрешая левую его часть, дотоле не остановилась в делении, пока не нашла в ней так называемой левой любви и по надлежащему не побранила ее; а вторая, направляя нас к правой стороне исступления, открыла хотя соименную той, однако ж божественную любовь и, выставляя ее на свет, восхвалила, как причину величайших благ.

''Сокр.'' Эти-то деления и соединения, Федр, я иксам люблю, чтобы уметь говорить и мыслить, и если кого-нибудь почитаю способным всматриваться в одно и многое по природе 2), то гоняюсь за ним по следам, как за богом<ref>3) ''Гоняясь за ним по следам, как за богом''  — κατόπισθε μετ’ ἴχνιον ὥστε θεοῖο: походит на полустишие Омировых гексаметров. Odyss. V, 193; VII, 38.</ref>. Людей, могущих это, я доныне, Бог знает, справедливо или нет, называю диалектиками,  — но как назвать тех, которые учатся у тебя и Лизиаса? Не это ли искусство {{перенос|ре|чей}}

''Федр.'' Весьма многое, Сократ,  — все, что пишется в свитках об искусстве речей.

''Сокр.'' Во-вторых, какое-нибудь  — повествование и свидетельство на него; в-третьих  — доказательства; в-четвертых  — подобия; а великий византийский Дедал речей<ref>3) ''Византийский Дедал речей'', т. е. Феодор византийский, ритор и софист, в свое время отличавшийся искусственными, тонкими и сухими делениями понятий. ''Arist''. Rhet. III, 13. Cicer. Orat. 12. Haec tractasse Trasimadmm Chalcedoni um primum et leontinum ferunt Gorgiam, Theodorum inde Bizantiam nmltosque alios, quos λογοδαιδάλους appellat in Phaedro Socrates; quorum satie arguta multa, sed ut modo primumque nascentia minuta et versicolorum similia quaedam nimiumque depicta. Из этих слов Цицерона видно, что {{перенос сноски|ref}}</ref>,

помнится, говорит еще об убеждении и надубеждении<ref>1) Об ''убеждении и надубеждении''  — πίστωσιν καὶ ἐπιπίστωσιν. Какое значение у Феодора имели эти слова, определить трудно. Не обращая внимания на взаимное их различие, можно понимать их вообще, как формы убеждения. К столь же выразительной терминологии надобно отнести следующее далее ὑποδὴλωσις. Но в словах παρέπαινος и παράψογος,  — хитром изобретении Эвена паросского, есть несколько смысла. Ими означается похвала во внешней форме порицания, и порицание во внешней форме похвалы.</ref>.

''Сокр.'' Почему не так? Надобно даже излагать обличение и надобличение  — как в обвинении, так и в защищении. Не вывести ли еще на сцену прекрасного Эвена паросского, который первый изобрел подпоказание и косвенные похвалы, а косвенные порицания, для облегчения памяти, говорят, заключил в стихах. Такой мудрец! Оставить ли в покое Тизиаса<ref>2) ''Тизиаса.'' О нем см. ''Ciceron.'' Brut. 12, 16. de Orat. I, 20,· 21, III, 21, et al. Коракс и Тизиас почитались древнейшими излагателями теорий красноречия; за ними следовал Горгиас леонтинский.</ref> и Горгиаса, которые открыли, что правдоподобное надобно предпочитать истинному, которые силою слова могут маловажное представлять как великое, а великое как маловажное, которые о новом умеют говорить как о древнем, а о древнем как о новом, которые нашли способ рассуждать о всем и коротко и до бесконечности продолжительно? Когда я рассказал об этом Продику<ref>3) ''Когда я рассказал об этом Продику''. Сократ был коротко знаком с Продиком. См. Menon, р. 96 D. Protag. р. 341 А. Charm. p. 163 D. Cratyl. p. 384 B. Соображая надменность и самоуверенность этого софиста (см. Protag. р. 337 А. В. С), легко понять, что Сократ говорит о нем иронически.</ref>,  — он засмеялся и начал доказывать, что ему одному принадлежит честь открытия, каковы должны быть речи сообразно с искусством, а именно  — оне должны быть ни длинны, ни коротки, а умеренны.

''Сокр.'' А как назовем опять музыку речей Полоса<ref>1) Музыку речей Полоса. Гейндорф догадывается, что τὰ μουσεῖα λόγων было заглавие написанной Полосом книги. Но вероятнее почитать это выражением насмешки над варварскою и бессмысленною терминологией Полоса: διπλασιολογία, γνωμολογία, εἰκονολογία, или, как у прочих логодедалов: ἐπιπίστωσις, ἐπεξελέγχος, ὑποδὴλωσις, παρέπαινος, παράψογος и проч. Признаюсь, что, переводя эти слова на русский язык, я не менее умышленно, как и по необходимости должен был составить, для созвучия им, столь же странные термины. Этого требовало намерение Сократа  — показать всю нелепость и мелочность софистической мудрости в деле красноречия, которое так карикатурно называет он благоречием, εὐέπεια. Кому угодно знать, в чем состояла Полосова διπλασιολογία, тот увидит это из следующих слов, произнесенных самим Полосом в Платоновом Горгиасе (р. 448 С): «люди изобрели много искусств из опытов опытно; потому что опытность действует ПО искусству  — κατὰ τέχνην, а неопытность по случаю, κατὰ τύχην, и как то, так и другое перенимается иными у иных иначе, отличными у отличных.» Такая гармоническая мудрость заимствована Полосом у Ликимния, который был его учителем. Различие между наукою учителя и ученика состояло, кажется, в том, что первый предметом своей заботливости имел κάλλος τῶν ὀνομάτων (Arist. Rhet. III, 7),a последний  — μουσείαν τῶν λόγων.</ref>, С. например, его сугубословие, мыслесловие, образословие и все эти имена, которые подарил ему Ликимний в пользу благоречия?

''Сокр.'' У него, сын мой, какое-то праворечие<ref>2) ''Какое-то праворечие''  — ὀρθωέπειά γέ τις. Под этим словом надобно разуметь речь, выражаемую именами в собственном их значении  — κυριολεξίαν. Эрмиас говорит: διὰ γὰρ τῶν κυρίων ὀνομάτων μετήρχετο ὁ Πρωτάγορας τὸν λόγον, καὶ οὐ διὰ παραβολῶν (''Wossii'' de arte grammat. 1) 7). Но, по свидетельству Аристотеля (Rhet. III,5, de sophist. elench. jp. 574, ed Buhl). Протагорово ὀρθοέπεια состояло в изъяснении грамматических форм и в определении правильного произношения слов. Впрочем, ὸρθοέπειαν не додано смешивать с тем, что разумеется под заглавием ὀρθότης ὀνομάτων. См. Cratyl. р. 391 С.</ref> и много других прекрасных вещей. Искусном же речей, жалобно воющих и увлекающих к старости и бедности, мне кажется, особенно торжествует сила оратора халкидонского<ref>3) Сила ''оратора халкидонского''. Говорится о Тразимахе халкидонском, {{перенос сноски|ref}}</ref>. Этот муж весьма способен вдруг {{перенос|воспламе|нить}}

{{перенос2|воспламе|нить}} гнев, а разгневанных снова укротить  — будто чарами; он очень силен, говорят, каким бы то ни было образом, возбудить ненависть и избавить от ненависти. Что же касается до окончания речи, то оно, по общему мнению всех, должно состоять из обозрения, сказанных истин, что одни называют возвращением (ἐπάνοδον), а другие  — другими именами.

''Сокр.'' Да, обнаруживает; однако ж, почтеннейший, посмотри и ты,  — эта ткань не покажется ли и тебе столь же дырявою, как мне?

''Сокр.'' Отвечай-ка мне. Если бы кто-нибудь пришел к твоему другу Эриксимаху, или к его отцу, Акумену, и сказал: я умею сообщать телу нечто такое, что, если захочу, оно согреется, либо прохладится, также, когда вздумаю, его будет рвать или слабить,  — много и другого тому подобного. Зная же это, я объявляю себя врачом и вызываюсь сделать таким же другого, кому преподам свое звание. Что, по твоему мнению, отвечали бы ему слушатели?

''Федр.'' В таком случае, думаю, сочли бы его человеком сумасшедшим<ref>1) ''Человеком сумасшедшим''  — μαίνεται ἄνθρωπος. О значении слова ἄνθρωπος, когда оно без члена, сн. Protag. р. 314 Б. {{перенос сноски|ref}}</ref>, который, вычитав нечто из книг, или случайно обращавшись с лекарствами, а искусства вовсе не зная, думает, что он уже сделался врачом.

''Сокр.'' И опять, если бы кто, пришедши к Софоклу и Эврипиду, сказал, что он о маловажном предмете умеет рассказывать очень длинно, а о важном  — очень коротко, или, что он может, по произволу, делать свой рассказ то жалобным, то вдруг страшным и грозным, либо иным тому подобным, и вообразил бы, будто, уча этому другого, он учит писать трагедии?

''Сокр.'' Впрочем, побранили бы его, думаю, не грубо, подобно тому, как музыкант, встретившись с человеком, который почитает себя знатоком музыки, потому что случайно научился поднимать и опускать струну, не сказал бы грубо: ты-де с ума сошел, бедняк,  — но с свойственною музыканту мягкостью: почтеннейший! кто хочет быть знаком с гармонией, тому, конечно, необходимо знать и это; однако человеку с твоею способностью ничто еще не мешает вовсе не понимать гармонии. Ведь ты имеешь познания, нужные пред гармонией, и не самую гармонию.

трагическое,  — и Акумен: ты знаешь нечто предшествующее врачебному искусству, а не врачебное искусство.

''Сокр.'' Но что, по нашему мнению, сказал бы медоустый Адраст 1), или хотя бы Перикл, услышав об этих прекрасных затеях искусства, об этих краткословиях, образословиях и о проч., чтò было рассматриваемо нами и чтò, как мы говорили, надобно исследовать в полном свете? Стали ли бы они обнаруживать свою досаду, подобно мне и тебе, какими-нибудь невежливыми выражениями против людей, пишущих и преподающих это под именем риторики,  — или, будучи мудрее нас, дали бы нам следующий урок: Федр и Сократ! вы должны не сердиться, а извинять, когда иные, не умея разговаривать, не могут определить, что такое риторика, и оттого, владея познаниями, необходимыми пред искусством, обыкновенно видят в них самую риторику. Тому же учат они и других и думают, что у них учатся действительно риторике. А говорить о каждом предмете убедительно и составлять одно целое,  — это безделица, это их ученики в своих речах должны делать сами собою.

<section begin="ref"/>* ''Медоустый Адраст.'' Прилагательным «медоустый» Платон намекает на стих Тиртея (Fragm. III, v.8): οὐδ’ ''εἰ''  — γλῶσσαν δ’ Ἀδρήστου μειλεχόγηρυν ἔχον. Адраст Аргивянин, лицо из героических времен Греции, приходил к Тезею и с удивительным красноречием умолял его подать себе помощь (''Isocr.'' Panath. р. 829; ''Paus.'' 1, р. 37). Аст и Штальбом полагают, что под именем Адраста Платон разумел которого-нибудь лучшего из позднейших ораторов, и говорят, что он указывает именно на Антифона рамнузийского, как прежде именами Нестора, Одиссея и Паламида называл современных себе софистов. Антифон, действительно, был весьма приятный оратор; так что, уважая в нем ''μέλιτος γλυκίονα αὐδήν'', Греки придавали ему имя Нестора (ѵ. ''Ruhnk.'' dissert, de Antiph. orat. Atl. T. VII, p. 810, ed. Reisk). Притом, обвиненный в измене, Антифон, точно как некогда Адраст к Тезею, прибегал к Афинянам с прошением, и столь красноречиво защищал свою невинность, что, по свидетельству Фукидида (VIII, 68), всех превзошел в этом отношении.<section end="ref"/>

''Сокр.'' Совершенство на поприще красноречия, вероятно, а может быть и необходимо, приобретается, Федр, как и все прочее. Если от природы дано тебе быть оратором, то ты будешь оратором достойным похвалы, соединив в себе знание с упражнением; а не имея того либо другого, в том самом отношении останешься несовершенным. Искусство здесь,  — какую бы силу ни обнаруживало, идет, очевидно, не тем путем, которым идут Тизиас и Тразимах:

''Сокр.'' Во всех великих искусствах требуются пустословие и верхоглядство о природе<ref>1) ''Требуются пустословие и верхоглядство о природе''. Сократ доселе направлял разговор к тому, чтобы в риторике отличить форму от содержания и доказать, что первая без последнего не составляет искусства, и что, следовательно, все чисто формальные теории упомянутых софистов сами по себе ничего не значат. После сего естественно родился вопрос: что еще требуется в помощь к этим теориям, чтобы речь оратора могла убеждать?  — Требуется содержание; надобно форму одушевить мыслью, нужно мертвую теорию ритора оживить глубокомыслием и созерцательностью философа. Это-то глубокомыслие и созерцательность, применяясь к образу мыслей и выражению необразованного народа о философии, Сократ называет пустословием и верхоглядством о природе, и свое положение объясняет примером Перикла.</ref>. Отсюда-то непонятным образом проистекает та высота мыслей и та действенность слова<ref>2) ''Та высота мыслей, та действенность слова''.  — Высота мыслей, τὸ ὑψηλόνουν, есть свойство ума входить в предмет глубоко, рассматривать его природу; действенность слова, τὸ τελεσιουργόν, есть действие убеждать не искусственными оборотами и софизмами, а самым существом предмета. Такой ум древние приписывали Периклу. Cicer. Orat. 4. Quum alia praeclara quaedam et magnifica didicisset, ob eam rem et foecundum fuisse gnarumque, quibue orationis modis quaeque animarum partes pellerentur.</ref>, которыми, кроме естественных {{перенос|способ|ностей}}

{{перенос2|способ|ностей}}, обладал Перикл. Привязавшись к Анаксагору,  — человеку тех самых качеств, привыкши к верхоглядству, обращаясь к природе разума и неразумия<ref>1) ''Обращаясь к природе разума'' и ''неразумия''. Известно, что Анаксагор первый начал учить о верховном уме, как о существе, отдельном от материальной природы, следовательно должен был определять источники разума и неразумия.</ref>, о чем Анаксагор говорил иного, Перикл извлекал из этого все полезное для искусства речей.

''Сокр.'' В обоих искусствах надобно рассматривать природу: в одном  — тела., в другом  — души, как-скоро решаешься не навыком только и опытом, а искусством доставить: телу, посредством врачевства и пищи,  — здоровье и крепость, душе, посредством бесед и правильных наставлений,  — убедительность и, какую хочешь, добродетель.

''Сокр.'' Смотри же, что говорят о природе  — Иппократ<ref>2) ''Смотри'' же, что ''говорит о природе Иппократ''. Мысли Иппократа изложены Галеном так (р. 16, 26): «Предполагая в этой книге определить природу нашего тела, Иппократ, для определения ее, пользовался следующею методою. Сперва он исследовал, простое ли нечто она, или многовидное; потом, нашедши, что многовидное, рассматривал в ней сущность начал простых, какова она, т. е. способна ли страдать от чего или действовать. Такой же методе следовал и Платон, когда рассматривал природу души.» Очевидно, что здесь указывается на те же два вида методы, о которых говорено было выше, р. 265 D.</ref>

и истинный разум. Не так ли следует разлагать мыслью всякую природу, в которой хотим быть искусны сами и сделать знатоками других, чтобы сперва рассмотреть, проста она, или многообразна: потом, если проста, наблюдать ее силу, то есть, какая природа и на что способна действовать, либо, какая и от чего может приходить в страдательное состояние,  — а если многообразна, исчислять ее образы и что так было делано с одним, то здесь делать с каждым, то есть смотреть, какая деятельность и какое страдание свойственны каждому неделимому?

''Сокр.'' По крайней мере, друг мой, кто станет доказывать и говорить иначе, тот не напишет и не скажет ничего, удовлетворяющего искусству, о чем бы ни говорил он. Что же касается до тех, которых ты слышал и которые ныне пишут искусства речей, то они хитрецы,  — они только скрываются, а душу знают превосходно. Посему, доколе не выскажут и не напишут этого способа, мы не будем верить, будто пишут они сообразно с искусством.

''Сокр.'' Так как сила речи направляется душою, то желающие быть оратором необходимо должен звать, из скольких видов состоит душа. Положим, их столько, или столько, и они таковы или таковы: тогда и речи должны быть такие или другие. Различив же это, ты опять найдешь столько или столько видов в речах, и свойства каждого; ты узнаешь, что такие-то люди, такими-то речами, по такой-то причине, должны убеждаться в том-то, а другие, потому-то, не убеждаются. Размыслив об этом достаточно, надобно еще смотреть и быстро следовать вниманием за ходом дел в жизни практической; иначе не будешь знать ничего, кроме наставлений, слышанных некогда от учителя. А когда ты в состоянии дать себе отчет, кто и чем убеждается, и, при будущих встречах, можешь сознательно сказать, что вот теперь на самом деде  — тот человек и та природа, к которой, как мне говорили, надобно прилагать такие-то речи, таким-то образом, для убеждения в том-то,  — когда все это ты уже помнишь, да сверх того берешь еще в расчет время говорить и удержаться, также наблюдаешь благоприличие или неблагоприличие краткословия, сожалительности, пылкости и всех выученных тобою видов речи; тогда

твое искусство будет отделано прекрасно и в совершенстве,  — но только тогда, а не прежде. Напротив, кто, говоря, уча или сочиняя, упускает из виду показанные правила, а между тем утверждает, что держится искусства, тому продолжают не верить. Так что же, Федр и Сократ, скажет, может быть, этот писатель,  — так ля, по вашему мнению, или как иначе надобно оценивать принятое искусство речей?

''Сокр.'' Ведь говорят, Федр, что можно извинять себя и по-волчьи<ref>1) ''Можно извинять себя и по-волчьи.'' Указывается на известную басню Езопа: Λύκος ἰδών ποιμένας ἐσθίοντας ἐν οχηνῇ πρόβατον, ἐγγὺς προςελθῶν, Ηλίκος ἄν ἦν ὑμῖν θόριβος, εἰ εγὼ τοῦτο ἐποίουν. Из этой басни могла произойти пословица: τὸ τοῦ λύκου εἰπεῖν  — извинять себя по обычаю злодеев. Так именно в следующем монологе извиняются ораторы.</ref>.

''Сокр.'' Впрочем, ты ведь до точности, конечно, изучил и самого Тизиаса: так пусть он скажет нам и об этом,  — что другое, по его мнению, называется правдоподобным, как не кажущееся народу.

''Сокр.'' Да вот: Тизиас! еще задолго до твоего прибытия, мы говаривали, что народ имеет понятие о правдоподобном «только по причине сходства его се истинным. А эти сходства, как мы недавно показали, прекрасно умеет везде находить тот, кто знает истину. Посему, если об искусстве речей ты хочешь сказать что-нибудь другое, мы готовы слушать тебя; а когда нет, будем верить тому, о чем ныне рассуждали, то есть: кто не в состоянии рассчитывать природные качества своих слушателей, делить все сущее на виды и в одной идее рассматривать каждый из них, тот никогда не сделается искусным в слове, сколько то возможно человеку. Но это ни в каком случае не приобретается без великих усилий, которые в человеке умном бывают не для того, чтобы беседовать и действовать в обществе людей, а для того, чтобы уметь говорить приятное богам и посильно совершать все угодное им<ref>1) ''Уметь говорит приятнее богам и посильно совершать все угодное имя''.  — Это есть одно из выражений высшей цели человеческой жизни, по учению Платона. На все свои слова и поступки, касающиеся людей, смотри так, как бы ты говорил первые и совершал последние не пред людьми и не для людей, а пред очами богов, для исполнения воли их.

''Сокр.'' Я слышал, что близ египетского Навкратиса жил один из тамошних древних богов, которому посвящена была птица, называемая ибисом. Имя этого божества  — Теут<ref>1) ''Имя этого божества''  — ''Теут''.  — Теут, кажется, имел родовое значение Бога: потому что это имя близко к греческому Δεύς и латинскому Deus, также к древнему корню восточных языков di (отсюда dia, dio и проч.), dew и deu (отсюда санскр. dew-ta, латинск. dei-tas). По крайней мере известно, что Теута Греки называли также Меркурием, которому, по свидетельству Элиана (H Nat. X, 29), посвящен был Ибис. Притом Цицерон говорит (de nat. D. 1, 36): quartus (Mercurius) Nilo patre, qui Argum dicitur invenisse ob eamque causam Aegyptum profugisse atque Aegyptiis leges et litterae tradidisse. Hunc Aegyptii Thoth appellarunt. Что же касается до самой басни, то она, по всей вероятности, выдумана самим Платоном. Это, кажется, чувствовал и Федр, когда говорил: «ты легко сочиняешь и египетские и какие угодно повести.»</ref>. Он первый изобрел число, арифметику, геометрию и астрономию, игру в шашки и кости, изобрел

также и буквы. Царем всего Египта в то время был D. Фамус<ref>1) ''Фамус,'' Θαμοῦς  — то же, что Ἀμοῦς или Ἀμμοῦς, по-латыни  — Jupiter Amто, фивский бог, бывший прежде царем египетским. О различном произношении этого имени см. ''Gal.'' ad Iamblich de myst. IX 4 p. 304. Впрочем, далее (p. 275 D) Фамуса Платон сам называет Аммоном. А ближайшие слова (274 D.): καὶ τὸν θεὸν Ἄμμωνα, Штальбом признает внесенным чуждою рукою, и его догадка правдоподобна.</ref>, сидевший в большом городе верхней части страны. Этот город Греки называют египетскими Фивами, а бога  — Аммоном. Однажды Теут, пришедши к Фамусу, объявлял ему о своих искусствах и говорил, что надобно сообщить их всем Египтянам; но последний спросил его: какую пользу может доставить каждое из них? Когда Теут начал объяснять это,  — царь, смотря по тому, хорошим или худым представлялось ему объяснение, иное порицал, иное хвалил. Вообще, много говорил он Теуту о каждом искусстве в ту и другую сторону: рассказывать об этом было бы долго. Наконец дело дошло до букв, и Теут сказал: Государь! эта наука сделает Египтян мудрее и памятливее; я изобрел ее, как средство для памяти и мудрости. Но царь отвечал: Многоученый Теут! один способен рождать искусства, а другой судить, сколько вреда или выгоды принесут они людям, которые будут пользоваться ими. Вот ты, отец букв, по родительской любви, приписал им противное тому, что они могут. Ведь это, ослабляя заботливость о памятовании, произведет в душах учеников забывчивость<ref>2) Это, ослабляя заботливость о памятовании, произведет забывчивость. Учение, что иметь под руками мысли других, изложенные на бумаге, более вредно для памяти, нежели полезно, Платон заимствовал, кажется, у Пифагорейцсв, которые, следуя постановлению Пифагора, считали преступлением распространять его учение письменно (Porphyr, vit. Pytliag. 58). Впрочем, должно заметить, что Пифагор имел в виду совсем другую цель. Plut. vit. Num. T. 1, 75 D. Впоследствии мнение Платона о вредной стороне письменности принял и Сенека (Ер. 88, 28): Certior est memoria, quae nullum extra же subsidium habet.</ref>; потому что, полагаясь на внешнее письмо, изображенное чужими знаками, они не будут вспоминать впечатлений внутренне  — сами в

себе. Значит, ты изобрел средство не для памятования, а для напоминания. Да и мудрость ученики приобретут<ref>1) ''Да и мудрость ученики приобретут у тебя'' и проч.  — Самое осязательное, опытное и современное нам доказательство, что письменность не всегда полезна.</ref> у тебя не истинную, а кажущуюся; потому что многого наслушавшись и ничего не изучая, будут представлять себя многознайками и, как мнимые мудрецы, вместо истинных, останутся большею частью невеждами и людьми в обществе несносными.

''Сокр.'' Но рассказывали же<ref>2) ''Но рассказывали''же... Сократ слегка упрекает Федра, что рассказ о Теуте он почитает вымыслом и как бы презирает его.  — Почему же представляется тебе маловажным провещание Фамуссц хотел он сказать, когда у нас, в Греции, первым провещателем был дуб?  — О додонском дубе см. ''Herod''. 11, 52, а о пророчественном камне  — Odyss. XIX, 163, Iliad. XXII, 126.</ref>, друг мой, что в храме додонского Зевса первым провещателем был дуб. Так видно, в те времена жили не такие мудрецы, как вы  — молодые люди: они, в простоте сердца, довольствовались и провещанием дуба, либо камня, только бы говорили им правду; а тебе кажется не все равно, кто бы ни сказал и откуда бы он ни был,  — ты смотришь не на то одно, так ли это, или иначе.

как и с живописью. Произведения последней стоят будто живые: а спроси их о чем-нибудь, преважно молчат. То же и речи: подумаешь, что они говорят, как умные; а когда кто спрашивает их, с намерением понять содержание, отделываются одними и теми же выражениями. Всякая, однажды написанная речь бродит везде  — и между людьми, разумеющими ее, и между теми, к которым она не относится: она не знает, кому говорить, кому нет; а потому, подвергаясь оскорблениям и несправедливому порицанию, всегда имеет нужду в помощи своего отца. Самой ей невозможно ни защититься, ни помочь себе.

''Сокр.'' Что же теперь? не посмотреть ли нам и на другую речь  — родную сестру ее, как она происходит и во сколько бывает лучше и сильнее?

''Федр.'' Ты разумеешь речь человека знающего  — живую и одушевленную; так что написанная справедливо может быть названа ее изображением?

''Сокр.'' Без сомнения. Скажи же мне: благоразумный земледелец, заботясь о своих семенах и желая от них плодов, согласится ли, не шутя, посеять их детом в садам Адониса<ref>1) ''Посеять в садах Адониса''. Греки в честь Адониса праздновали ежегодно восемь дней и к этому времени засевали рожью и пшеницею принадлежавшие к его храму поля, которые назывались садами Адониса  — Ἀδωνίδος κήποι, а в самый храм приносили множество корзин с плодами и ваз со скоро увядающими цветами  — в знак того, что земные удовольствия кратровременны. Отсюда произошла пословица: Ἀδωνίδος κῆποι  — блестящие безделки, минутные наслаждения (Diction, (les cultes religieux).</ref>, чтобы наслаждаться созерцанием их красоты в продолжение восьми дней, или сделает это только для забавы и ради праздника, если сделает? те же, которыми

''Сокр.'' Следовательно, не шутя, он не будет писать на воде<ref>1) ''Будет писать на воде''  — ὔδατι γράψει. Выражение ὔδατι γράφειν у Греков, как и у нас, имеет силу пословицы и означает суетный труд, иди, точнее, намерение неисполнимое, ἐπὶ τῶν μάτην ποιούντων. В том же значении употребляется выражение: πόντον σπείρειν, εἰς ὔδωρ, или ἐν ὔδατι σπείρειν.</ref> чернилами и сеять посредством трости да слов<ref>2) Сеять посредством трости да слов  — σπείρειν διὰ καλάμου μετὰ λόγων. Считаем нужным заметить, что μετὰ λόγων должно соединять не с σπείρειν, как некоторые делали, а с διὰ καλάμου, как бы стояло: διὰ καλάμου καὶ λόγων. Подобные сочетания см. выше р. 253 Е: μάστιγι μετὰ κέντρων; τιμῆς ἐραστης μετὰ σωφροσύνης τε καὶ αἰδοῦς.</ref> которые не могут ни разумно помочь самим себе, ни достаточно высказать истину.

''Сокр.'' Конечно, нет; напротив, луга письменности, должно быть, станет засевать и исписывать, если станет, ради забавы,  — приготовляя и себе сокровище заметок на время забывчивой старости, и всякому идущему тою же дорогою, чтобы радоваться, смотря на их нежную молодость. Когда другие предаются иным забавам, орошая себя<ref>3) ''Орошая себя''  — ἄρδοντες αὑτούς. Ἄρδειν  — орошать, указывает на средство возращения крыльев, о котором говорено было выше (251 В сл.). Предполагается, что чрез возращение и поддержание крыльев облегчается старость.</ref> пирайи и прочими, сродными с этим удовольствиями; тогда он, вдали от подобных удовольствий, вероятно, будет наслаждаться теми, о которых я говорю.

кто, умея забавляться речами, размышляет<ref>1) ''Размышляет''  — μυθολογούν τα. Глагол μυθολογεῖν противополагается здесь слову διαλέγεσθαι и значит: свободно предаваться размышлению, ничем не стесняясь и не связываясь строгими законами диалектики. Глаголу μυθολογεῖν в этом смысле соответствует наше простонародное слово «балагурить».</ref> о праведности и о прочих, упомянутых тобою предметах.

{{перенос2|раз|новидной}} душе<ref>1) ''Разновидной душе.... разновидные и совершенно стройные''.... мысли  — ποικίλη μεν ποικίλους ψνχῇ καὶ παναρμονίους... λόγους. Слово ποικίλος употребляется для выражения разноцветности в природе, искусствах, одеждах и проч. Прилагаемое к душе, это слово метафорически означает душу, обогащенную различными дознаниями, образованную и действующую под условиями светских приличий. Для такой души такая нужна и речь.</ref> высказывать разновидные и совершенно стройные, а простой простые мысли: тот, к какому бы роду речей ни приступал, не сделается в искусстве сильным ни для научения, ни для убеждения, как это видно из прежних наших рассуждений.

''Сокр.'' То, что если Лизиас, да хоть и кто другой,  — писал, или будет писать, либо частно, либо для общества, обнародовая политические свои мнения, как законодатель, и предполагая в них иного основательности и ясности; то писателю в этом случае  — упрек, высказывается ли он кем-нибудь, или нет. Бед совершенное незнание<ref>2) ''Совершенное незнание''  — τὸ ἀγνοεῖν ὔπαρ τε καὶ ὄναp. Это греческое выражение есть пословица, буквально соответствующая русской поговорке: «во сне и наяву»; οὔτ’ ὄναρ οὔθ’ ὔπαρ, ни во сне, ни наяву. Рhileb. р. 36. Е. ''Lobeck''. ad Phryn. р. 422 sq., т. е. ''никогда,'' или ''никаким образом''.</ref> справедливости и несправедливости, добра и зла, не избегнет должного порицания, хотя бы оно слышало похвалы от всего народа.

или говорено серьёзно, как будто все это рапсодии<ref>1) ''Как будто все это рапсодии''  — ὡς ''οἱ'' ῥαψῳδούμενοι. Λόγοι ῥαψῳδούμενοι, или ῥαψῳδίαι от (ράπτειν τὴν ῳδἤν), по изъяснению Аста, суть carmina continua, quae solus cantat; vel continua pronunciatione (recitatione) utitur, ideoque a histrione distinguitur (Rep. II, 373 B. Legg. VI, 764 D). Такое понятие о рапсодиях, очевидно, поставляет он в противоположность с сочинениями драматическими; следовательно, согласно с изъяснением Аста, всякая эпопея будет рапсодия. Но это  — явное недоразумение. Рапсодия, конечно, есть песнь непрерывная; но она предполагает эпопею, из которой должна быть заимствована. Поэтому рапсодии Омировы суть рассказы о богах и героях, на основании эпопей Омира (см. Jon. 530 В. С). Рапсодиями Греки называли также краткие импровизации певцов о любовных делах и событиях вымышленных. На такие рапсодии указывает Свида  — ῥαψῳδῆσαι ἐστι τὸ ολυαρῆσαι, ἤ τὸ ἀπλῶς λαλεῖν καὶ ἀπαγγεῖλαι χωρὶς ''έργου'' τινός. Подобного рода рапсодами на севере были барды или баяны, а рапсодиями их  — выдержки из народных преданий, баллады, героические и романтические повести. Впрочем здесь, очевидно, различаются два рода речей: одни речи (писанные и неписанные, прозаические и стихотворные), немеющие знания о прекрасном) добром и справедливом; другие, основывающиеся на этом знании и напечатлевающие его в душах.</ref>, которые читаются без разбора и знания, имеющего целью убеждение. Между тем лучшие из них пишутся для напоминания людям знающим: это  — сочинения учительные<ref>2) Разумеются сочинения философские, в которых должно быть раскрываемо учение об истинном, добром и прекрасном, так как в этом учении всякая ораторская речь должна найти свое основание и твердость.</ref>, которые произносятся для наставления и, действительно вписывая в души уроки о праведном, прекрасном и добром, носят на себе характер действенности и совершенства, достойного серьёзной внимательности. Такие речи писатель должен почитать как бы родными своими детьми, то есть, сперва речь, возникшую в нем самом, если она есть, потом произошедшие от ней порождения и сестры ее, развывшиеся в душах других людей, а прочие оставить. И вот, должно быть, тот человек, которого я и ты, Федр, желали бы осуществить собою.

{{перенос2|ис|точнику}} нимф, в убежище муз, и слышали там слова, которыми повелевалось нам объявить, во-первых, ему со всеми другими писателями речей, во-вторых, Омиру со всеми слагателями стихов для пения и не для пения<ref>1) Со всеми слагателями стихов для пения и не для пения  — καἰ εἴ τις ἄλλος αὗ ποίησιν ψιλὴν ἤἐν ῷδῇ συντέθεικε. Ποίησις ψιλὴ есть повесть простая, или песнь, неположенная на ноты, не назначенная для пения, следовательно противоположная стихотворению лирическому. Tyrwhitt. ad Arist. de poes. p. 115 Legg. II, 669 D.</ref>, в-третьих, Солону со всеми политическими ораторами, которые подают свои мнения в смысле законов,  — объявить следующее: кто, сознавая истину дела, написал о нем и может помочь ему, когда написанное подвергается испытанию, и кто устными объяснениями в состоянии доказать, что написанное ниже этих объяснений тот должен носить название не по тем речам, а по другим, которыми занимался серьёзно.

''Сокр.'' Назвать его мудрецом, Федр, мне кажется, слишком много,  — это имя прилично одному Богу: гораздо сообразнее и пристойнее было бы называться ему либо любителем мудрости<ref>2) ''Называться ему любителем мудрости''  — φιλόσοφον. Основываясь на этом месте Платона, Мейнерс (Fortg. u. Verf. d. Wissensch. in. Griech. u. Rom. T. I, p. 119) полагаетj что первый, оставивший название мудреца, и начавший называться философом, был Сократ. Но Сократ старался только утвердить и доказать законность этого имени; а изобретено оно Пифагором. Cicer. Tuscul. V. 3. ''Wittenb.'' Bibi. erit. V. II T. IV, 118 sqq. Quamquam si verum est, quod Heraclide Pontico auctore veteres narrant, Pythagoram primum semet ipsum vocitasse ''philosophum'', quum ante qui in rerum contemplatione studium posuissent ''sapientes'' essent nominati, hoc etiam veri est simile Platonem (germanae philosophiae partim restitutorem partim inventorem) hac quoque in re Pythagorae sententiam sophisticae vitio tum fere obscuratam iterum in lucem protulisse et pythagorium φίλοσοφον data opera opposuisse σοφῷ vel σοφίστῇ sui temporis. Это место имел в виду и Климент Алекс. Paedag. 1, 10. T. I, р. 153. Pott: σοφὸς δἑ ὁ θεὸς μόνος, ἀφ’ οὔ ἡ σοφία, καὶ τἐλειος μόνος, διὰ ταῦτα καὶ μόνος επαινετός.</ref>, либо подобным этому именем.

''Сокр.'' Напротив, кто опять более всего любит  — сочиненное или написанное долго вертеть так-и-сяк, одно с {{перенос|дру|гим}}

''Сокр.'' Судя по речам Лизиаса, дарования Исократа, кажется, лучше, да и нрав благороднее; так что не должно удивляться, если, достигнув возраста более зрелого, он, в том самом роде речей, которым ныне занимается, станет выше не одних мальчиков, иногда решающихся писать речи. Даже, когда и того будет ему мало, божественное стремление повлечет его далее; потому что в рассудке этого человека, друг мой, есть какое-то природное любомудрие. Так вот что, по воле здешних богов, я объявлю своему любимцу Исократу, а ты своему  — Лизиасу  — объяви сказанное прежде.

''Сокр.'' О любезный Пан и прочие здешние боги! Даруйте мне быть прекрасным внутренне, и с моим внутренним согласите все, что имею, внешнее. Богатым да почитаю я мудрого,  — и такого золота да будет у меня столько, сколько не может ни унести, ни увезти никто, кроме человека рассудительного.

1) У друзей все общее  — κοινὰ τὰ τῶν φίλων. Схолиаст к эт.:κοινὰ τὰ τῶν φίλων, ἐπὶ τῶν εὐμεταδότων. То есть, слова эти относились к тому, что легко передавать. Пословица, говорят, высказана сперва в Великой Греции  — в то время, когда жил там Пифагор и требовал, чтобы все тамошние обитатели пользовались нераздельно своим имуществом.