Федр (Платон; Карпов): различия между версиями

Но если, не смотря на мою просьбу, ты не можешь припомнить, от кого и как слышал свои мысли, то сделай же, что говоришь: обещайся, не повторяя написанного в этом свитке, сказать <ref>1) Обещай сказать, ὑποσχέσει εἰπεῖν. Ὑποςχέσει, очевидно,—ошибка переписчика. Мне кажется, можно бы без затруднения исправить это слово по Ven. Ξ ἕτερα ὑποσχέθητι. Если же надобно приблизиться к буквальному чтению его в прочих списках, то хорошо бы читать ὑπόσχου σοι.</ref> о том же предмете иное, что было бы лучше и не менее; а я обещаю, по примеру девяти архонтов <ref>2) Девять архонтов, получив верховную власть над Аттикою, клялись {{перенос сноски|ref}}</ref>, поставить в Дельфах золотое во весь рост изображение не только самого себя, но и тебя.

<section begin="ref"/>всенародно, что будут строго исполнять законы республики и не нарушат их ни за какие подарки: в противном случае, нарушитель, вместо штрафа, должен будет, для умилостивления Аполлона и за спасение Афинян, поставить в Дельфах золотую с себя статую. Muret, varr. lectt. VΙΙΙ, 18. Plut. Solon, с. 25. VI р. 367.<section end="ref"/>

''Сокр.'' Придите же, о музы Лигии <ref>3) Ἀγετε δή, ὦ Μοῦσαι λίγεαι. Слово λιγύς, как имя нарицательное, значит—острый, визгливый, крикливый, также гармонический; а как собственное,—Лигуриец. Древние поэты весьма часто называли муз Лигиями в том смысле, что они дают бытие гармонии звуков. Так, например, Стизихор (Eustath. II. ά. p. 10): Δεῦρ’ ἄγε, Καλλιόπεια λιγεῖα<nowiki>; </nowiki>ἄγε Μῶσα λιγεῖα. Но λιγύς прилагаемо было и к сиренам (''Hom''. Odyss. XII, 4<ref>4) Помогите мне начать свое слово, Ξύμ μοι λάβεσθε τοῦ μύθου, вместо ξυλάβεσθέ μοι τοῦ μύθου. Такое отделение предложной частицы от глагола явно</ref>, а иногда означало просто крикливость голоса (Eustath. ad. II. υ. 1040. 48), либо хитрость и увертливость лица говорящего (Hom. Iliad. 1, 248). Пользуясь такою много знаменательностью слова λιγύς, Платон, с целью посмеяться над пустословием и софистическими уловками Лизиаса, которого речь должна служить для него предметом подражания, свое воззвание к музам—ὦ Μοῦσαι λιγεῖαι —употребляет, кажется, в одном из последних значений. Это тем вероятнее, что слово λιγύς он производит также и от имени Лигуриец; а Лигурийцы, без особенной способности к музыке, были такие охотники петь, что даже и во время войны—одна часть их сражалась, а другая пела. Hermias. р. 84. Scliol. р. 314. {{перенос сноски|ref}}</ref>, получившие это прозвание либо от вида своих песнопений, либо от музыкального поколения Лигурийцев,—придите и помогите мне начать свое слово 4), к произнесению которого {{перенос|принуж|дает}}

<section begin="ref"/>настраивает речь на тон поэтический, хотя нельзя согласиться с Гейндорфоми Степаном, будто эти слова заимствованы у какого-нибудь поэта, тем более, что и все это начало речи отпечатлено характером эпической высокопарности, да и самая речь названа шуточно эпическим словом<section end="ref"/>

Притом влюбленный, пока любит, бывает вреден и неприятен, а оставив любовь, впоследствии становится еще неверным в отношении к тому, которого прежде едва мог удерживать в несносном обращении с собою множеством клятв и просьб, соединенных со многими обещаниями и питавших надежду на будущие блага. В то время, когда эти обещания надлежало бы выполнить, он, вместо любви и неистовства, находит в себе другого начальника и повелителя то есть ум и рассудительность, и, переменившись, забывает о любимце. Последний, разговаривая с ним, будто с прежним, напоминает ему о всех делах и словах и требует себе благодарности; а он от стыда и сказать не смеет, что переменился, да и не знает, как теперь, под руководством ума и рассудительности, выполнить клятвы и обещания тогдашней безумной власти,—как сделать прежнее, не делаясь похожим на прежнего и опять — тем же самым. Таким образом, вот он и беглец. Не связываясь более необходимостью страсти, бывший любовник изменяется и бежит,—марка перевернулась <ref>2) Марка перевернулась — ὀστράκου μεταπεσόντος,— пословица, означающая внезапную перемену. Она взята от игры, называвшейся ὀστρακίνδα, или ὀστράκου περιστροφή, которая состояла в том, что дети, разделившись на {{перенос сноски|ref}}</ref><nowiki>; а тот с негодовани-</nowiki>

<section begin="ref"/>две половины, бросали вверх остракинду (остракинда с одной стороны была наведена смолою, с другой выполирована) и, смотря по тому, которою стороною ложилась она к верху, одна партия детей должна была бежать, а другая догонять ее. Herm, р. 90 Schol. ad. Polit. VII, р. 521 С.<section end="ref"/>

чрез реку, вдруг мне—то божественное, столь привычное знамение <ref>1) Вдруг мне — то ''божественное, столь привычное знамение'', τὸ δαιμόνων τε καὶ τὸ εἰωθὸς σημεῖον. На это τὸ δαιμόνιον, или τὸ δαιμόνιον σημεῖον, Сократ ссылается во многих разговорах Платона. Известно также, что это τὸ δαιμόνιον подало повод врагам Сократа обвинять его пред судом в религиозном расколе ''(Plat.'' Apol р. 31 D). Но как из других мест, напр. de Rep VI, р. 496 С, где читается: τὸ δαιμόνιον σημεῖον, Euthyd. p. 272 E. Theag. p. 129 В, где сказано: τὸ εἰοωθὸς σημεῖον τὸ δαιμόνιον, так и из приведенных слов в Федре видно, что Сократово τὸ δαιμόνιον было не божество, a нечто божественное, не существительное имя, a прилагательное. Впрочем, и Цицерон говорит о нем (de divin. 1, 54): esse divinum quiddam, quod daemonium apellat, cui semper pareat. Касательно следующих затем слов см. прим. к Апол. Сокр. р. 31. Для филологов считаю нужным заметить, что в приведенном тексте: τὸ εἰωθὸς σημεῖον, — τὸ в Flor. с. опущено, — и это чтение, очевидно, вернее.</ref>, а оно всегда удерживает меня, как скоро я располагаюсь что-нибудь сделать. Даже будто послышался в то мгновение и какой-то голос <ref>2) Удерживаясь своим τῷ δαίμονίῳ от совершения некоторых поступков, или принимая от него наставления отрицательные, Сократ мог почитать его в этом отношении руководителем философским, то есть голосом ума, которым обыкновенно живее и яснее сознает не то, что мы должны, а то, чего не должны делать. Но когда потом он прибавляет, что ему даже послышался какой-то голос, запрещавший уходить, не очистившись от греха против божества; то этим уже указывает на положительное внушение, или ограничение души и, для отличения от философского, называет его пророческим.</ref>, запрещавший переходить, прежде чем очищусь от греха против божества. Видно, и я провещатель,—конечно неважный, однако ж, как и плохие грамотеи, для себя одного достаточный. Теперь хорошо знаю свой грех. Так вот, друг мой, и душа есть нечто провещавающее. Меня что-то тревожило и тогда еще, как я говорил речь; меня, по примеру Ивика, коробила мысль <ref>3) Ивик, современник Поликрата, жил на острове Самосе и написал семь книг стихотворений (μελῶν) на дорийском наречии. Некоторые отрывки его сочинений собраны Урсином и Стефаном. Но имя Ивика передано потомству не столько его сочинениями, сколько пословицею: Ивиковы журавли. Попавшись в руки разбойников и готовясь к смерти, Ивик призывал в свидетели случайно летевших журавлей. Злодеи посмеялись над ним и убили его. Но чрез несколько времени после того, сидя на площади в толпе народа, они увидели журавлей и, забывшись, сказали: вот доносчики о смерти Ивика. Близ сидевшие, услышав это, схватили их, и убийство {{перенос сноски|ref}}</ref>, как бы не приобрести чести от

<section begin="ref"/>открыто. ''Hoffmann''. Lexicon. ѵ. Ibyc. Этому-то Ивику Сократ приписывает изречение, что не должно приобретать чести от людей ценою заблуждения касательно богов.<section end="ref"/>

''Сокр.'' Итак, заметь, прекрасный мальчик, что прежняя речь принадлежит Федру Питоклову из Мирринунта; а теперь я произнесу слово Стизихора Евфимова, Имерейца <ref>2) Древние писатели вообще любили применять значение собственных имен к содержанию речи Так здесь первую речь Платон приписывает Федру, т. е. человеку, увлекающемуся приятною наружностью предмета (φαιδρὸς). Федр называется сыном Питокла, т. е. искателя славы (πειθοκλὴς от πείθω и κλειτὸς). Притом он из Мирринунта, т. е. как бы любит покоиться на миртах (от μυῤῥινός), подобно человеку изнеженному и праздному. См. Polit. II, 372 В. Напротив, вторая речь, долженствующая иметь характер лирический и религиозный, приписывается Стизихору, т. е. установителю хора (от στάω или ἶστημι и χόρος), сыну Евфимову, т.е. человеку благочестивому, или благонамеренному (от εὖ и φήμη), родом имерейцу, т. е. посвященному в таинство любви (?μέρω). О старании древних {{перенос сноски|ref}}</ref>. Оно гласит так:

<section begin="ref"/>применять этимологическое значение собственных имен к содержанию речи см. ''Meineck.'' ad. Euphor. 130. ''Cremer,'' de art. hist. gr. p. 52.<section end="ref"/>

Исследовать, какова эта идея, есть дело божественное и требующее долгого времени а показать, чему она подобна,—человеческое и короткое. Итак возьмемся за последнее. Мы уподобим ее нераздельной силе крылатой пары запряженных коней и возничего <ref>2) Аст в этом подобии видит шутку Платона и пародию на некоторые места Омировой Илиады, напр. V 41. sq. VIII, 76 В sqq., а особенно на бессмертных коней Ахиллеса. XVI, 148 sq., XXIII, 276 sq. Его догадка по-видимому подтверждается словами Аристотеля (Ret. III,7). Но, по моему мнению, здесь нет ничего похожего на шутку. Сократ во всем этом монологе описывает силу божественной любви, которою проникнуты души, посвященные в небесные таинства. Эта, по своей природе, никогда не угасающая любовь окрыляет и возвышает их, сообщает им жизнь и самодвижимость, — так что не только разумное в них, но и неразумное, приобщаясь силе небесной любви, обнаруживает свойственным себе образом силу пернатости, чтобы, если не прямо, по крайней мере посредством созерцания прекрасных предметов в природе, восходить к высочайшему типу их—к прекрасному божественному. Разумное в душах, по смыслу Платоновой аллегории, есть возничий τὸ αὐτὸ κινοῦν, λόγος или λογιστικόν, божественное в человеке; а неразумное—пара крылатых коней, запряженных в колесницу, т. е. раздражительная (θυμοειδές) и пожелательная (ἐπιθυμητικόν) стороны души, действующие в органическом теле. Первый из этих коней послушнее уму, нежели последний: потому что первый, получив бытие непосредственно от богов сотворенных, заключает в себе оттенок и£ бессмертия; а последний, хотя также их творение, однако ж постоянно носит печать земной своей природы (Tim. 69 С). Символическое изображение души посредством возничего, управляющего двумя крылатыми конями, {{перенос сноски|ref}}</ref>. Кони богов и

<section begin="ref"/>находится также у Зороастра (''Diochrisost''. Orat. XXXIV р. 449 D) и у Индийцев, ''Stob''. Ecl. phys. T. II, р. 885 А. Oupneckbat. T. I, р. 303. П, р. 314. Впрочем, заимствовал эту аллегорию Платон, говорят, у Пифагорейцев. ''Hierocles'' in aur. carm. ad. v. 69.<section end="ref"/>

Сила пера состоит обыкновенно в том, чтобы тяжелое поднимать на высоту,—в пространство воздуха, где обитает поколение богов. И так как душа, более чем телесному, причастна божественному <ref>3) Так как душа, более чем телесному, причастна божественному, κεκοινωνηκε δέ πῃ μάλιστα τῶν περὶ τὸ σώμα τοῦ θείου ψυχή. Гейндорф, а за ним и Аст ) основываясь на авторитете Плутарха (Quaest. ''Plat''. p. 1004 С: πῶς {{перенос сноски|ref}}</ref><nowiki>; божественное же</nowiki>

<section begin="ref"/>ποτὲ ἐν τῷ Φαίδρῳ λέγεται τὸ τὴν τοῦ πτεροῦ φύσιν, ὑφ’ ἦς ἄνω τὸ ἐμβριθὲς, ἀνάγεται, κεκοινωνηχέναι μάλιστα τῶν περὶ τὸ σῶμα τοῦ θείου), изгоняют из этого текста слово ψυχὴ и глагол κεκοινώνηκε относят к именительному ἡ πτεροῦ δύναμις. Но должно заметить, что Платон говорит здесь о душе, поколику она находится уже в теле, следовательно причастна телесности; а потому приведенный текст не заключает в себе ничего странного. Гораздо страннее было бы приписать Платону мысль, что перо, более чем телесному, причастно божественному. Притом нет ни одного списка Платоновых сочинений, в котором не удерживалось бы здесь слово ψυχή. Впрочем, перевод Шлейермахера: auch theilt er vorzüglich der Seele mit von dem was des göttlichen Leibes ist,—нисколько не походит на правду.<section end="ref"/>

стремление видеть поле истины, где она находится? Оттого, что приличная пища благороднейшей части души добывается только с той пажити, и природа пера, облегчающая душу, питается только тою пищей. Да таково и определение Адрастеи <ref>1) Адрастея собственно значит неизбежность (от δράω), олицетворение непреложных законов природы. У Гераклита, в более обширном смысле» она называется ειμαρμένη. ''Plut''. de pl. phil.1,28.</ref>, что, следуя по стопам бога и отчасти видя истину, душа до другого кругообращения остается безопасною <ref>2) Здесь указывается на то же периодическое движение неба, о котором сказано выше р. 247 В.</ref>, и если всегда может делать то же, то вред никогда к ней не приражается. Напротив, когда, не имея силы следовать за богом, она ничего не видит и, подвергшись какому-нибудь бедствию, помрачается забвением и злом, так что отяжелевает и, отяжелев, роняет перья и падает на землю: тогда опять закон —при первом рождении не поселять ее ни в какую животную природу <ref>3) Платон предполагает, что рождение души, или проявление ее в теле, сообразно периодическому движению неба, должно повторяться до бесконечности, причем душа всякий раз будет облекаться в телесные Формы такого существа, которому она нравственно уподоблялась в течение прежнего периода. А что при первом рождении закон не позволяет поселять ее в природу животную, причина заключается в том, что разумная ее часть сотворена Богом, следовательно не может не стремиться к небу.</ref>, но много созерцавшую вводить в зародыш человека, имеющего быть или философом, или любителем прекрасного, или каким музыкантом, или эротиком <ref>4) Так как основание блаженства душ, по учению Платона, есть созерцание истины, то этим самым основанием определяются и степени блаженства их. Само собою разумеется, что в таком случае философ-любитель истины есть существо счастливейшее. Но почему в этот храм счастья вводится музыкант, а особенно ἐρωτικός?—Потому, что гармония, в обширном смысле, т. е. музыка природы, стройное соотношение вещей, есть предмет Философского созерцания. На этом основании философию Платон называет также τὴν μεγίστην μουσικήν. Phaedon. p. 61 A. Почти в таком же смысле разумеет он и слово ἐρωτικός. Быть почитателем любви на его языке значило созерцать прекрасное в Формах, к кодону бы роду лиц или {{перенос сноски|ref}}</ref>, вторую за тем — в будущего законного {{перенос|госу|даря}}

<section begin="ref"/>вещей эти Формы ни относились. Атак как Формальную сторону предмета Платон почитал выражением идеи, следовательно развитием мысли божественной, то созерцание прекрасного в формах значило у него созерцание прекрасного божественного. Таково основание часто повторяемой платонической любви. На второй, третьей, четвертей, и так далее, степенях, в нисходящем порядке воплощения душ, сфера созерцания становится теснее и теснее, так что наконец ограничивается одним человеческим Я. Государь созерцает благо и гармонию целого государства; домоправитель осуществляет идею благоденствия домашнего; прорицатель имеет в виду пользу одного или нескольких лиц, притом οἱ θεομάντεις καὶ οἱ χρησμωδοὶ οὐ σοψίᾳ ἀλλὰ, φύσει τινι ἐνθουσιάσουσιν, говорит Платон (Аpul. p. 22 C. Menon. p. 99 С); поэт и мимик φαντάσματα, ἀλλ’ οὐκ ὄντα ποιοῦσιν (de Rep. X, p. 398), следовательно не заботятся ни о чем существенном; земледелец есть эгоист в чувственном) софист—в умственном, а тиран—в нравственном отношении. Рихтер (de ideis Plat. p. 19) под этими девятью степенями разумеет степени познания, а Аст (Annot. ad Phaedr. 496) — степени нравственности. Но ни то, ни другое предположение отдельно не оправдывается свойством степеней: они справедливы только в соединении; потому что созерцание истины, по учению Платона, есть вместе и созерцание добра (de Rep. VII, 502 А; см. выше прим. к стр. 246 D), хотя в жизни души на земле нравственная порча гибельнее умственной, а умственная — хуже чувственной (de Rep. VIII, p. 562 А, 199).<section end="ref"/>

туда, где думает увидеть обладателя красоты; а увидевши его и оживившись в своем вожделении, дает простор тому, что прежде было заперто, и, успокоившись, освобождается от уязвлений и скорби, и в те минуты питается сладчайшим удовольствием. Поэтому произвольно не оставляет она своего красавца и никого не почитает прекраснее его. Тут забываются и матери, и братья, и друзья; тут нет нужды, что чрез нерадение гибнет имущество. Презрев все обыкновенные правила своей жизни и благоприличия, которыми прежде тщеславилась, она готова рабствовать и, где позволят, лежать сколько можно ближе к своему желанному, потому что не только чтит его, как обладателя красоты, но и находит в нем единственного врача величайших своих скорбей. Эту-то страсть, прекрасный мальчик, к которому направлена моя речь, люди называют Эросом: но услышав, как называют ее боги, ты, по молодости, справедливо будешь смеяться. Об Эросе есть два стиха, которые, как я полагаю, заимствованы из тайных стихотворений какими-нибудь омиристами <ref>1) Платон смеется над старанием некоторых Греков заключить всю мудрость в пределы Омировых творений. Эти омиристы изучали не только то, что было написано Омиром, но и то, что будто бы перешло от него по преданию, или так называемые ἀπόθετα ἔπη—тайные стихотворения. Впрочем, приведенные здесь стихи, вероятно, — произведение самого Платона, намеренно примененное к дурному вкусу омиристов.</ref>. Из этих стихов один очень нескромен <ref>2) Так как Платон не сказал, на который именно стих здесь указывается, то филологи разошлись в своих мнениях об этом. Гейндорф и Шлейермахер ищут нескромности в первом стихе, т. е. в словах: «пернатый Эрос.» Этими словами, говорят они, Платон указывает на ветреность и непостоянство бога любви; потому что во времена Платона Эросу будто бы не придавали еще крыльев, — что весьма ложно (см. Fragmenta hymnorum, qui Orpheo adscribuntur VI, 2, р. 260. ''Herrn''. 58, 2, р. 324. У Эрмия находим также стих: χρυσαῖς πτερυγεσσι фоρευμένος ἔνθα καὶ ἔνθα). Но выше Сократ говорит: «эту-то страсть люди называют Эросом.» Тут сказано все, что заключается в первом стихе, кроне только слова «пернатый». Потом он прибавляет: «но услышав, как называют ее боги, ты, по молодости, справедливо будешь смеяться.» {{перенос сноски|ref}}</ref> и слишком нестроен. Поют их так:

<section begin="ref"/>А боги, во втором стихе, называют ее Птеросом; следовательно, в этом стихе и именно в слове «Птерос» должно скрываться смешное. Слово πτέρος значит ''криловращатель:'' оно, по всей вероятности, сформовано самим Платоном, да только в его сочинениях и сохранилось, а в языке народном никогда не было употребляемо. Это одно уже могло придавать ему некоторую странность; а странное название, приложенное к греческому божеству, для языческой совести должно было казаться оскорбительным и нескромным. Такого мнения держится и Аст, только нескромности ищет он в словах: διὰ πτερόφοιτον ἀνάγκην—за птичий зуд похотливости. Здесь φοιτὸς или φοιτάλεος — то же, что λυσσώδης—неистовый волокита. Надобно заметить однако ж, что Гейндорф читает: διὰ πτεῥόφυτον ἀνάγκην; а это напоминает о стремлении прекрасного возвращать перья, след, имеет ближайшую связь с мифом Платона.<section end="ref"/>

Сокр. Ты забыл, Федр, что «сладкий рукав» получил свое имя от большего нильского рукава <ref>2) Это место весьма затрудняло всех истолкователей Федра. Почему большой рукав Нила мог быть назван рукавом сладким? Некоторые филологи, если не для преодоления, то для избежания затруднения, вместо γλυκύς ἄγκων, хотели читать γλυκεῖ’ ἀνάγκα, и утверждали, что это выражение Платон заимствовал из схолии Вакхилида (Athen. II, р. 40, ed. Casaub.). Но подлинность и верность чтения γλυκυς ἄγκων не подлежит никакому сомнению и {{перенос сноски|ref}}</ref><nowiki>; а вместе</nowiki>

<section begin="ref"/>подтверждается всеми списками Федра. Для объяснения этих слов мы следуем авторитету Эрмия, который говорит, что приведенное выражение имело силу пословицы и заимствовано от одного места на Ниле, представлявшего великие затруднения плавателям, так что они называли его иронически ἀγαθὸν δαίμονα, за то чрезвычайно сокращавшего путь от Навкратиса до Мемфиса (v. Mannert. Geograph. Afr. P. I, p. 540). Это-то отношение близости плавания к его трудности и заставило дать рукаву название γλυκὺς ἄγκων. Приняв такое основание) мы поймем значение слов Сократа. «Ты забыл, Федр, говорит он, что пословица, γλυκύς, ἄγκων выражает совсем не то, что показывают ее слова: название-то хорошо, да самое дело трудно.» Политикам, действительно, нравится писать речи и оставлять их потомству; да они скрывают это под тем предлогом, что будто бы боятся прослыть софистами. Отсюда видно, что пословица, γλυκύς ἄγκων, совершенно соответствует русской: «зелен виноград.»<section end="ref"/>

''Федр.'' Из твоих слов выходит, что, конечно, не будет <ref>2) Что, ''конечно'', ''не'' ''будете''—οὔχουν εἰκός γε. Οὔχουν γε Греки употребляет {{перенос сноски|ref}}</ref><nowiki>; иначе он порицал бы, как видно, и собственное свое расположение.</nowiki>

<section begin="ref"/>в тех случаях, когда сомнение другого в отношения к какому-либо предмету речи отвергают с некоторым ограничением. Напр., Cratyl. р. 408 В: Οὔκουν ἀμήχανός γ’ εἰμὶ λόγου. Lacliet. p. 195 A: Οὔκουν φησί γε Νικίας, ibd. p. 192 D: Οὔκουν δίκαιόν γε.<section end="ref"/>

''Сокр.'' Мнений, высказанных мудрецами <ref>3) ''Высказанных мудрецами'' — ''ὄ'' ἂν εἴπωσι σοφοὶ. Под именем мудрецов {{перенос сноски|ref}}</ref>, отвергать {{перенос|ко|нечно}}

<section begin="ref"/>Сократ разумеет здесь софистов и называет их мудрецами иронически. Это видно из самого выражения, в котором слово σοφοὶ стоит без члена, следовательно означает насмешку, или презрение. См. примеч. к Protag. р. 314 Е и ниже Phaedr. р. 368 С.<section end="ref"/>

''Сокр.'' Во-вторых, какое-нибудь—повествование и свидетельство на него; в-третьих — доказательства; в-четвертых—подобия; а великий византийский Дедал речей <ref>3) ''Византийский Дедал речей'', т. е. Феодор византийский, ритор и софист, в свое время отличавшийся искусственными, тонкими и сухими делениями понятий. ''Arist''. Rhet. III, 13. Cicer. Orat. 12. Haec tractasse Trasimadmm Chalcedoni um primum et leontinum ferunt Gorgiam, Theodorum inde Bizantiam nmltosque alios, quos λογοδαιδάλους appellat in Phaedro Socrates; quorum satie arguta multa, sed ut modo primumque nascentia minuta et versicolorum similia quaedam nimiumque depicta. Из этих слов Цицерона видно, что {{перенос сноски|ref}}</ref>,

<section begin="ref"/>логодедалами назывались бездарные труженики, неутомимо старавшиеся наряжать свои речи всеми мелочными затеями, какие могла придумать тогдашняя формальная теория словесности. См. ''Lamb''. ad Horat. T. 1, p. 15 sq.<section end="ref"/>

''Сокр.'' У него, сын мой, какое-то праворечие <ref>2) ''Какое-то праворечие'' — ὀρθωέπειά γέ τις. Под этим словом надобно разуметь речь, выражаемую именами в собственном их значении—κυριολεξίαν. Эрмиас говорит: διὰ γὰρ τῶν κυρίων ὀνομάτων μετήρχετο ὁ Πρωτάγορας τὸν λόγον, καὶ οὐ διὰ παραβολῶν (''Wossii'' de arte grammat. 1) 7). Но, по свидетельству Аристотеля (Rhet. III,5, de sophist. elench. jp. 574, ed Buhl). Протагорово ὀρθοέπεια состояло в изъяснении грамматических форм и в определении правильного произношения слов. Впрочем, ὸρθοέπειαν не додано смешивать с тем, что разумеется под заглавием ὀρθότης ὀνομάτων. См. Cratyl. р. 391 С.</ref> и много других прекрасных вещей. Искусном же речей, жалобно воющих и увлекающих к старости и бедности, мне кажется, особенно торжествует сила оратора халкидонского <ref>3) Сила ''оратора халкидонского''. Говорится о Тразимахе халкидонском, {{перенос сноски|ref}}</ref>. Этот муж весьма способен вдруг {{перенос|воспламе|нить}}

<section begin="ref"/>который иного рассуждал о возбуждении страстей. Написанные с этою целью книги его известны были под заглавием ἔλεοι. ''Ar ist.'' Rhet. III, 1, 20. ''Hermias'' p. 182. Упоминая о нем, Платон, вероятно, с намерением выражается поэтически, чтобы подстроиться под тон его элегий.<section end="ref"/>

''Федр.'' В таком случае, думаю, сочли бы его человеком сумасшедшим <ref>1) ''Человеком сумасшедшим''—μαίνεται ἄνθρωπος. О значении слова ἄνθρωπος, когда оно без члена, сн. Protag. р. 314 Б. {{перенос сноски|ref}}</ref>, который, вычитав нечто из книг, или случайно обращавшись с лекарствами, а искусства вовсе не зная, думает, что он уже сделался врачом.

<section begin="ref"/><nowiki>* </nowiki>''Медоустый Адраст.'' Прилагательным «медоустый» Платон намекает на стих Тиртея (Fragm. III, v.8): οὐδ’ ''εἰ''—γλῶσσαν δ’ Ἀδρήστου μειλεχόγηρυν ἔχον''.'' Адраст Аргивянин, лицо из героических времен Греции, приходил к Тезею и с удивительным красноречием умолял его подать себе помощь (''Isocr.'' Panath. р. 829; ''Paus.'' 1, р. 37). Аст и Штальбом полагают, что под именем Адраста Платон разумел которого-нибудь лучшего из позднейших ораторов, и говорят, что он указывает именно на Антифона рамнузийского, как прежде именами Нестора, Одиссея и Паламида называл современных себе софистов. Антифон, действительно, был весьма приятный оратор; так что, уважая в нем ''μέλιτος γλυκίονα αὐδήν'', Греки придавали ему имя Нестора (ѵ. ''Ruhnk.'' dissert, de Antiph. orat. Atl. T. VII, p. 810, ed. Reisk). Притом, обвиненный в измене, Антифон, точно как некогда Адраст к Тезею, прибегал к Афинянам с прошением, и столь красноречиво защищал свою невинность, что, по свидетельству Фукидида (VIII, 68), всех превзошел в этом отношении.<section end="ref"/>

'''3 '''''По нем надобно идти к высшей цели''''', '''''а не''к той, ''которая тебе представляется'': т. е. надобно стараться о том, как бы угодить богам, {{перенос сноски|ref}}</ref>. Ведь и те, которые мудрее нас, Тизиас, говорят, что человек с умом должен стараться угождать не подобным себе рабам, разве только между делом, а господам добрым и происходящим от добрых. Не удивляйся, что этот путь длинен: ведь по нем надобно идти к высшей цели, а не к той, которая тебе представляется 2). Впрочем, кто, как говорится, захочет, тот из последней дели прекрасно выведет и первую.

<section begin="ref"/>а не о том, как бы убедить слушателей хотя, стремясь к первой цели, тем легче достигнешь и последней.<section end="ref"/>