Менексен. Введение (Карпов): различия между версиями
[досмотренная версия] | [досмотренная версия] |
Содержимое удалено Содержимое добавлено
м →Карпов В. Н. Платон. Менексен: викификация номера строф |
м →Карпов В. Н. Платон. Менексен: оформление: пробелы, nowiki, ''Сокр.'' |
||
Строка 6:
<center>'''ВВЕДЕНИЕ'''.</center>
Одним из превосходнейших постановлений в афинской республике было ежегодное, торжественное поминовение падших на войне Афинян. Оно имело, правда, характер торжества не столько религиозного, сколько гражданского, и больше льстило житейскому тщеславию человека, чем сколько окрыляло душу загробными надеждами; однако ж, мысль вступающего в битву Афинянина, что отечество почтит его подвиг всенародными похвалами, и будет сопровождать его память своими благожеланиями за самые пределы гроба, не могла не питать и не поддерживать патриотических его стремлений. Установление этого праздника ритор Анаксимен у Плутарха (Poplic. § 9, р. 102 А) приписывает Солону; а другие, вместе с Диодором сицилийским (XI, 33) и Дионисием (Archaeolog. II, 291) начало его относят ко временам персидской войны. Обряд совершения поминовения убитых в сражении воинов описывается у Фукидида (II, 34) следующим образом: «Кости покойников, говорит он, выставляют в построенной за три дня палатке, в которую вместе с тем каждый приносит что-нибудь от себя, если ему угодно. По окончании такого сноса, вывозятся на колесницах кипарисные урны,
<!-- 319 -->
ний одр, постланный для тех умерших, которые не были найдены на поле битвы и не унесены. Кто хочет, сюда же приносит кости горожан и иностранцев. Приходят и женщины, принадлежащие к обществу надгробных плакальщиц. Привезенные урны кладут в общественную могилу, в самом лучшем предместий города, и всякий раз, кроме убитых при Марафоне, погребают в ней всех падших на войне; ибо, отличая блестящее мужество марафонских подвижников, Афиняне для них-то и устроили эту могилу. По погребении же в земле упомянутых костей, избранный от города человек, с умом, здравым смыслом и гражданским достоинством, говорит над ними приличное похвальное слово; а затем расходятся.» Такой обычай, по свидетельству Демосфена (adv. Leptin. р. 399 R), существовал только у Афинян; в истории других греческих республик ничего подобного не находим (см. ''Wolf,'' ad Leptin. р. 362), Да и Римляне убитым своим воинам торжественного погребения не делали, а совершали погребение частное ''(Ernesti ''de panegyrica eloquentia Romanorum aureae aetatis in Opuscul. orat, et philol. p. 175 sqq.).
Афинские ораторы при погребальных случаях, кажется, издавна любили с похвалами умершим соединять похвалы их предкам, и таким образом значение похвальных своих речей более или менее распространять на многих. Об этом не без основания можно заключать из слов Перикла у Фукидида (II, 36). И здесь-то, между прочим, риторы и софисты впоследствии открыли себе обширное поле, на котором могли выказывать свои дарования и прославлять свою науку,
<!-- 320 -->
этим особенно способом старались вызвать одобрение и рукоплескания народного собрания. Но отсюда результат был таков, что действительная история событий оставалась только канвой искусства ораторского. Главное внимание обращалось уже не на то, что и как происходило, а на то, что в каких формах высказано. Народ жаждал похвал, надлежало лелеять его тщеславие, — и исторические факты должны были расширяться, или суживаться, показывать ту или другую сторону, по требованию льстивой «разы декламатора. Это требование так властвовало над истиною событий, что если она не могла нравиться народу, то заставляли ее молчать; а когда в ней было меньше благоприятного, чем неблагоприятного слушателям,
Такое-то похвальное слово над могилою падших в битвах воинов написал и Платон от лица Сократа. В этой эпитафии Сократ обозревает подвиги Афинян с первых времен исторического существования Аттики, и доводит свое обозрение до времени анталкидского мира, т. е. до 2-го года 98-й олимпиады, или до 387 года пред P. X. По содер-
Строка 21:
жанию и языку, Сократова речь есть не иное что, как пародия речей, произносимых современными Платону риторами. В ней многие события военной и гражданской жизни Афинян изображены неверно, некоторые описаны несогласно с хронологией; но все представлены так, что клонятся к похвале афинского народа и потворствуют его славолюбию. А чтобы эта пародия была полнее, оратор не жалеет в ней никаких внешних украшений и, подражая Горгиасу, скучивает тропы и фигуры, непрестанно щеголяет антитезами и искусственным сближением слов для составления более эффектной фразы. У него тотчас являются так называемые παρισώσεις, παροιμιώσεις, ὀμοιοχατάλτηκτα и прочли все это переплетается поэтическими блестками, каковы — πόνων ἀρωγὴ (о масле), πηγαί τροφῆς (о молоке), μίσος ἐντέτηκε τῆ πόλει, и другие тому подобные.
Рассматривая с этой стороны произнесенную Сократом надгробную речь, не вдруг можно понять, чего хотел достигнуть ею Платон. Неужели намерение его было только передразнить современных ему риторов? Но в таком случае нельзя было бы объяснить себе того высокого понятия Афинян о его речи, какое впоследствии выразили они своим требованием, чтобы эта речь, как свидетельствует Цицерон (Orat. с. 44), всякий год торжественно читана была в честь убитых в сражении воинов. Видно, позднейшие Афиняне, не менее жаждавшие похвал, как и их предки, находили ее лучшею, чем сочинения других писателей в том же роде (снес. ''Dionys.'' II, р. 40. ''Hermogenes'' De Id. II, 10). Видно, не замечая в ней скрытого тона насмешливости, они удивлялись каким-то хорошим ее качествам. Что же именно в речи Платона могло нравиться им больше, чем в речах других ораторов? Они слышали в ней те же преувеличенные похвалы, те же особенности выражения, те же искусственные обороты красноречия, то же изысканное сближение слов,
<!-- 322 -->
больше ясности, раздельности и последовательности,
Платон в своем Менексене, при одном и том же направ-
Строка 33:
При таком взгляде на Платонова Менексена, легко решаются все недоумения, заставляющие некоторых критиков сомневаться в подлинности и внутреннем достоинстве этого сочинения. Читая его, люди ученые иногда удивлялись, как это Платон столь неверно пересказывает в нем самые известные исторические события. Но он намеренно не хотел передавать их с историческою точностью; он и не думал исправлять вздорные рассказы ораторов, а напротив старательно подражал им и, чтобы свою насмешку сделать заметнее, еще увеличивал лживость их сказаний. Так должно думать и о песироте его языка. В Федре (р. 266) он сильно смеется над такою пестротою; следовательно здесь, в Менексене, допускает ее в значении шутки над усилием софистов — прикрашивать ею уродливость фактов. Если бы так понимал Менексена и Дионисий галикарнасский, то не стад бы порицать Платона за отступление от истины (см. T. VI, р. 1027 sqq.) и столь жестоко нападать на него: тогда он увидел бы, что Платон все это говорил, желая пошутить над лживостью современных ораторов.
При таком взгляде на Платонова Менексена, не покажется странным и признание Сократа, что речь, которую намерен он произнести, заимствована им у Аспазии. В лице Асдазии он видит женщину не только красноречивую (De Aspasiae facundia у. Fr, ''Jacobs'' Vermischte Schriften T. IV, p.383 sqq.), но и проницательную, с тонким умом, чутким вкусом и философским образованием ''(Groen vanPrinsterer ''Prosopogr. Plat. р. 124 sqq., p. 141),
<!-- 324 -->
|